Хохотушка, увлеченная рассказом Жанны о ее печальной судьбе, не сводила с женщины глаз; она попыталась сесть к ней поближе, как вдруг в приемную вошел новый посетитель и, вызвав одного из арестантов, за которым тотчас же пошли, уселся на скамью между Жанной и гризеткой. Хохотушка, увидев этого человека, отодвинулась от него с удивлением и страхом.

Она узнала в нем полицейского, исполнявшего приказ Феррана об аресте Мореля как должника.

Это напомнило Хохотушке имя нотариуса, упорно преследовавшего Жермена, и ее печаль, которая несколько померкла, пока она слушала трогательные и мучительные признания сестры Гобера, еще более усилилась.

Гризетка прислонилась к стене и погрузилась в свои тягостные размышления.

— Послушай, Жанна, — продолжал Гобер, веселое и насмешливое лицо которого вдруг помрачнело, — я не силач и не храбрец, но если б оказался в вашем доме, когда муж так обижал тебя, ему бы несдобровать... Но ведь ты сама вела себя с ним глупо...

— Что я могла поделать?.. Волей-неволей приходится терпеть то, чему не можешь противиться! Все, что можно было продать, муж продал, все, вплоть, до воскресного платья моей доченьки, и на эти деньги ходил в кабак со своей любовницей.

— Но почему ты отдавала ему заработанные тобой деньги?.. Почему не прятала их?

— Прятала, но он избивал меня... и я вынуждена была их отдавать... уступала даже потому, что не могла выносить побои; мне казалось, что в конце концов он так изобьет меня, что я долго не смогу работать. А вдруг он сломает мне руку, что тогда будет?.. Кто позаботится о моих детях, накормит их? Если мне придется лежать в больнице, они за это время умрут с голода. Теперь тебе ясно, почему я предпочла отдавать деньги мужу? Чтобы не быть искалеченной... не способной трудиться.

— Бедная женщина! Вот беда!.. Люди болтают о мучениках, а как раз ты-то и есть мученица! — Я никому не делала зла, хотела только работать, заботиться о муже, о детях. Но что поделать, на свете есть счастливые и несчастные, добрые и злые люди.

— Да, и удивительно, как счастливы добряки!.. Но ты наконец совсем избавилась от своего негодяя мужа?

— Надеюсь, ведь он ушел, продав все, вплоть до деревянной кровати и колыбели малышей... Но когда я подумаю о том, что он замышляет еще более страшное...

— Что еще?

— Задумал-то не он, а эта скверная гадина, любовница, его Подстрекает. Потому и говорю тебе об этом. Однажды он мне сказал: «Если в семье есть хорошенькая дочь и ей исполнилось пятнадцать лет, только дураки не воспользуются ее красотой».

— А, понимаю, он продал платье, а теперь хочет продать и тело!..

— Когда он сказал это, поверь, Фортюне, я остолбенела, но, сказать по правде, после моих упреков он покраснел от стыда; но тут его любовница вмешалась в наш спор и заявила, что отец имеет полное право распоряжаться дочерью, и я одернула эту мерзавку, а он избил меня; после этого я больше их не видела.

— Послушай, Жанна, уголовники, осужденные на десять лет, не совершали таких преступлений, как твой муж... в конце концов, они грабили лишь посторонних... а твой — отъявленный прохвост!

— Вообще-то он по натуре не злой, понимаешь, он свел в кабаках знакомство с дрянной компанией, которая сбила его с толку.

— Да, он не обидит ребенка, но взрослого — это другой разговор...

— В конце концов, что ж поделаешь? Надо смириться с той жизнью, которую даровал нам господь... Во всяком случае, муж ушел от нас, мне нечего бояться, что он меня прибьет, и я воспряла духом... Денег, чтобы купить матрас, у нас не было, он» прежде всего нужны на жизнь, на оплату квартиры, а мы вдвоем с Катрин зарабатываем в день сорок су, двое младших не могут еще работать... у нас нет матраса, мы спим на соломенном тюфяке, солому собрали на нашей улице у дверей упаковщика.

— А я прокутил свои сбережения, прокутил!..

— Что же делать... Ты не мог знать о моей нужде, я тебе ничего не говорила; к тому же мы с Катрин стали работать еще больше...' Бедная девочка, если бы ты знал, какая она честная, трудолюбивая и добрая! Все время глядит на меня, угадывает, что она должна сделать; ни на что не жалуется, однако... в свои пятнадцать лет уже повидала много горя! Ах, ты знаешь, Фортюне, иметь такую дочь — большое утешение, — сказала Жанна, утирая слезы.

— Я вижу, она вся в тебя... хорошо, что ты довольна хоть этим...

— Знаешь, я страдаю за нее, о себе и не думаю; веришь ли, вот уже два месяца она работает без отдыха; каждую неделю ходит стирать белье на баржу у моста Менял, платят за это три су в час; день-деньской она работает по дому, крутится как белка в колесе... Что и говорить, она рано познала горе, я понимаю, всякое бывает в жизни, а ведь другие люди всем довольны... Меня огорчает, Фортюне, что я ничем не могу помочь тебе. Однако ж постараюсь...

— Брось.' Ты думаешь, я соглашусь принять от тебя что-нибудь? Я сам потребую с каждой пары ушей платить мне по сантиму за мои балясы, а если расскажу повесть — потребую по два су... тебе пригодится. Слушай, а почему ты не наймешь меблированную комнату?.. Тогда твой муж не смог бы ничего продать.

— Комнату? Ты подумай, ведь нас четверо, плата двадцать су в день, а что останется на жизнь? Мы платим пятьдесят франков в год за квартиру.

— Ладно, ты права, — сказал Фортюне с желчной иронией, — работай, выматывай силы, приводи в порядок дом; как только заработаешь немного денег, муж снова тебя ограбит... и в один прекрасный день продаст твою дочь, как продал вашу одежду.

— Нет, ему не удастся... пусть лучше убьет меня... Несчастная моя Катрин!

— Тебя не убьет, а Катрин продаст! Он твой муж, не так ли? Он глава семьи, как тебе объяснил адвокат, до тех пор, пока вы не будете разведены по закону, а раз у тебя нет пятисот франков, чтобы заплатить за развод, то ты должна покориться; муж имеет право увести дочь куда захочет... Коли он и его полюбовница пожелают погубить девушку, придется ей познакомиться с улицей.

— Боже мой! Но если возможен такой позор, значит... нет правосудия?..

— Правосудие, — произнес Гобер, язвительно рассмеявшись, — это как мясо... слишком дорого, чтоб его ели бедные люди... А вот если речь идет о том, чтобы выслать их в Мелен, поставить к позорному столбу или отправить на каторгу, другое дело... тогда вершат суд бесплатно... Голову рубят тоже бесплатно... все бесплатно... Будьте любезны, возьмите билет, — произнес Гобер в свойственном ему ироническом тоне, — вам не будет стоить ни десяти су, ни двух су, ни одного су, ни сантима... Нет, господа, сущие пустяки, платить ничего не надо... доступно каждому; надо подставить лишь голову... стрижка и завивка за счет государства... Вот вам бесплатное правосудие... Но чтоб суд вступился за честную мать и ее семью, помешал подлецу мужу избивать и грабить ее, превратить дочь в продажную женщину — такой суд будет стоить пятьсот франков... Моя бедная Жанна, тебе придется от него отказаться.

— Послушай... Фортюне, — сказала несчастная мать, заливаясь слезами, — ты меня убиваешь...

— Я тоже убит горем, думая о твоей судьбе, твоей семье... понимая, что я ничем не могу помочь... Кажется, я всегда смеюсь... но не ошибайся на этот счет. Понимаешь, Жанна, у меня смех бывает разный: иногда — веселый смех, а иногда — печальный... Не хватает силы и смелости быть злым, гневным, ненавидящим, как другие... у меня все это превращается в шутку. Но мои трусость и слабость не позволили мне стать более скверным человеком, чем я есть. А тут такой случай: эта одинокая избушка, где не было даже кошек, а главное, собак, вот и попытался украсть. К тому же луна светила во все лопатки; ведь темной ночью, когда я один, на меня находит дьявольский страх!..

— В чем я всегда была убеждена, Фортюне, что ты на самом деле лучше, чем о себе думаешь. Вот почему и надеюсь, что судьи пожалеют тебя.

— Пожалеют? Выпущенного на свободу рецидивиста? Рассчитывай на это! Впрочем, я на них не сержусь: что здесь быть, что в каком другом месте, мне все равно; к тому же ты права, я не злой... а злых ненавижу по-своему: высмеиваю их; чтобы понравиться слушателям, привожу такие истории, в которых жестокие люди, глумящиеся над униженными, в конце концов наказаны... вот я и в жизни веду себя так, как это описывается.

— Неужели они любят такие истории, эти люди, среди которых ты живешь... бедный брат? Никогда бы этому не поверила.

— Послушай! Если я им буду рассказывать о каком-то парне, который ворует и убивает для своего удовольствия и в конце концов попадается, они не станут меня слушать, но если речь идет о женщине, или о мальчике, или, к примеру, о таком бедняге, как я, — а ведь на меня достаточно дунуть, чтобы я свалился, — и меня преследует «мерзкий тип», только для того, -чтобы поиздеваться, стремясь похвалиться своей силой, тогда они топочут от радости, если узнают, что мерзавец получил наконец по заслугам... У меня есть забавная повестушка «Сухарик и Душегуб», она приводила в восторг арестантов меленской тюрьмы, здесь ее никто не знает. Обещал сегодня рассказать, но нужно, чтобы мне хорошо заплатили, и тогда я все отдам тебе... К тому же «Сухарика» я запишу для твоих детей... Он изрядно позабавит их; «Сухарика» можно читать даже монахиням, так что не смущайся.

— Слушай, дорогой Фортюне, меня немного успокаивает то, что ты не столь несчастен, как другие.

— Конечно, если бы я был таким, как Жермен — наш арестант, я навредил бы себе. Бедный малый... боюсь, как бы ему не пустили кровь... нависла угроза... вечером готовится расправа...

— Боже мой, его хотят избить? Ты, Фортюне, по крайней мере, не вмешивайся!

— Не такой я дурак! Мне бы здорово всыпали... Прохаживаясь по камере, я слышал, что они намерены сделать: собираются заткнуть ему рот кляпом, а чтобы надзиратель не заметил... хотят окружить его, а один из арестантов будет громко читать газету или книгу... остальные сделают вид, что слушают...

— Но почему они так его ненавидят?

— Потому что он сторонится всех, ни с кем не разговаривает, на «всех смотрит с отвращением, они и решили, что он шпион. Глупо, конечно, напротив, он дружил бы с арестантами, если бы хотел наушничать. К тому же с виду он вполне порядочный господин, и это их раздражает. Во главе заговора староста, по прозвищу Скелет. Он атлет по сравнению с беднягой Жерменом, их жертвой. Я не стану вмешиваться, даю тебе слово; пусть сами разбираются. Видишь, Жанна, нельзя быть мрачным в тюрьме... сразу начинают тебя подозревать, я же никогда не ходил в подозрительных. Ну вот, достаточно поговорили, тебе пора домой, ты ведь теряешь время здесь со мной... Я-то могу балагурить сколько угодно, а ты — другое дело. Приходи... повидаться, ты знаешь, всегда буду рад. До свидания.

— Брат... побудь еще немного, прошу тебя...

— Нет, нет, тебя ждут дети... Надеюсь, ты им не сказала, что их дядя сидит в тюрьме?

— Они думают, что ты на островах; когда-то и наша мать считала, что ты там. Так, по крайней мере, я могу говорить с ними о тебе.

— В добрый час... ну, ладно, иди.

— Послушай, хоть я и не богата, но так тебя не оставлю; ты ведь мерзнешь, голые ноги, дрянной жилет... Мы с Катрин подберем тебе одежонку. Фортюне, нам так хочется помочь тебе...

— Чем? Одеждой? У меня одежды полные чемоданы. Когда они прибудут, я смогу одеться как принц... Послушай, хоть улыбнись. Не хочешь? Ну ладно, серьезно, я не отказываюсь, после того как «Сухарик» наполнит мою копилку... Я тебе все отдам... Прощай, милая Жанна, как только ты придешь, не будь я Острослов, если не заставлю тебя улыбнуться. Ну, иди, я и так слишком тебя задержал.

— Брат... послушай же!..

— Дружище, — обратился Гобер к тюремщику, сидевшему в другом конце коридора, — свидание кончилось, иду к себе. Довольно поговорили.

— Ах, Фортюне... нехорошо... так выпроваживать меня, — сказала Жанна.

— Наоборот, очень хорошо. До свидания, расскажи завтра детям, что видела меня во сне, что я живу на островах и просил их целовать. Прощай.

— До свидания, Фортюне, — сказала бедняжка вся в слезах, глядя, как ее брат возвращается в камеру.

Хохотушка, после того как полицейский сел возле нее, не могла слышать разговор Фортюне и Жанны, но она не спускала с нее глаз, намереваясь, по крайней мере, узнать адрес бедной женщины, чтобы иметь возможность рассказать о ней Родольфу.

Тем временем Жанна поднялась со скамьи, чтобы выйти на улицу, и гризетка подошла к ней и робко заговорила:

— Сударыня, не желая подслушивать ваш разговор, я все же узнала, что вы — бахромщица?

— Да, мадемуазель, — слегка удивленно ответила Жанна. Она сразу почувствовала расположение к Хохотушке, увидев ее изящную фигуру и прелестное лицо.

— Я портниха, шью платья, — продолжала гризетка, — теперь, когда бахрома и позументы в моде, заказчицы часто просят меня отделать ими платье; я подумала, что будет дешевле обратиться за бахромой к вам, а не в лавку, ведь вы работаете на дому, к тому же я могла бы платить вам больше, чем платит фабрикант.

— Верно, мадемуазель, если я сама буду покупать шелк, мне будет выгоднее работать... вы очень добры, что подумали обо мне, я просто поражена...

— Послушайте, сударыня, буду откровенна: я поджидаю здесь человека, которого хочу увидеть; мне не с кем было разговаривать, и я молча сидела подле вас, до того как между нами устроился этот господин, и, поверьте, невольно услышала ваш разговор с братом и узнала о вашей беде, о ваших детях; я подумала: бедные должны помогать друг другу. И вот, узнав, что вы бахромщица, я решила, что смогу кое-чем вам помочь. В самом деле, если вам это подходит, вот мой адрес, дайте мне ваш, и, когда появится заказ, я смогу вас найти.

И Хохотушка вручила сестре Фортюне адрес. Жанна, растроганная поступком гризетки, искренне ответила ей:

— Ваше лицо не обмануло меня, не подумайте, что я хвастаюсь, но вы похожи на мою дочь, вот почему, когда вы вошли, я внимательно смотрела на вас. Благодарю вас. Если вы обратитесь ко мне, то останетесь довольны моей работой, все будет сделано на совесть... меня зовут Жанна Дюпор... я живу на улице Барийери, дом один.

— Номер один... легко запомнить. Благодарю вас.

— Это я должна благодарить вас, мадемуазель, так трогательно с вашей стороны... вы так добры, что сразу же подумали о том, как мне помочь. Еще раз признаюсь, я просто поражена...

— Но это вполне понятно, госпожа Дюпор, — сказала Хохотушка, мило улыбаясь. — Поскольку я похожа на вашу дочь Катрин, мое предложение не должно вас удивлять.

— Как вы милы... дорогая моя, ведь благодаря вам я выйду отсюда не такой печальной, чем полагала, и, быть может, мы здесь еще не раз встретимся, ведь мы навещаем заключенных.

— Да, сударыня, — со вздохом произнесла Хохотушка.

— Тогда до встречи, во всяком случае, я на это надеюсь... Хохотушка, — произнесла Жанна, бросив беглый взгляд на адрес гризетки.

«Ну вот, — подумала Хохотушка, направляясь к скамье, — теперь я знаю адрес этой бедной женщины, и конечно же Родольф заинтересуется ею, когда узнает, до чего она несчастна, ведь он всегда говорил: если вы встретите кого-либо, испытывающего нужду, обращайтесь ко мне...»

И Хохотушка села на свое прежнее место, с нетерпением ожидая, когда закончится свидание соседа, чтобы можно было вызвать Жермена.

Теперь несколько слов о предшествующей сцене.

К сожалению, надо признать, что возмущение несчастного брата Жанны Дюпор было справедливым... Да... говоря, что закон слишком дорог для бедных, он сказал правду.

Судебное разбирательство по гражданским делам слишком дорого для ремесленников, которые едва сводят концы с концами, получая за свою работу мизерную плату.

В самом деле, если мать или отец, принадлежащие к классу отверженных, пожелают добиться раздельного жительства, на которое они имеют полное право...

Получат ли они такое право?

Нет.

Так как ни один рабочий не в состоянии истратить четыреста — пятьсот франков для оплаты обременительных расходов по судопроизводству. А ведь бедняк ничего не видит, кроме своего очага; хорошее или плохое поведение главы рабочей семьи — это не только моральная сторона дела, это вопрос хлеба насущного...

Судьба простой женщины, какую мы попытались здесь представить, заслуживает не меньшего интереса и внимания, нежели судьба богатой дамы, муж которой плохо с ней обращается или изменяет ей. Несомненно, нельзя видеть муки без состраданья.

Но, если сверх того несчастная мать должна заботиться о голодных детях, разве не чудовищно то, что бедность ставит ее вне закона, предает эту беззащитную женщину, всецело подчиняет ее и ее семью произволу мужа, лентяя и развратника.

И эта чудовищная несправедливость существует поныне.

И любой рецидивист при данных обстоятельствах, как и в других условиях, ссылаясь на закон и логику, мог бы опровергать беспристрастность судебных органов, именем которых он осужден.

Нужно ли говорить, как опасно для общества поощрять такие суждения?

Каковы же будут влияние, моральный авторитет этих законов, применение которых полностью подчинено денежному интересу?

Разве гражданское правосудие так же, как и правосудие по уголовным делам, не должно быть доступно для всех?

Когда речь идет об очень бедных людях, которые не могут прибегнуть к правосудию, чтобы обезопасить себя, не должно ли общество за свой счет предоставить им возможность применения закона, оберегающего честь и покой семьи?

Но оставим эту женщину, которая на всю жизнь обречена быть жертвой грубого произвола мужа, потому что она слишком бедна для того, чтобы по закону добиться развода.

Поговорим о брате Жанны Дюпор.

Он вышел на свободу из развращающей тюрьмы и оказался среди честных людей, отбыв наказание и искупив свою вину.

Какие меры предусмотрело общество для того, чтобы оградить его от новых преступлений?

Никаких...

Дало ли оно ему возможность начать трудовую жизнь, чтобы не пришлось жестоко карать его, как карают рецидивистов?

Нет...

Пагубное влияние ваших тюрем настолько известно, и его так боятся, что тот, кто выходит на свободу, где бы он ни появлялся, вызывает среди окружающих лишь страх, презрение и ужас; будь он даже самым честным человеком, он нигде не найдет работы.

Кроме того, ваш унизительный надзор определяет ему место в небольших поселках, где его прошлая жизнь сразу становится известной, поэтому он не может заняться никаким промыслом, лишь в исключительных случаях администраторы работных домов предоставляют бывшим заключенным работу.

Если освобожденный арестант имел мужество преодолеть дурное искушение, тогда он займется гибельным для его здоровья ремеслом, о котором мы уже повествовали, — изготовлением химических продуктов, обрекающих на смерть тех, кто принимается за этот опасный труд, или же, если у него хватит сил, он начнет добывать песчаник в лесу Фонтенбло, ремесло, от которого смерть наступает в среднем через шесть лет.

Условия жизни вышедшего на волю заключенного более нестерпимы, более изнурительны, более трудны, нежели те, в которых он находится до пребывания в тюрьме. Перед ним возникают всяческие препятствия, неожиданные преграды, он живет, презираемый всеми, и зачастую терпит бедность и нужду.

И если он не выдержит тяжесть нависшего над ним рока и повторно совершит преступление, то суд наказывает его во много раз более жестоко, чем за первый проступок.

Явная несправедливость... потому что созданные вами условия толкают его на это повторное преступление.

Ведь не требуется даже доказывать, что ваша система наказаний, вместо того чтобы исправлять, развращает людей.

Вместо того чтобы улучшать нравы, она их ухудшает...

Вместо того чтобы исцелять моральный недуг, она превращает его в неизлечимую болезнь.

Суровое наказание, применяемое по вашему варварскому закону к рецидивистам, несправедливо, потому, что рецидив — неуловимое следствие вашего уголовного кодекса.

Суровая кара преступников-рецидивистов была бы справедливой и логичной, если бы тюрьмы оздоровляли, улучшали нравы заключенных, если бы по истечении срока наказания человеку была бы предоставлена хоть какая-то возможность честно трудиться...

Нас удивляют несуразности закона, но что же мы скажем, если сопоставим некое правонарушение с явным преступлением? При этом сопоставлении мы коснемся неизбежных последствий данных акций, а также поразительной несоразмерности наказании, применяемых к правонарушителям и преступникам.

Рассказ арестанта, к которому пришел полицейский, представит нам этот удручающий контраст.