Де Люсене вошел в кабинет д'Арвиля.

Рана герцога была настолько незначительной, что он больше не носил свою руку на перевязи. Лицо его, как обычно, было насмешливым и высокомерным, он, как всегда, суетился, и, как всегда, болтовня его была непереносима. Однако, несмотря на все эти недостатки, на его шуточки дурного тона, на его длиннющий нос, который придавал лицу почти клоунский облик, герцог де Люсене, как мы уже говорили, не был вульгарным типом и обладал природным достоинством и мужеством, которые не покидали его никогда.

— Вы, наверное, считаете, что я безразличен ко всему, что вас касается, дорогой мой Анри! — сказал д'Арвиль, протягивая руку де Люсене. — Но вы ошибаетесь. Только сегодня утром я узнал о вашем несчастном приключении.

— Несчастном?.. О чем речь, маркиз?.. Я получил то, чего заслуживал, за мои деньги, как говорится... Никогда в жизни я еще так не хохотал! Этот великолепный господин Робер имел такой торжественный вид и был полон решимости доказать, что никогда не харкает и не брызжет слюной... Вы разве не знали? Это и послужило причиной дуэли. Недавно вечером в посольстве господина*** я его спросил в присутствии вашей жены и графини Мак-Грегор, как он справляется с этим своим недостатком. В этом все дело, между нами, он и не имел такой слабости. Но все равно. Понимаете, если вас упрекают в этом при двух прекрасных дамах, это ведь нельзя перенести.

— Какое безумие! Узнаю вас. Но кто такой этот господин Робер?

— Ей-богу, понятия не имею! Какой-то господин, с которым я повстречался на курорте; он проходил по зимнему саду в посольстве, вот я и позвал его, чтобы так глупо подшутить, а он назначил мне на завтра встречу и очень галантно поцарапал мне руку шпагой — вот и все наши отношения. Да хватит говорить об этих глупостях! Я пришел к вам за чашкой чая.

С этими словами герцог де Люсене бросился на софу, улегся и начал концом своей тросточки раскачивать картину, висевшую над его головой, просунув трость между стеной и рамой.

— А я вас ждал, дорогой Анри, и приготовил сюрприз, — сказал маркиз д'Арвиль.

— О, в самом деле? Какой же? — воскликнул де Люсене, раскачивая картину еще азартнее.

— Кончится тем, что эта картина сорвется и упадет вам на голову.

— Черт побери, вы правы! У вас орлиный глаз... Но что за сюрприз, говорите!

— Я пригласил на чай некоторых наших друзей.

— Неужели? За это, маркиз, браво, брависсимо, архибрависсимо! — воскликнул де Люсене, с восторгом колотя своей тростью по подушкам софы. — И кто же у нас будет? Сен-Реми? Нет, он уже несколько дней в деревне... Кстати, какого черта ему делать в деревне зимой?

— Вы уверены, что он не в Париже?

— Абсолютно уверен. Я ему написал чтобы он был моим секундантом... Его не было дома, и мне пришлось пригласить лорда Дугласа и Сезанна...

— Какое чудесное совпадение, они будут завтракать с нами.

— Браво, браво, брависсимо! — снова закричал герцог де Люсене.

Он раскинулся на софе и на этот раз принялся подскакивать на ней, сопровождая свои безумные возгласы прыжками только что выловленного карпа, которые могли бы свести с ума любого рыбака.

Эти акробатические подскоки были прерваны появлением виконта де Сен-Реми.

— Мне не пришлось спрашивать, здесь ли герцог де Люсене! — весело заметил виконт. — Я его голос услышал еще снизу!

— Как, это вы, мой прекрасный любитель природы, мой очаровательный пейзанин? — с удивлением воскликнул герцог, внезапно поднявшись с софы. — А мы-то думали, что вы в своей любимой деревне!

— Я еще вчера вернулся, только что получил приглашение маркиза и поспешил сюда и очень рад видеть вас... Для меня это прекрасный сюрприз..

Де Сен-Реми пожал руку де Люсене, затем — д'Арвилю.

— И я благодарен, что вы поспешили ко мне, — сказал маркиз. — Ведь это так естественно, не правда ли? Друзья де Люсене должны вместе порадоваться счастливому исходу его дуэли, которая могла кончиться совсем иначе.

— Однако, — упрямо продолжал герцог, — не могу понять, чего вам понадобилось в деревне среди зимы, Сен-Реми? Меня это очень интересует.

— До чего же он любопытен! — воскликнул Сен-Реми, обращаясь к д'Арвилю, и только после этого ответил герцогу: — Я хочу постепенно отвыкнуть от Парижа... потому что вскоре должен его покинуть.

— Ах да, ваше пылкое воображение заставило вас согласиться на службу во французском посольстве в Герольштейне... Не морочьте нам голову вашими дипломатическими капризами! Вы никогда туда не поедете... так говорит моя жена и весь высший свет.

— Уверяю вас, что на сей раз госпожа де Люсене ошибается, как и все остальные.

— Она при мне сказала вам, что это безумие.

— Мало ли сколько безумств уже было в моей жизни!

— Когда безумства очаровательны и элегантны, совершайте их на здоровье, правда, говорят, вы в конце концов разоритесь, пытаясь сравняться по великолепию с царем Сарданапалом, я это допускаю, но похоронить себя в такой захудалой дыре, как Герольштейн! Хорошенькая выдумка! Это уже не безумство, а глупость, а у вас достаточно ума, чтобы не делать глупости.

— Поостерегитесь, дорогой Люсене, отзываясь так плохо об этом немецкой дворе, вы рискуете поссориться с д'Арвилем, близким другом царствующего принца, который, кстати, недавно очень любезно принял меня в посольстве, где меня ему представили.

— В самом деле, дорогой Анри, — поддержал его д'Арвиль. — Если бы вы знали великого герцога так же хорошо, как я, вы бы поняли, что Сен-Реми нисколько не пугает перспектива провести некоторое время в Герольштейне.

— Охотно верю вам, дорогой маркиз, хотя о вашем великом герцоге рассказывают, что он большой оригинал. Но это не меняет дела: такой красавец, как Сен-Реми, цвет нашей молодежи, должен жить только в Париже, ибо только в Париже его могут оценить по достоинству.

Вскоре съехались и другие приглашенные, но тут вошел Жозеф и шепнул несколько слов на ухо маркизу.

— Вы позволите, господа? — обратился тот к гостям. — Это ювелир моей жены принес показать бриллианты, я хочу сделать ей сюрприз. Вам это понятно, Люсене, мы ведь с вами мужья старой закалки...

— Еще бы не понять, черт побери! — воскликнул герцог. — Моя жена тоже преподнесла мне вчера сюрприз, да еще какой!!!

— Какой-нибудь великолепный подарок?

— Вот именно!.. Она попросила у меня сто тысяч франков.

— И поскольку вы щедры и великодушны, вы их ей...

— Одолжил!.. Под залог ее поместья в Арнувиле. Как говорится, добрые счеты между добрыми друзьями... Но все равно, одолжить в течение двух часов сто тысяч франков человеку, которому они вдруг понадобились, это, конечно, очень мило, но бывает редко. Не правда ли, юный транжира? — со смехом обратился он к Сен-Реми, не подозревая, что попал прямо в цель. — Уж вы-то знаете, каково в наше время занимать такие суммы!

Несмотря на все свое нахальство, виконт слегка покраснел, но затем спокойно ответил:

— Да, сто тысяч франков — сумма действительно огромная. И зачем столько сразу женщине? Если бы мужчине, я бы еще понял...

— Ей-богу, не знаю, что она собирается делать с такими деньгами, моя дражайшая супруга. Но мне это безразлично, наверное, долги за туалеты, нетерпеливые, несговорчивые поставщики, но это уже ее дело. И к тому же, заметьте, мой дорогой Сен-Реми, одолжив ей мои деньги, не мог же я спрашивать, на что она собирается их употребить, это было бы дурным тоном...

— Однако заимодавцы всегда особенно интересуются, на что пойдут их денежки, — со смехом заметил виконт.

— Полно вам, Сен-Реми! — прервал его маркиз д'Арвиль. — Помогите мне лучше выбрать украшение для моей жены; вы всегда отличались хорошим вкусом, и ваше одобрение решит мой выбор, потому что ваши суждения о модах безупречны.

Вошел ювелир со множеством футляров в большой кожаной сумке.

— Смотрите-ка, да это Бодуэн! — удивился де Люсене.

— Всегда к вашим услугам, господин герцог.

— Я уверен, что это вы разоряете мою жену вашими дьявольскими и сверкающими соблазнами, не так ли? — спросил де Люсене.

— Госпожа герцогиня этой зимой приказала только заново оправить свои бриллианты, — с некоторым смущением ответил ювелир. — Я как раз собирался прямо отсюда отнести их госпоже герцогине.

Де Сен-Реми прекрасно знал, что г-жа де Люсене, чтобы выручить его, приказала заменить свои подлинные бриллианты на стразы, и был неприятно поражен этой встречей. Однако он храбро продолжал:

— Эти мужья всегда так любопытны! Не отвечайте ему, Бодуэн.

— Любопытен, я? Ей-богу, нисколько! — возразил герцог. — Жена сама за себя платит. Она может позволить себе любой каприз... Она богаче меня.

Во время этого разговора ювелир разложил на столе многочисленные, изумительные ожерелья из рубинов и бриллиантов.

— Какой блеск!.. И какая великолепная огранка камней! — восхитился лорд Дуглас.

— Увы, — ответил ювелир, — такие вещи я заказывал одному из лучших огранщиков Парижа, но бедняга, по-видимому, сошел с ума, и я больше никогда не найду подобного мастера. Моя посредница по драгоценным камням сказала, что, наверное, нищета довела этого несчастного до безумия.

— Нищета... И вы доверяете бриллианты подобным беднякам?

— Разумеется, — ответил ювелир. — Не было еще случая, чтобы огранщик что-либо утаил, как бы ни был он беден.

— Сколько стоит это ожерелье? — спросил д'Арвиль.

— Господин маркиз должен обратить внимание, что все камни в нем самой чистой воды и великолепной огранки и почти все одинаковой величины.

— Такое осторожное вступление весьма угрожает вашему кошельку! — заметил де Сен-Реми и рассмеялся. — Так что сейчас он вам назовет чудовищную цену!

— Послушайте, Бодуэн, назовите по совести цену, и покончим с этим, — сказал д'Арвиль.

— Я не хочу, чтобы господин маркиз торговался... Окончательная цена — сорок две тысячи франков.

— Господи! — воскликнул де Люсене. — Склонимся в молчании перед нашим другом д'Арвилем. Всем мужьям есть чему у него поучиться. Устроить своей жене сюрприз на сорок две тысячи франков!.. Черт побери! Однако никому ни слова, иначе мы все испортим.

— Смейтесь сколько хотите, господа, — весело ответил маркиз. — Я влюблен в мою жену и не скрываю этого. Более того, я этим горжусь!

— Оно и видно! — подхватил де Сен-Реми. — Такой подарок красноречивее всех уверений в любви.

— Хорошо, я беру это ожерелье, — сказал д'Арвиль. — Правда, если Сен-Реми одобрит оправу из черной эмали. Как она, на ваш вкус?

— Она еще лучше выделяет блеск алмазов, и рисунок чудесный!

— Итак, решено, я его беру, — сказал маркиз. — Бодуэн, вы можете произвести расчет с Дубле, моим управляющим.

— Он уже предупредил меня об этом, господин маркиз, — сказал ювелир и вышел, собрав в свою кожаную сумку даже не считая — настолько велико было его доверие — различные драгоценности, которые де Сен-Реми долго перебирал и пристально рассматривал на протяжении всего этого разговора.

Д'Арвиль передал ожерелье Жозефу, который ожидал его приказа, и тихо сказал:

— Пускай мадемуазель Жюльетта осторожно положит это ожерелье вместе с другими драгоценностями своей госпожи, чтобы та ничего не заметила, иначе не получится настоящего сюрприза.

В этот момент дворецкий объявил, что завтрак подан; гости прошли в столовую и сели за стол.

— Вы знаете, дорогой д'Арвиль, — сказал де Люсе-не, — ваш дом, наверное, самый элегантный и удобный во всем Париже.

— Да, он очень удобен, но не слишком просторен... Я задумал пристроить к нему садовую галерею. Маркиза д'Арвиль намерена дать несколько больших балов, и наших салонов будет недостаточно. К тому же не люблю даже на время покидать покои, которые мы обычно занимаем, а гости нас обычно выживают.

— Я согласен с д'Арвилем, — поддержал его де Сен-Реми. — Нет ничего более мелкого и мещанского, чем эти вынужденные переселения ради балов или концертов... Чтобы устраивать эти прелестные празднества и не стеснять себя, надо иметь для них специальные помещения, и к тому же эти обширные сверкающие залы, предназначенные для блестящих балов, должны носить совсем иной характер, чем салоны; между ними должна быть такая же разница, как между монументальными фресками и обычными картинами.

— Он прав, — согласился д'Арвиль. — Какая жалость, господа, что у нашего Сен-Реми нет хотя бы полутора миллионов ренты! Какие чудеса он показал бы нам!

— Поскольку мы имеем счастье наслаждаться благами репрезентативного правительства, — заметил герцог де Люсе-не, — не должна ли "наша страна проголосовать за то, чтобы Сен-Реми получал миллион в год, чтобы представлять в Париже французский вкус и элегантность, от которых зависит вкус и элегантность Европы... и всего мира?

— Принято! — хором воскликнули все.

— И этот миллион ежегодно следует взимать в виде налога с этих ужасных скупердяев-ростовщиков, которые обладают огромными состояниями, дабы сами они по закону, принуждению и убеждению жили, как подобает подобным крохоборам.

— И как таковые, — подхватил д'Арвиль, — были обязаны платить за великолепие, которого сами не могут явить.

— Не говоря уже о том, — продолжал де Люсене, — что, выполняя свои обязанности великого жреца, вернее — великого магистра элегантности, наш Сен-Реми станет примером для подражания и окажет чудодейственное влияние на вкусы всей нации.

— Все будут стараться походить на него.

— Это несомненно.

— И подражание ему сделает наши вкусы утонченнее и чище.

— Во времена Возрождения вкусы повсюду стали великолепными, потому что образцом для всех служили вкусы аристократии, а они были безупречными.

— По тому, какой серьезный оборот принимает наша беседа, — весело подметил д'Арвиль, — вижу, что нам остается только обратиться в обе палаты с петицией об установлении должности великого магистра французской элегантности.

— И поскольку все депутаты без исключения явно придерживаются самых широких, самых артистических и самых грандиозных воззрений, этот проект будет принят под овации.

— Но пока еще не принято решение, которое утвердит за нашим Сен-Реми титул высшего законодателя мод, каким он является на деле, — продолжал д'Арвиль, — я хочу с ним посоветоваться относительно галереи, которую собираюсь построить. Меня поразили его идеи о великолепии празднеств.

— Мои ничтожные знания всегда к вашим услугам, д'Арвиль.

— А когда мы увидим воплощение всех этих чудес, дорогой маркиз?

— Полагаю, на следующий год, потому что я начну работы немедленно.

— У вас столько замыслов!

— Это еще не все... Я замыслил полностью перестроить Валь-Ришэ.

— Ваше поместье в Бургундии?

— Да, там можно построить нечто восхитительное... лишь бы господь продлил мои дни...

— Боже, несчастный старец!

— Вы, кажется, недавно купили ферму неподалеку от Валь-Ришэ, чтобы округлить свои владения?

— Да, очень выгодное дело, его мне присоветовал мой нотариус.

— Кто же этот редкостный и бесценный нотариус, который советует такие выгодные дела?

— Некий Жак Ферран.

При этом имени де Сен-Реми на мгновение нахмурился.

— Он действительно такой честный человек, как о нем говорят? — небрежно спросил он у д'Арвиля, который тотчас вспомнил, что рассказывал Родольф его жене об этом нотариусе.

— Жак Ферран? Странный вопрос! — вмешался де Люсене. — Он человек безупречной порядочности.

— Почтенный и почитаемый всеми.

— Очень набожный, но это ему не вредит.

— Исключительно скупой... что является гарантией для его клиентов.

— И наконец, он один из немногих нотариусов старого толка, которые вас спрашивают, за кого вы их принимаете, если вам вздумается попросить у него расписку за деньги, врученные на хранение.

— Хотя бы за одно это я доверяю ему все мое состояние.

— Но какого черта, Сен-Реми, откуда у вас такие сомнения в этом достойном человеке, чья честность вошла в поговорку?

— До меня доходили кое-какие неясные слухи... А в остальном у меня нет никаких причин подозревать этого святого нотариуса... Однако вернемся к вашим проектам, д'Арвиль. Что вы хотите построить в Валь-Ришэ? Говорят, старый замок прекрасен...

— Я обращусь к вам за консультацией, дорогой Сен-Реми, можете не сомневаться, и даже скорее, чем вы думаете, потому что эти работы меня радуют и увлекают. По-моему, нет ничего интереснее воплощать один за другим свои планы, которые наполняют дни и годы... Сегодня один проект, завтра другой... Позднее — еще что-нибудь... Прибавьте к этому очаровательную жену, которую я обожаю и которая разделяет мои вкусы и интересы, — господи, какая прекрасная жизнь!

— Еще бы, черт побери! Настоящий рай на земле.

— А теперь, господа, — сказал д'Арвиль, когда завтрак был закончен, — если угодно покурить, пройдите в мой кабинет — у меня чудесные сигары.

Все поднялись от стола и прошли в кабинет маркиза; дверь из него в прилегающую спальную была открыта. Мы уже говорили, что единственным украшением этой комнаты были две стойки с коллекцией великолепного оружия.

Герцог де Люсене раскурил сигару и последовал за маркизом в его комнату.

— Как видите, я по-прежнему увлекаюсь оружием, — сказал ему д'Арвиль.

— В самом деле, какие превосходные ружья, английские и французские. Ей-богу, не знаю даже, каким отдать предпочтение... Дуглас! — крикнул де Люсене. — Идите сюда, посмотрите: эти ружья, наверное, могут посоперничать с вашими лучшими «ментонами».

Лорд Дуглас, де Сен-Реми и двое других гостей вошли в комнату маркиза, чтобы полюбоваться оружием.

Д'Арвиль взял боевой пистолет, взвел курок и сказал, смеясь:

— Вот, господа, универсальная панацея от всех бед: от сплина, от тоски...

И он шутя приблизил пистолет к губам.

— Честное слово, я бы предпочел другое лекарство, — сказал Сен-Реми. — Это годится только на самый крайний случай.

— Да, но оно действует мгновенно, — сказал маркиз. — Раз, и дело сделано! Оно быстрее мысли, быстрее любого пожелания... Поистине оно волшебно.

— Поосторожнее, д'Арвиль; такие шутки всегда опасны; не успеешь глазом моргнуть, как случится беда! — проговорил де Люсене, видя, что д'Арвиль снова приближает дуло пистолета к губам.

— Черт побери, дорогой, неужели вы думаете, я стал бы так шутить, если бы он был заряжен?

— Разумеется, нет, но все-таки это неосторожно.

— Смотрите, господа, вот как это делается. Вставляешь ствол в рот... и тогда...

— Господи, перестаньте валять дурака, д'Арвиль! Вы теряете всякую меру, — сказал де Люсене, пожимая плечами.

— ...тогда приближаешь палец к спусковому крючку, — продолжал д'Арвиль.

— Ну что за ребячество! Такая глупость в его-то возрасте?

— Легкий нажим на гашетку, — продолжал д'Арвиль, — и ты отправляешься прямиком на небеса...

При этих словах грянул выстрел. Маркиз д'Арвиль прострелил себе голову.

Мы отказываемся описывать ужас и потрясение гостей маркиза.

На следующий день в газете было написано:

«Вчера событие столь же непредвиденное, сколь трагическое, взволновало все предместье Сен-Жермен. Одна из тех неосторожностей, какие каждый год приводят к роковым последствиям, окончилась ужасным несчастьем. Вот факты, которые нам удалось установить и за достоверность которых мы ручаемся.

Господин маркиз д'Арвиль, обладатель огромного состояния, в возрасте неполных двадцати семи лет, известный своей щедростью и добротой, женатый всего несколько лет на женщине, которую он боготворил, пригласил на завтрак несколько своих друзей. Выйдя из-за стола, все отправились в спальную г-на д'Арвиля, где находилась коллекция ценного оружия. Показав своим гостям несколько ружей, г-н д'Арвиль взял пистолет и, полагая, что он не заряжен, приблизил дуло ко рту... Уверенный в своей безопасности, он нажал на гашетку... Раздался выстрел!.. Несчастный молодой человек упал замертво; голова его была раздроблена, лицо страшно изуродовано. Можете представить себе ужас друзей г-на д'Арвиля, с которыми всего несколько минут назад, полный энергии, жизни и счастья, он делился различными проектами на будущее! И наконец, словно все обстоятельства этого горестного события должны были сделать его еще более жестоким по ужасному контрасту, тем же утром г-н д'Арвиль, желая сделать жене сюрприз, купил для нее очень ценное ожерелье... И именно в тот момент, когда жизнь казалась ему особенно радостной и прекрасной, он пал жертвой рокового несчастного случая...

Перед подобным горем любые рассуждения излишни, остается лишь склониться перед неумолимыми и непредсказуемыми предначертаниями судьбы»..

Мы цитируем газетную заметку, которая выразила и, так сказать, закрепила всеобщее убеждение, что смерть мужа Клеманс произошла в результате роковой и непростительной неосторожности.

Стоит ли говорить о том, что маркиз д'Арвиль унес с собою тайну своей добровольной смерти?..

Да, добровольной и точно рассчитанной, обдуманной с хладнокровием и великодушием по отношению к Клеманс, чтобы та не смогла даже заподозрить об истинной причине его самоубийства.

Так, все проекты, о которых д'Арвиль говорил со своим управляющим и своими друзьями, счастливые признания своему старому слуге, сюрприз, который он в то утро приготовил своей жене, — все это были только ловушки для доверчивых простаков.

Кто смог бы заподозрить, что человек, так увлеченный планами на будущее, так желающий угодить любимой жене, на самом деле думал о самоубийстве?

Поэтому его гибель объяснили фатальной неосторожностью, и не могли объяснить иначе.

Что же касается истинной причины его решения, то его продиктовало безнадежное отчаяние.

Когда Клеманс благородно вернулась к нему, когда ее прежняя холодность и высокомерие сменились сочувствием и нежностью, в душе маркиза пробудились жестокие угрызения.

Он видел, как самоотверженно и печально соглашается Клеманс на долгую жизнь без любви рядом с человеком, пораженным страшной и неизлечимой болезнью. И он понимал, вспоминая торжественные слова Клеманс, что она никогда не сможет преодолеть к нему ужаса и физической неприязни. И маркиз д'Арвиль проникся глубокой жалостью к своей жене и глубочайшим отвращением к самому себе и к жизни.

В отчаянии от невыносимой муки он сказал себе:

«Я люблю и могу любить только одну женщину на свете, — это моя жена. Ее поведение, полное сердечности и благородства, только усилит мою безумную страсть, если ее можно еще более усилить.

И эта женщина, моя жена, никогда не будет мне принадлежать.

Она имеет право презирать меня и ненавидеть... Я овладел ею с помощью гнусного обмана, связал юную девушку со своей злосчастной судьбой...

Я раскаиваюсь в этом... Но что я могу теперь сделать для нее?

Освободить ее от ужасных уз, которыми приковал к себе из низменного эгоизма. Но только смерть может разорвать эти узы... Значит, я должен покончить с собой».

Вот почему маркиз д'Арвиль принес эту величайшую, страшную жертву.

Но если бы у нас существовал развод, разве этот несчастный покончил бы с собой?

Нет!

Он мог бы частично искупить содеянное зло, вернуть своей жене свободу, чтобы она могла найти счастье в новом супружестве.

Так неумолимая окостенелость закона делает порой некоторые ошибки непоправимыми или, как в нашем случае, позволяет их исправить лишь ценой нового преступления.