Жестокое и мрачное зрелище! Посреди мансарды, такой, как мы ее описали, на топчане старой идиотки лежало тело умершей утром девочки, прикрытое рваным одеяльцем.

Потоки яркого света, проникая сквозь узкое окно в потолке, падали на лицо трех актеров этой сцены, превращая их в белые маски с резкими черными тенями.

Родольф стоял, прислонившись спиной к стене; у него было тяжко на душе.

Морель присел на край своего верстака, понурив голову и опустив рук»; пристально и угрюмо смотрел он на топчан, где лежало тельце маленькой Адели.

При виде ее гнев и возмущение гранильщика постепенно уступили место горечи и невыразимой печали; он обессилел и согнулся под тяжестью нового удара судьбы.

Луиза была смертельно бледна и боялась потерять сознание: ее ужасало то, в чем она должна была признаться. И все же она решилась, трепеща, взять руку своего отца, бедную, исхудавшую руку, измученную непосильной работой.

Он не отнял ее, и тогда его дочь с рыданиями осыпала ее поцелуями и вскоре почувствовала, как он легонько прижал свою руку к ее губам. Гнев Мореля улетучился, и из глаз его потекли наконец слезы, которые он так долго сдерживал.

— Отец! Если бы вы знали! — воскликнула Луиза. — Если бы вы знали, какая я несчастная!

— Ох, Луиза, я буду каяться в этом вечно, до конца моей жизни, — ответил, плача, гранильщик. — Ты, о господи, и в тюрьме!.. На скамье подсудимых!.. Ты, такая гордая... когда тебе было чем гордиться... Нет! – воскликнул он снова в приступе боли и отчаяния. — Нет, лучше тебе лежать в смертном саване рядом с твоей несчастной маленькой сестрой!.

— Да, лучше, я бы тоже этого хотела! — ответила Луиза.

— Молчи, несчастное дитя, не надрывай мне сердце... Я не хотел, этого говорить, я забылся... Говори же, но, бога ради, не лги! Какой бы жестокой ни была правда, скажи мне все... чтобы я узнал от тебя, а не от других... Мне будет легче... Говори! У нас мало времени, внизу тебя ждут. Господи, какое горькое расставание!

— Отец, я скажу вам все, — начала Луиза, собрав всю свою решимость. — Но обещайте мне, и пусть наш спаситель обещает, что вы не расскажете об этом никому... никому... Если он только узнает, что я рассказала, о боже мой! — Она содрогнулась от ужаса. — Вы все погибнете, погибнете, как я... потому что вы не знаете могущества и жестокости этого человека.

— Какого человека?

— Моего хозяина...

— Нотариуса?

— Да, — прошептала Луиза и оглянулась, словно боясь, что ее услышат.

— Успокойтесь, — сказал Родольф. — Пусть он могуществен и жесток, мы с ним справимся. К тому же, если я открою кому нужно все, что вы хотите рассказать, это будет только в ваших интересах и в интересах вашего отца.

— И я тоже, Луиза, — подтвердил Морель. — Если я заговорю, то только для того, чтобы тебя спасти. Но что он сделал, этот негодяй?

— Вот еще что, — сказала Луиза, чуть подумав. — Речь пойдет еще об одном человеке, который оказал мне огромную услугу... и всегда относился к моему отцу и к нашей семье с большой добротой. Он уже служил у Феррана, когда я к нему нанялась, и заставил меня поклясться, что я не назову его имени.

Родольф подумал, что, наверное, речь идет о Жермене, и сказал Луизе:

— Если вы имеете в виду Франсуа Жермена, то можете быть спокойны: мы с вашим отцом сохраним его тайну.

Луиза посмотрела на Родольфа с удивлением.

— Вы его знаете? — спросила она.

— Еще бы! Этот добрый, превосходный молодой человек жил здесь месяца три. Значит, он уже работал у нотариуса, когда ты пришла к нему? — спросил Морель. — Но когда ты впервые увидела его, ты как будто его не узнала...

— Так мы условились, отец. У него были важные причины, чтобы никто не знал, что он работает у Феррана. Это я посоветовала ему снять комнату у нас на пятом этаже, зная, что он будет нам добрым соседом...

— Но кто же направил вашу дочь к нотариусу? — спросил Родольф.

— Когда моя жена заболела, я сказал госпоже Бюрет, — она живет здесь и ссужает деньги под заклад, — что Луиза хочет пойти в прислуги, чтобы нам помочь. Госпожа Бюрет знала экономку нотариуса; она дала мне письмо к ней, в котором рекомендовала Луизу как превосходную служанку. Будь оно проклято, это письмо!.. Оно стало причиной всех наших несчастий. Вот так, сударь, моя дочь попала в прислуги к нотариусу.

— Хотя я кое-что знаю о причинах ненависти Феррана к вашему отцу, — сказал Родольф, — все же расскажите, Луиза, что в общем происходило между вами и нотариусом, после того как вы к нему нанялись... Это может пригодиться для вашей защиты.

— В первые дни службы у Феррана мне как будто не на что было жаловаться, — ответила Луиза. — Работать приходилось много, экономка часто обращалась со мной грубо, дом был мрачный, но я все терпела: служба есть служба, и в других домах у меня были бы другие неприятности. У Феррана было суровое лицо, он ходил к мессе, часто принимал у себя священников, в общем, я его не опасалась. Первое время он едва удостаивал меня взглядом и говорил со мной очень строго, особенно при чужих.

Кроме швейцара, который жил в комнате с выходом на улицу, в главном доме, где находится контора, из всей прислуги я оставалась одна с экономкой, госпожой Серафен. Мы жили во флигеле, он стоял в стороне, между садом и двором. Моя комната была на самом верху. По вечерам мне часто становилось страшно, когда я оставалась совсем одна, либо на кухне, в полуподвале, либо у себя в моей комнатушке. Мне порой слышались какие-то глухие страшные звуки на нижнем этаже, где никто не жил и где обычно работал днем Жермен. Два окна этого этажа были замурованы, а одна из толстых тяжелых дверей была усилена железными полосами. Экономка сказала мне, что за ней находится касса господина Феррана.

Однажды я надолго задержалась, чтобы закончить срочную починку белья, и уже ложилась спать, когда услышала, как кто-то крадется по маленькому коридору, в конце которого была моя комната. Кто-то остановился перед моей дверью.

Я думала, что это экономка, но никто не вошел, и я испугалась. Я не смела шевельнуться, только прислушивалась, но за дверью никто не шевелился, а я была уверена, что за ней стоят. Я спросила два раза: кто там? Мне не ответили. Я еще больше испугалась и придвинула к двери комод — у меня не было ни замка, ни засова. Я долго вслушивалась, но никто в коридоре не шевелился. Через полчаса, показавшимися мне вечностью, я улеглась в постель; ночь прошла спокойно. Наутро я попросила экономку сделать на моей двери засов, потому что в ней не было замка. Рассказала ей о моих ночных страхах. Она ответила, что все это мне приснилось, а насчет засова надо просить Феррана. Услышав мою просьбу, он пожал плечами и сказал, что я сошла с ума. Больше я не осмеливалась его просить. Через некоторое время случилось это несчастье с бриллиантом. Мой отец был в отчаянии и не знал, что делать. Я рассказала о его горе госпоже Серафен; она мне ответила: «Наш господин такой милосердный, что, наверное, чем-нибудь поможет вашему отцу». В тот же вечер, когда я прислуживала за столом, господин Ферран вдруг мне сказал: «Твоему отцу нужно тысячу триста франков. Сегодня же скажи ему, чтобы зашел ко мне в контору, я одолжу ему эти деньги. Он честный человек, и надо ему помочь». От такой доброты я расплакалась. Я не знала, как отблагодарить моего хозяина. Но он мне сказал с обычной своей суровостью: «Полно, полно, здесь нет ничего особенного...» Вечером после работы я поспешила принести отцу добрую весть. А на следующий день...

— Я получил тысячу триста франков в долг на три месяца и написал расписку — на предъявителя, — сказал Морель. — Я, как Луиза, едва не плакал от благодарности, называл этого человека моим благодетелем, моим спасителем... Господи, каким же надо быть жестоким, чтобы растоптать мою признательность и мое уважение к нему...

— Эта долговая расписка на предъявителя на такой короткий срок, эта странная предосторожность не вызвали у вас подозрений? — спросил Родольф. — Ведь вы бы не успели вернуть долг!

— Нет, сударь, я думал, что нотариус делает это на всякий случай. К тому же он мне сказал, что дает мне два года. Просто каждые три месяца я для порядка должен давать новую расписку. Но, когда миновал первый срок, он предъявил ее к оплате от третьего лица, денег у меня не было, и суд вынес постановление... Но он сказал мне, чтобы я не беспокоился, мол, это просто ошибка судебного пристава...

— Он хотел держать вас в своей власти, — сказал Родольф.

— Увы, сударь, вы правы. Со дня этого постановления он начал... Но продолжай, Луиза, продолжай! Я уже не знаю, на каком я свете... В голове мутится... В памяти какие-то провалы... Я сойду с ума! Нет, это слишком, я не выдержу, не выдержу!

Родольф успокоил гранильщика... Луиза продолжала:

— Я старалась как могла отблагодарить Феррана за его доброту. И тогда экономка возненавидела меня: она находила какое-то наслаждение в том, чтобы мучить меня, не передавала мне приказы моего хозяина, и я всегда была виноватой; все время придиралась ко мне, и я бы давно ушла -на другое место, но расписка моего отца удерживала меня. Прошло три месяца; Ферран по-прежнему обращался со мной очень грубо перед госпожой Серафен, но иногда он посматривал на меня исподтишка так, что я смущалась, и улыбался, видя, как я краснею.

— Вы понимаете, сударь? — спросил Морель. — Он готовил мне арест за неуплату долга.

— Однажды, — продолжала Луиза, — после обеда экономка ушла, против своего обыкновения; клерки тоже покинули контору — все они живут в городе. И вот Ферран отсылает швейцара с каким-то поручением, и мы остаемся в.доме одни. Я прибиралась в прихожей, он мне позвонил. Я вхожу в его спальную; он стоит перед камином; я подхожу к нему, внезапно он оборачивается и обнимает меня... Лицо его было кроваво-красным, глаза сверкали. Я испугалась до ужаса и сначала не могла шевельнуться, но, хоть он сильней, я отбивалась так отчаянно, что сумела вырваться. Я убежала в прихожую, захлопнула дверь и навалилась на нее всем телом, но ключ торчал с его стороны.

— Вы слышите, сударь, слышите? — пробормотал Морель, обращаясь к Родольфу. — Вот как вел себя этот достойный благодетель!

— Через несколько мгновений дверь подалась под его натиском, — продолжала Луиза. — К счастью, лампа была со мной рядом и я успела ее погасить. Он очутился внезапно в темноте. Он меня позвал, я не ответила. Тогда он сказал дрожащим от злобы голосом: «Если ты попытаешься убежать от меня, твой папаша сядет в тюрьму за тысячу триста франков, которые он мне должен и не может вернуть!» Я его умоляла сжалиться надо мной, обещала делать все что угодно, чтобы услужить ему, отблагодарить за его доброту, но сказала твердо, что никто не заставит меня пойти на крайнее унижение.

— Узнаю мою прежнюю Луизу, — сказал Морель. — Узнаю ее гордую речь. Но все-таки как же?.. Говори, говори...

— Было совсем темно, через минуту я услышала, как мой хозяин ощупью нашел входную дверь и запер ее на ключ. Я была в его власти. Он сбегал к себе и вернулся со свечой. Не могу передать, не смею, как я отбивалась от него, как он мне угрожал, бегал за мной из комнаты в комнату... К счастью, отчаяние, страх и гнев придавали мне силы; мое сопротивление сводило его с ума, он уже не владел собой. Он терзал меня, бил, у меня все лицо было в крови...

— Господи боже мой! — воскликнул гранильщик, вздымая руки к небесам. — Какой зверь! Какое чудовище! Для таких преступников нет достойной казни...

— Возможно, — проговорил Родольф и на миг задумался. Затем-, обращаясь к Луизе, сказал: — Мужайтесь! Расскажите все.

— Эта борьба длилась долго, я уже теряла силы, когда вернулся швейцар и позвонил два раза: так он извещал о срочном письме. Опасаясь, что если я не пойду за письмом, то его принесет швейцар, хозяин пригрозил мне: «Убирайся! Скажешь хоть слово — и твой отец погиб. Если попытаешься уйти от меня, он все равно погибнет. Если будут справляться о тебе, я намекну, хоть и не буду ничего доказывать, что ты воровка, и ты нигде не найдешь себе места. И еще скажу, что служанка ты никудышная...» На следующий день, несмотря на угрозы моего хозяина, я прибежала сюда и все рассказала отцу. Он хотел, чтобы я немедля покинула этот дом... Но тог, — да бы его ждала тюрьма... Даже мой маленький заработок был необходим семье, с тех пор как заболела мать... А если Ферран распустит обо мне всякие слухи, я долго не смогу найти себе другого места.

— Да, — с горечью подтвердил Морель и помрачнел. — Мы были трусами, эгоистами, и мы позволили нашей дочке вернуться туда... О, я говорил вам: нищета, проклятая нищета! На какие подлости она нас толкает!

— Увы, отец! Разве вы не пытались всеми способами раздобыть эти тысячу триста франков? А когда мы увидели, что это невозможно, пришлось смириться.

— Говори, говори... Да, твои близкие стали твоими палачами. Да, мы больше всех виноваты в твоем несчастье. Это правда, — пробормотал гранильщик, закрывая лицо руками.

— Когда я вернулась к моему хозяину, — продолжала Луиза, — он повел себя так, словно между нами не было той ужасной сцены, о которой я вам рассказала: был как прежде суров и резок, о том, что было, не обмолвился ни словом; экономка продолжала преследовать меня, почти не давала, есть, запирая хлеб в буфете, а иногда нарочно обливала всякой дрянью остатки еды, чтобы мне ничего не досталось, — сама-то она почти всегда обедала вместе с Ферраном. Ночью я почти не спала, боясь, что нотариус может в любую минуту войти в мою комнату, которая не запиралась. Он приказал даже вынести из нее комод, чтобы я не могла задвинуть им дверь. У меня остался только один стул, маленький столик и мой сундук. Я старалась нагромоздить все это перед дверью и спала не раздеваясь. Какое-то время он не трогал меня, даже не смотрел в мою сторону. Я начала уже успокаиваться, надеясь, что он больше не думает обо мне. В одно из воскресений, свободный день, я прибежала к отцу с этой доброй вестью; мы все были счастливы!.. Были счастливы... То, что случилось потом, — голос Луизы задрожал, — об этом страшно говорить, я всегда скрывала...

— Да... конечно... я чувствовал... Знал, что ты не говоришь... скрываешь от меня свой секрет... Какую-то тайну! — вскричал Морель; его блуждающий взгляд и странное многословие поразили Родольфа. — Твоя бледность, твое лицо... должны были все мне открыть. Сто раз я говорил твоей матери... но, увы, ха-ха, она меня успокаивала! Вот и добилась, вот и хорошо ей! Чтобы избавиться от нищеты, отдала нашу дочь этому чудовищу!.. А куда пойдет теперь наша дочь?.. На скамью подсудимых... Хорошо ей! А впрочем, кто знает?.. Может быть, и лучше? В самом деле, когда ты беден... А что же другие?.. Ха-ха-ха, другие!..

Внезапно Морель умолк, стараясь собраться с мыслями, стукнул себя по лбу кулаком и воскликнул:

— Ох, я не знаю сам, что говорю... Голова раскалывается, словно я напился...

И он снова спрятал лицо в ладонях.

Родольфа очень встревожила несвязная речь гранильщика, но он постарался, чтобы Луиза этого не заметила.

— Вы несправедливы, Морель, — серьезно сказал он. — Не только ради себя, но ради своей матери, ради своих детей и ради вас несчастная ваша жена не хотела, чтобы Луиза уходила от нотариуса. Она боялась худшего... Не обвиняйте никого... Пусть все проклятия и месть обрушатся на одного человека, на это чудовище лицемерия, которое поставило вашу дочь перед выбором: бесчестие или полная нищета, быть может, ваша смерть и гибель всей вашей семьи; на этого хозяина, который гнусно злоупотребил своей властью... Но, терпение, терпение, говорю я вам; судьба нередко готовит таким преступникам страшное и небывалое отмщение.

Голос Родольфа, когда он заговорил о неотвратимом возмездии судьбы, был проникнут, если можно так сказать, такой уверенностью и убежденностью, что Луиза посмотрела на своего спасителя с удивлением, почти со страхом.

— Продолжайте, дитя мое, — сказал Родольф, обращаясь к Луизе. — Не спрашивайте ничего... Это очень важно, важнее, чем вы думаете.

— Значит, я начала понемногу успокаиваться. Но однажды вечером Ферран и его экономка вышли из дому, каждый из своей двери. Они не стали обедать дома, и я осталась одна. Как обычно, мне оставили мой кусок хлеба, воду и немного вина, а все остальное заперли в буфетах. Я закончила уборку, поужинала, и мне стало боязно одной в этом доме. Я зажгла лампу Феррана и поднялась в свою комнату. Когда он выходил по вечерам, его не надо было ждать. Я принялась за рукоделье, но, странно, сон морил меня... Ах, отец! — вскричала Луиза, прерывая свой рассказ. — Я боюсь, вы не поверите мне, станете обвинять меня во лжи... Но смотрите, над телом моей маленькой несчастной сестры я клянусь вам, что говорю только правду!

— Расскажите подробнее, — попросил Родольф. — Что было потом?

— Увы, вот уже семь месяцев я сама стараюсь понять, что случилось потом, в ту страшную ночь... и не могу. Я чуть с ума не сошла, пытаясь проникнуть в эту тайну.

— Господи! Господи! Что она сейчас нам скажет? — вскричал гранильщик, очнувшись на миг от оцепенения, в которое он то и дело погружался во время рассказа Луизы.

— Я почему-то заснула, сидя на стуле, хотя раньше со мной этого никогда не бывало. Это последнее, что я помню, — продолжала Луиза. — А потом, потом, прости меня, отец, я не знаю! Но клянусь тебе, я не виновата...

— Верю тебе, верю, но говори!

— Я не знаю, сколько проспала, а когда проснулась, лежала на постели в моей комнате, обесчещенная Ферраном, который сидел со мной рядом.

— Ты лжешь, лжешь! — в ярости закричал Морель. — Признайся, что ты уступила насилию из страха, что меня посадят в тюрьму, но только не лги?

— Отец, клянусь вам...

— Ты лжешь, лжешь! Если ты ему уступила, зачем бы он вдруг захотел упрятать меня в тюрьму?

— Уступила! О нет, отец, мой сон был таким глубоким, что я была словно мертвая... Это вам кажется страшным, невероятным... Господи, я сама это знаю и до сих пор не могу понять...

— А я все понимаю, — вмешался Родольф, прерывая Луизу. — Этому человеку не хватало только такого злодеяния. Не обвиняйте вашу дочь во лжи, Морель!.. Скажите, Луиза, когда вы ужинали, прежде чём подняться к себе, вы не заметили никакого странного привкуса в том, что вы пили? Постарайтесь вспомнить, это очень важно.

Немного подумав, Луиза ответила:

— Я в самом деле вспоминаю, что вода с капелькой вина, которую мне оставила как обычно госпожа Серафен, была чуть-чуть горьковатой. Но я не обратила внимания, потому что злая экономка иногда нарочно подсыпала мне в графин соли или перцу.

— Значит, в тот вечер напиток показался вам горьким?

— Да, но не очень, и я все равно его выпила. Я подумала, что вино, наверное, уже обернулось в уксус.

Морель сидел, вытаращив глазами растерянно слушал вопросы Родольфа и ответы Луизы, вряд ли что-нибудь понимая.

— Прежде чем заснуть, сидя на стуле, вы не почувствовали, что голова и моги как бы тяжелеют?,

— Да, у меня стучало в висках, и я плохо себя чувствовала, как при ознобе.

— О негодяй, подлец! — вскричал Родольф. — Знаете, Морель, чем он опоил вашу дочь?

Ремесленник смотрел на него, не отвечая.

— Экономка, его сообщница, подлила Луизе снотворного, скорее всего опиума. Сила и разум вашей дочери были парализованы на несколько часов. А когда она очнулась от наркотического сна, она уже была обесчещена!..

— Ах, теперь я все понимаю! — воскликнула Луиза. — Вы видите, отец, я не так уж виновата, как вам кажется. Отец, отец мой, ответьте мне!

Взгляд гранильщика был ужасающе неподвижен.

Разум этого наивного и честного человека не мог постичь всей глубины столь подлого злодеяния. Он едва понимал, о каком ужасном преступлении рассказывала его дочь.

И к тому же, надо сказать, временами он уже не улавливал смысл слов, мысли его путались и он погружался в бездну, которая для разума так же черна, как непроглядная ночь для зрения, — страшный симптом безумия.

Однако Морель быстро заговорил глухим, прерывающимся голосом:

— Да, да, это очень плохо, очень плохо, плохо... И снова погрузился в апатию.

Родольф смотрел на него с беспокойством. Он боялся, что гнев и возмущение иссякнут в душе несчастного Мореля, как бывает, когда слишком большое горе иссушает слезы.

Стараясь поскорее закончить это тягостное прощание, Родольф сказал Луизе: — Наберитесь мужества! Откройте нам до конца ужасную правду.

— Увы, все, что вы слышали, это только начало. Когда я увидела Феррана рядом со мной, я закричала от страха. Я хотела бежать, он удержал меня силой. Я еще чувствовала себя такой слабой, такой отяжелевшей, наверняка из-за того зелья, о котором вы говорили, что не могла вырваться из его рук. «Зачем же теперь бежать от меня? — спросил Ферран с таким удивлением, что я растерялась. — Что ты капризничаешь? Разве ты не приняла меня по доброй воле?» — «Ах, сударь! — закричала я. — Это недостойно! Вы воспользовались тем, что я спала, и погубили меня. Я все, расскажу отцу!» Хозяин расхохотался. «Я воспользовался твоим сном? Да ты шутишь. Кто поверит в твое вранье? Сейчас четыре утра. Я здесь уже два часа. Похоже, ты спала слишком долго и слишком притворно. Признайся лучше, что отдалась мне по доброй воле. Полно, хватит капризничать, иначе я рассержусь. Твой отец в моей власти, так что незачем тебе меня отвергать. Будь послушной, и мы подружимся. А иначе — берегись!» — «Я все расскажу отцу! — крикнула я. — Он отомстит за меня. Есть справедливость на свете». Ферран посмотрел на меня с удивлением. «Ты совсем сошла с ума? Что ты скажешь своему отцу? Что он уговорил тебя уступить мне? Поступай как хочешь, посмотрим, что он тебе ответит»... — «Господи, это неправда! Вы же знаете, что вошли сюда без моего согласия!» — «Без твоего согласия? И у тебя хватит наглости утверждать это, говорить, будто я тебя изнасиловал? Хочешь, я докажу, что все это вранье? Вчера вечером я велел Жермену, моему кассиру, вернуться в контору к десяти часам, чтобы закончить срочную работу. Он сидел за своими книгами до часу ночи, сидел в комнате, которая прямо под твоей. Спроси его, слышал он крики, шум борьбы, какую мне пришлось вести е тобой там, внизу, когда ты, злючка, не была еще такой покладистой, как сегодня? Так спроси завтра Жермена, и он тебе ответит: этой ночью в доме все было тихо и спокойно».

— Да, он принял все предосторожности, чтобы выйти сухим из воды, — заметил Родольф.

— Я была убита, сударь. Я не знала, что ответить на слова моего хозяина. Я не знала, что мне подлили, и сама не могла понять, почему так крепко спала. Казалось, все было против меня. Если я пожалуюсь, мне никто не поверит, и неудивительно потому, что эта ужасная ночь для меня самой оставалась неразрешимой загадкой.