Глава VII.
МОН-СЕН-ЖАН
Часы тюрьмы Сен-Лазар пробили два пополудни. Несколько дней было очень холодно, но теперь потеплело, погода стала мягкой, почти весенней; лучи солнца отражались в воде бассейна — большой каменной чаши, расположенной в середине двора со старыми деревьями; двор был окружен высокими почерневшими стенами с многочисленными зарешеченными окнами. Тут и там стояли скамейки, вкопанные по сторонам этого мощеного двора, который служил местом прогулок для арестанток.
Звон колокола объявил о начале прогулки, тяжелая дверь с окошечками распахнулась, и арестантки высыпали гурьбой на двор.
Эти женщины носили одинаковую форму: черные чепчики и длинные холщовые балахоны синего цвета с поясами и железными пряжками. Их было сотни две, этих проституток, которые преступили изданные для них ограничения, а потому стали нарушительницами общественного порядка.
С первого взгляда в них не было ничего особенного, но, если приглядеться внимательно, почти на всех лицах был неизгладимый отпечаток порока и тупого равнодушия, которое приносят безграмотность и нищета.
При виде этого сборища потерянных созданий невольно возникала грустная мысль, что некоторые из них были когда-то чистыми и честными. Мы делаем эту оговорку потому, что большинство из них было опорочено, развращено и приучено к разврату не только с юности, но с самого раннего детства, как мы увидим позднее, даже с самого рождения, если так можно сказать...
Невольно вопрошаешь себя с горьким любопытством, какая же цепь роковых обстоятельств могла привести на тюремный двор этих несчастных, которые были когда-то скромными и целомудренными?
Сколько же разных наклонных стоков сбросило их в эту помойку!
Реже всего — стремление к разврату ради разврата, но гораздо чаще — безразличие ко всему, дурной пример, неправильное воспитание, а главное — голод, который обрекал этих несчастных на крайнее унижение, ибо только бедняки платят нашей цивилизации этот налог душой и телом.
Когда узницы с криками и воплями высыпали на свободу, сразу стало видно, что их обрадовала не только прогулка, не только возможность размяться после мастерских. Они вырвались на двор через единственную дверь, и тотчас эта шумная толпа расступилась и с насмешками окружила одно бесформенное несчастное существо.
Это была женщина лет тридцати пяти — сорока, низенькая, коренастая, кривобокая, с головой, вжатой в плечи. С нее сорвали чепчик, и ее белокурые, вернее тускло-желтые, с седыми прядями волосы, растрепанные и спутанные, падали на ее тупое лицо с низким лобиком. Она была в таком же синем балахоне, как другие арестантки, и держала под мышкой правой руки маленький узелок, завернутый в грязную клетчатую тряпку. И старалась, как могла, защищаться левой рукой от сыпавшихся на ее побоев.
Трудно представить более смешное и горестное зрелище, чем эта бедолага; ее нелепое и уродливое землистого цвета лицо, похожее на крысиную мордочку с двумя дырочками ноздрей и двумя щелочками слезливых, покрасневших глаз, было сморщенным и грязным; она то вспыхивала от ярости, то умоляла, огрызалась и нападала, но над ее мольбами смеялись еще больше, чем над угрозами.
Эта женщина была игрушкой арестанток.
Ее могло бы защитить от нападок то, что она была беременна.
Однако ее уродство, ее тупость и привычка смотреть на нее как на жертву, отданную на забаву им всем, делали ее мучительниц безжалостными, несмотря на то, что она вскоре должна была стать матерью.
Среди самых жестоких мучительниц Мон-Сен-Жан – таково было прозвище этой несчастной, — особенно отличалась Волчица.
Это была высокая девушка лет двадцати, подвижная, гибкая и очень сильная, с довольно правильными чертами лица. В ее жестких черных волосах мелькали рыжие нити; горячая кровь окрашивала щеки румянцем, черный пушок оттенял чувственные губы; густые взъерошенные брсви темно-каштанового цвета соединялись над большими желтовато-карими глазами. Что-то дикое, свирепое и звериное было во всем облике этой женщины; хищный оскал приподнимал ее верхнюю губу, когда она злилась, открывая белые редкие зубы и клыки, — за это ее и прозвали Волчицей.
И все же ее лицо выражало больше дерзости и храбрости, чем жестокости. Одним словом, эта женщина, хотя и падшая, вовсе не была такой порочной и сохранила в душе добрые чувства, как об этом сказала надзирательница г-же д'Арвиль.
— Боже мой! Боже мой! Что я вам сделала? — кричала Мон-Сен-Жан, отбиваясь от своих мучительниц. — Почему вы терзаете меня?
— Потому что это нас забавляет!
— Потому что ты на то и пригодна, чтобы тебя мучить!
— Твое дело такое...
— Посмотри на себя и поймешь, что тебе не на что жаловаться!
— Но вы же видите, я не жалуюсь... я страдаю, как могу...
— Ладно, оставим тебя в покое, если ты скажешь, почему тебя называют Мон-Сен-Жан.
— Да, да, расскажи-ка нам это!
— О господи, я говорила тысячу раз: так звали моего солдата, потому что его когда-то ранили в сражении под Мон-Сен-Жан... Я взяла его имя, вот и все... Теперь вы довольны? Зачем вы заставляете меня повторять одно и то же?
— Если он походил на тебя, он, наверное, был милашкой, твой солдатик?
— Наверное, он был инвалидом, ни на что не способным...
— Огрызком мужчины...
— Сколько у него было стеклянных глаз?
— А сколько носов из жести?
— У него, должно быть, было две ноги и две руки, но не было глаз и ушей, раз он польстился на такую, как ты!
— Да, я знаю, я совсем уродка, что поделаешь? Говорите мне любые глупости, насмехайтесь, как вам хочется, но только не бейте меня, об одном вас прошу...
— А что у тебя в этом драном узелке? — спросила Волчица.
— Да...да... что у тебя в узелке?
— Пусть покажет!
— Посмотрим... посмотрим!
— О нет, умоляю вас! — воскликнула несчастная, прижимая изо всех сил к груди маленький узелок.
— Надо отнять его...
— Да, вырви его у нее, Волчица!
— Господи, какие вы злые... Делайте со мной что хотите, но оставьте это мне, прошу вас... прошу...
— А что это такое?
— Я начала собирать приданое для моего ребенка... пеленочки... Я их делала из старых лоскутков, которые никому не нужны... а я их подбирала... Разве вам не все равно?
— О, приданое для новорожденного госпожи Мон-Сен-Жан! Должно быть, роскошное!
— Давайте посмотрим.
— Приданое... приданое!
— Она, наверное, примеряла его на собачку привратницы...
— Вот вам, держите это приданое! — закричала Волчица, вырывая маленький узелок из рук Мон-Сен-Жан.
Ветхий платок, в которое все это было завернуто, разорвался, и со всех сторон полетели разноцветные лоскутки и раскроенные кусочки холста; они разлетелись по двору, и арестантки с хохотом и криками принялись их топтать.
— Какое тряпье!
— Словно из короба мусорщика!
— А вот еще, откуда эти лохмотья?
— Да, прямо лавочка старьевщика...
— И она еще это сшивала!
— Здесь больше ниток, чем материи...
— Настоящие кружева!
— На, держи свои тряпки, Мон-Сен-Жан!
— Какие вы злые! — кричала несчастная уродка, гоняясь по двору за своими лоскутками и стараясь подобрать их, несмотря на пинки и толчки, которые сыпались на нее со всех сторон. — Какие же вы злые! Я ведь никому не делала ничего плохого, — продолжала она, обливаясь слезами. — Я все исполняла вместо вас, только бы оставили меня в покое, отдавала половину пайка, хотя сама умирала с голоду... И теперь... За что это мне? Что мне делать, чтобы вы оставили меня? О господи, у них нет жалости к несчастной маленькой беременной женщине... Надо же быть такими жестокими, хуже диких зверей... Мне было так трудно собрать все эти лоскутки! А из, чего бы мне сшить приданое для моего ребенка, если я ничего не могу купить? Ну кому я помешала, если подбирала всякие тряпочки, которые никому не нужны?
Но тут она увидела Певунью и воскликнула с надеждой:
— О, вы пришли... значит, я спасена! Поговорите с ними, Певунья, они вас послушают, потому что любят вас также, как меня презирают.
Певунья одной из последних вышла на двор для прогулок.
На ней был такой же синий балахон и черный чепчик, как на всех арестантках, но эта грубая одежда только оттеняла ее очарование и красоту. Однако после ее похищения с фермы Букеваль, — о последствиях которого мы расскажем позднее, – черты ее резко изменились: лицо ее, изредка окрашенное легким румянцем, теперь стало белым, как алебастр, и выражение его изменилось: оно приобрело достоинство и глубокую печаль. Лилия-Мария чувствовала, что, если она храбро пройдет все мучительные испытания очищения, она, может быть, будет оправдана и прощена.
— Попросите их, чтобы они пожалели меня, Певунья! — обратилась к ней Мон-Сен-Жан. — Посмотрите, как они разбрасывают по двору все, что я собрала с таким трудом на приданое для моего ребенка... Чему они так радуются?
Лилия-Мария не ответила ни слова, но принялась быстро подбирать из-под ног арестанток лоскутки.
Одна из них нарочно наступила своим сабо на выгоревшую детскую кофточку из грубого полотна. Лилия-Мария, не поднимая головы, сказала ей своим тихим, нежным голосом:
— Прошу вас, позвольте мне взять это ради бедной женщины, она плачет...
Арестантка отдернула ногу.
Кофточка была спасена, как почти все другие лоскутки, которые Певунья подбирала один за другим.
Ей осталось взять маленький детский чепчик, который со смехом вырывали друг у друга две проститутки. Лилия-Мария сказала им:
— Прошу вас, будьте добры, отдайте ей этот чепчик!
— Ну да, конечно, для клоуна в тельняшке этот чепчик! Он же сшит из старого серого матраса с черно-зелеными полосками!
И это было правдой.
Такое описание чепчика вызвало взрыв хохота и восторженных воплей.
— Насмехайтесь как хотите, но отдайте его мне! — взмолилась Мон-Сен-Жан. — Только не бросайте его в сточную канаву, как все остальное... Спасибо, что вы запачкали для меня свои ручки, Певунья, — добавила она с благодарностью.
— А ну-ка дайте мне этот клоунский колпачок! – воскликнула Волчица, выхватив чепчик и с торжеством подбросив его в воздух.
— Молю вас, верните его мне, — попросила Певунья.
— Нет, я отдам его самой Мон-Сен-Жан!
— Что ж, прекрасно.
— О, ха-ха! Стоит ли этого такая тряпка?
— У Мон-Сен-Жан нет ничего, кроме этих тряпок, и у нее нет больше денег, чтобы одеть своего ребенка, и вы должны пожалеть ее, Волчица... — проговорила Лилия-Мария, протягивая руку к несчастному чепчику.
— Вы его не получите! — грубо ответила Волчица. — Что мы, обязаны всегда вам уступать, потому что вы слабее нас всех? Вы этим пользуетесь...
— Какая же честь мне уступать... если бы я была самой сильной, — ответила Певунья с горькой усмешкой и сожалением.
— Нет! Вы хотите снова околдовать нас вашим нежным голоском... Нет, больше этого не получится!
— Послушайте, Волчица, прошу вас...
— Оставьте меня в покое, вы мне надоели!
— Прошу вас...
— Довольно! Не выводи меня из терпения... Я сказала нет, значит, нет! — воскликнула Волчица вне себя от ярости.
— Но сжальтесь над нею... посмотрите, как она плачет!
— А что мне до этого! Тем хуже для нее. Она ведь наша, как это говорится, страдалица за всех!
— Да, в самом деле, правда не надо было отдавать ей ее лоскутки, — загудели арестантки, увлеченные примером Волчицы. — Чем хуже для этой Мон-Сен-Жан, тем лучше!
— Да, вы правы, тем хуже для нее! — ответила Лилия-Мария с горечью. — Она для вас — вроде игрушки... Она смирилась, ее страдания доставляют вам радость... Ее слезы вызывают у вас смех... Вам ведь больше нечем развлечься? Ее можно убить на месте, и она не пожалуется... Да, вы правы, Волчица, это справедливо!.. Несчастная эта женщина никому не сделала зла, она не может защищаться, она одна против всех... Вы ее мучаете, терзаете, — как это достойно и храбро!
— Значит, мы трусихи! – вскричала Волчица в порыве гнева, а главное потому, что не терпела, чтобы ей противоречили. — Отвечай нам, значит, мы трусихи, да? Отвечай! — повторяла она, все более разъяряясь.
Толпа гудела, послышались угрожающие выкрики.
Оскорбленные арестантки сдвинулись вокруг Певуньи с ненавистью, а может быть, с каким-то горьким сожалением, что эта юная девушка была среди них не своей, оказывала на них какое-то странное, благотворное влияние.
— Она обозвала нас трусливыми?
— Какое право имеет она судить нас?
— Разве она не такая, как мы все?
— Мы с ней нежничали, да слишком!
— А теперь она перед нами важничает!
— Ну и что? Если нам нравится помучить немножко эту Мон-Сен-Жан, ей-то какое дело?
— Если у тебя такая заступница, мы тебя еще больше излупим, слышишь, Мон-Сен-Жан?
— И вот тебе для начала! — воскликнула одна из арестанток, ударив несчастную кулаком.
— А если ты влезешь в это дело, которое тебя не касается, Певунья, получишь то же самое!I
— Да, да! Получишь!
— И это еще не все! — закричала Волчица. — Она обозвала нас трусливыми! Пусть просит у нас прощения! Если мы ее так отпустим, она же нас заставит бегать за своим хвостом. Какие же мы дуры, что раньше этого не заметили!
— Да, пусть просит у нас прощения!
— На коленях!
— На двух коленях и кланяясь!..
— Иначе мы с тобой разделаемся как с твоей подопечной, этой Мон-Сен-Жан!
— Значит, мы трусихи?
— Повтори это еще раз! — Лилию-Марию не тронули злобные выкрики; она выждала, чтобы это вспышка утихомирилась; и когда ее голос мог быть услышан, ответила Волчице, которая все еще выкрикивала:
— Посмей еще раз сказать, что мы трусливые твари! Лилия-Мария обвела арестанток своим грустным и спокойным взглядом и сказала:
— Вас обвинить в трусости? Я? Нет, я говорила об этой несчастной женщине, которую вы били, рвали на ней одежду, втаптывали ее в грязь, — это она оказалась трусливой... Разве вы не видите, как она плачет, как дрожит, глядя на вас? Еще раз говорю вам: она трусиха, потому что боится вас!
Инстинкт Лилии-Марии сослужил ей огромную службу. Если бы она воззвала к справедливости и долгу, чтобы утихомирить грубое и глупое ожесточение арестанток, она бы не добилась цели. Но сейчас она тронула их, обращаясь к их природному великодушию, которое никогда не угасает до конца даже в самых ожесточенных сердцах.
Волчица и ее подруги поворчали немного, но в душе признавались, что вели себя недостойно, трусливо. Лилия-Мария, желая закрепить эту первую победу, продолжала:
— Ваша несчастная жертва не заслуживает жалости, говорите вы. Но, господи, ведь ее ребенок заслуживает жалости и сострадания! Господи, разве он не чувствует ударов, которые вы наносите его матери? Когда она умоляет вас пожалеть ее, это ведь это не для себя, а ради своего ребенка! Когда она просит у вас корочку хлеба, если у вас немного остается, — это потому, что она голоднее вас, это потому, что ей нужно еще немного для своего ребенка... Когда она умоляет вас со слезами на глазах вернуть ей эти лохмотья, которые она собирала с таким трудом — это не для нее, а для ее ребенка! Этот маленький чепчик из лоскутков и кусочков от старого матраса, этот жалкий чепчик, над которым вы так смеялись... Может быть, он и в самом деле смешной, но, когда я увидела его, признаюсь, мне захотелось плакать... Что ж, если хотите, посмейтесь надо мной и над Мон-Сен-Жан.
Но никто из арестанток не засмеялся.
Волчица с печалью смотрела на маленький детский чепчик, который остался у нее.
— Боже мой! — продолжала Лилия-Мария, утирая слезы тыльной стороной своей белой и тонкой руки. — Я же знаю, что вы добрые... Вы мучили Мон-Сен-Жан от скуки, а не потому, что вы жестокие... Но вы забыли, что их двое... она и ее ребенок. Скоро она возьмет его на руки и будет защищать от всех вас! И вы не только не ударите ее, боясь задеть невинного младенца, вы отдадите матери, все, чтобы она могла уберечь его от холода... Скажи, Волчица!
— Да, это правда... Младенец... Кто не пожалеет маленького?
— Ведь это так просто...
— Если бы он был голоден, вы бы отдали ему свой кусок хлеба, не правда ли, Волчица?
— Да, и с легким сердцем... Я же не хуже других.
— И мы тоже!..
— Невинный бедняжка!
— Да у кого рука поднимется, чтобы причинить ему зло?
— Это же злодейство!
— Бессердечие!
— Даже дикие звери...
— Я была права, — продолжала Лилия-Мария, — когда говорила, вам, что вы совсем не злые, вы добрые, просто вы не подумали, что Мон-Сен-Жан пока еще не носит своего ребенка на руках, чтобы вас разжалобить, но уже носит его в своем чреве... вот и все.
— Все? — с волнением воскликнула Волчица. — Нет, далеко не все! Вы были правы, Певунья! Мы и в самом деле трусливые девки, и у вас хватило смелости сказать это нам и не побояться ничего после того, как вы это сказали. Видите ли, сколько бы мы ни говорили и ни спорили, все равно приходится признавать, что вы не такая, как мы, не из наших. Обидно, но что поделаешь... Мы тут сейчас были неправы... Вы оказались храбрее нас всех...
— Да, в самом деле, этой блондиночке нужно было набраться смелости, чтобы сказать нам всю правду в лицо...
— Но ее голубые глазки, такие нежные, такие сладкие, когда в них посмотришь...
— Отважные, как два львенка!
— Бедняжка Мон-Сен-Жан, она теперь должна поставить ей такую свечу за свое спасение!..
— А правда ведь, когда мы колотили эту несчастную Мон-Сен-Жан, мы вроде как бы били ее ребенка...
— Я об этом не подумала.
— Я тоже.
— А Певунья подумала обо всем.
— Ударить ребенка... Как это страшно!
— Никто из нас на такое не пойдет.
Нет ничего более переменчивого, чем страсти толпы, ее внезапные обращения от зла к добру и от добра ко злу.
Несколько простых и трогательных слов Лилии-Марии вернули сочувствие к Мон-Сен-Жан, которая рыдала от умиления.
Все были искренне взволнованы, потому что, как мы уже говорили, все, что связано с материнством, пробуждало самые добрые и живые чувства даже в сердцах этих заблудших созданий.
И тогда Волчица, свирепая и озлобленная на весь белый свет, смяла маленький чепчик, который держала в руках так, чтобы он походил на кошелек, и бросила в него двадцать су.
— Я кладу двадцать су на приданое младенцу Мон-Сен-Жан! — закричала она, показывая чепчик своим компаньонкам. — Только на материю! Мы покроим и сошьем все сами, чтобы это ей ничего не стоило...
— Да! Да!
— Правильно!.. Давайте скинемся...
— Я тоже в доле!
— Она страшна как бог знает что, но все-таки она мать...
— Певунья права, сердце может разорваться, когда глядишь на эти лоскутки, из которых несчастная собиралась шить пеленочки...
— Я даю десять су.
— А я — тридцать.
— А я — двадцать.
— Я только четыре су... у меня больше нет.
— А у меня нет ничего, но я продаю свою завтрашнюю порцию в общий котел... Кто купит?
— Я покупаю, — ответила Волчица. — Кладу за тебя десять су, но твоя порция останется тебе, а у Мон-Сен-Жан будет приданое, как у принцессы.
Невозможно выразить изумление и радость Мон-Сен-Жан; ее уродливое, клоунское лицо, залитое слезами, стало почти трогательным. Оно сияло от признательности и счастья.
Лилия-Мария тоже была бесконечно счастлива, но все же сказала Волчице, когда та протянула ей чепчик с монетами:
— У меня нет денег, но я буду работать сколько понадобится...
— Ах вы, мой ангелочек небесный! — воскликнула Мон-Сен-Жан, бросаясь перед ней на колени и пытаясь схватить ее руку, чтобы поцеловать. — Чем я заслужила, что вы так милосердны ко мне и все эти дамы тоже? Неужели это возможно, о господи, что мой ребенок получит приданое, настоящее приданое, все, что ему понадобится? Кто бы мог поверить! Я бы с ума сошла, это точно. Я только что была грязной тряпкой, об которую все вытирали ноги! И сразу, вдруг, потому что вы им сказали... всего несколько слов... своим тихим ангельским голосом... все они отвратились от зла к добру... все любят меня... И я тоже всех люблю. Они такие добрые! Я напрасно на них сердилась. Какая же я — глупая, несправедливая и неблагодарная! Ведь если они помыкали мной, так это в шутку, для смеха, они не хотели мне зла, это только для моего же блага, и вот доказательство! О, если теперь меня прикончат на месте, я даже не охну. Зря я вас всех подозревала.
— У нас восемьдесят восемь франков и четыре су, — объявила Волчица, подсчитав все собранные деньги, которые она сложила в маленький чепчик.
— Кто у нас будет кассиршей, пока мы не истратим эти деньги на приданое? Кто? — закричали арестантки.
— Если вы верите мне, — сказала Лилия-Мария, — я бы отдала эти деньги госпоже Арман и поручила ей купить все необходимое для детского приданого. А потом, кто знает, госпожа Арман, может быть, оценит ваш добрый поступок и попросит сбавить на несколько дней сроки заключения для тех, кто хорошо себя ведет... Так что же, Волчица, — добавила Лилия-Мария, беря под руку свою подругу, — разве теперь вам не лучше, чем тогда, когда вы раскидывали и топтали жалкие лоскутки этой Мон-Сен-Жан?
Сначала Волчица ничего не ответила.
Великодушный порыв, который на несколько мгновений одушевил ее лицо, уступил место звериной подозрительности.
Лилия-Мария смотрела на нее с удивлением, не понимая причины столь резкой перемены.
— Пойдемте, Певунья... мне надо с вами поговорить, — с мрачным видом сказала Волчица.
Выйдя из толпы арестанток, она резко потянула за собой Лилию-Марию и почти потащила к облицованному камнем бассейну, устроенному посреди прогулочного двора. За ним стояла скамья.
Волчица и Певунья сели на скамейку и оказались как бы отделенными от своих подруг.
