Глава III.
ФРАНСУА И АМАНДИНА
Франсуа и Амандина спали в небольшой комнате, расположенной прямо над кухней, в конце коридора, куда выходило несколько других комнат, служивших общими залами для завсегдатаев кабачка.
Разделив на двоих свой скудный ужин, дети, вместо того чтобы потушить фонарь, как приказала им вдова, бодрствовали, оставив дверь полуоткрытой, чтобы не пропустить минуты, когда их брат Марсиаль пройдет мимо, направляясь в свою комнату.
Пристроенный на хромоногой скамеечке, фонарь отбрасывал слабый свет сквозь свой прозрачный рожок.
Грубо оштукатуренные стены комнатушки, убогое ложе для Франсуа и старая детская кроватка, ставшая уже слишком короткой для Амандины, груда нагроможденных друг на друга стульев и скамей, разбитых и расколотых шумными посетителями таверны острова Черпальщика, составляли жалкое убранство этого чулана.
Амандина, сидя на краю кровати, старательно завязывала на лбу косынку из фуляра, украденного Николя, которую он ей подарил.
Франсуа, опустившись на колени, держал осколок зеркала перед лицом сестренки, а она, повернув голову набок, старательно завязывала огромный бант, который она соорудила, стянув на лбу два кончика косынки, торчавшие, как рожки.
Франсуа с таким вниманием и восторгом любовался головным убором Амандины, что на миг отвел в сторону осколок зеркала, так что девочка не могла разглядеть в нем свое личико и головку.
— Приподними зеркало повыше, — сказала Амандина, — а то я теперь совсем себя не вижу... Так, так... хорошо...
подержи еще немного... вот я и кончила... А сейчас погляди! Как по-твоему, идет мне этот убор?
— О, так идет! Так идет!.. Господи! До чего же хорош этот бант... Ты мне сделаешь такой же для моего галстука, ладно?
— Конечно, сделаю, прямо сейчас... но позволь мне прежде немного пройтись по комнате. А ты пойдешь передо мной... пятясь назад, и будешь держать зеркало повыше... чтобы я видела себя на ходу...
Франсуа старательно выполнил этот нелегкий маневр, к величайшему удовольствию Амандины, она просто наслаждалась, шагая с торжественным и радостным видом, увенчанная огромным бантом и рожками из фуляра.
При других обстоятельствах ее кокетство могло бы показаться просто наивным и простодушным, но теперь оно казалось почти преступным, ибо было связано с кражей, о которой и Франсуа и Амандине было хорошо известно. Вот вам еще одно доказательство того, с какой ужасающей легкостью дети, покамест ни в чем не повинные, портятся, даже сами не подозревая о том, когда они живут постоянно в преступной атмосфере и преступном окружении.
К тому же единственный наставник этих злосчастных детей — их брат Марсиаль — и сам был отнюдь не безгрешен; как мы уже говорили; он был не способен совершить кражу, а уж тем более убийство, но тем не менее сам вел бродяжническую и беспорядочную жизнь. Без сомнения, преступления членов его семьи возмущали Марсиаля; он нежно любил обоих детей и защищал их от дурного обращения; он старался вырвать их из-под тлетворного влияния семьи; но так как сам он не опирался на строгие требования нравственности, строжайшей нравственности, то его советы недостаточно оберегали его подопечных от следования дурным примерам. Дети отказывались совершать некоторые дурные поступки не столько из честности, сколько из желания слушаться Марсиаля, которого они искренне любили, а также из нежелания подчиняться требованиям матери, которую они ненавидели и боялись.
Что же касается понимания того, что справедливо, а что несправедливо, то они были бесконечно далеки от такого понимания; каждый день сталкиваясь с отвратительными поступками и проступками, совершавшимися у них на глазах, дети к ним привыкли, ибо, как мы уже говорили, этот сельский кабачок посещали человеческие отбросы, самые дурные представители простонародья, здесь происходили отвратительные оргии и гнусные дебоши; а Марсиаль, ярый враг воров и убийц, довольно безразлично относился к этим непристойным сатурналиям.
Поэтому, хотим мы сказать, представление о нравственности у обоих детей, особенно у Франсуа, были весьма расплывчаты, зыбки и хрупки; этот подросток был в том опасном возрасте, когда растущий человек колеблется между добром и злом и может в любую минуту погибнуть или ступить на стезю спасения... — До чего тебе идет эта красная косынка, сестрица! — воскликнул Франсуа. — Как она хороша! Когда мы пойдем играть на песчаную площадку перед печью для обжига гипса, тебе надо непременно надеть ее, это здорово разозлит детей обжигальщика, они ведь всегда кидают в нас камнями и называют ублюдками казненного... А я, я тоже надену свой красный шейный платок, он ведь так красив! И мы крикнем им в ответ: «Ну и что ж! Зато у вас нет таких славных вещиц из шелка, как у нас!»
— А скажи, Франсуа, — заговорила Амандина, немного подумав, — если б они знали, что моя косынка и твой галстучек украдены, они ведь тогда стали бы обзывать нас воришками?..
— Ну знаешь, пусть только попробуют назвать нас ворами!..
— Понимаешь, когда про тебя говорят неправду... то на это внимания не обращаешь... Но сейчас...
— Раз Николя сам подарил нам эти два лоскута фуляра, стало быть, мы их не украли.
— Так-то оно так, но он-то их стащил на корабле, а наш братец Марсиаль говорит, что воровать нельзя...
— Но ведь воровал-то Николя, так что мы тут ни при чем.
— Ты так думаешь, Франсуа?
— Конечно...
— И все же, мне кажется, было бы лучше, если б тот, кому они принадлежали, сам их нам дал... А ты как считаешь, Франсуа?
— А по мне, все равно... Нам сделали подарок, и он теперь наш.
— Так ты в этом уверен?
— А то как же! Да, да, будь спокойна!..
— Ну тогда... тем лучше: мы не сделали того, что наш братец Марсиаль не велит, и у меня красивая косынка, а у тебя шейный платок.
— Скажи, Амандина, а если бы Марсиаль узнал про тот головной платок, что Тыква на днях велела тебе взять из короба бродячего торговца, когда он повернулся к тебе спиной?
— О Франсуа, зачем ты об этом вспоминаешь! — воскликнула бедная девочка со слезами на глазах. — Мой братец Марсиаль мог бы перестать нас любить... понимаешь... и оставил бы нас тут совсем одних...
— Да ты не бойся... разве я стану ему об этом хоть когда-нибудь говорить? Я просто для смеха сказал...
— О, не смейся над этим, Франсуа; ты знаешь, как я тогда горевала! Но что мне было делать? Ведь сестрица щипала меня до крови, а потом она так страшно... так страшно таращила на меня глаза... У меня и то два раза духа не хватило, я уж подумала, что так и не решусь никогда... А бродячий торговец ничего и не заметил, и сестре достался головной платок. Ну, а если б меня поймали, Франсуа, меня бы ведь в тюрьму посадили...
— Но тебя не поймали, а не пойманный — не вор.
— Ты так думаешь?
— Черт побери, конечно!
— А как, должно быть, плохо в тюрьме!
— А вот и нет... напротив...
— То есть как напротив, Франсуа?
— Слушай! Ты ведь знаешь этого колченогого верзилу, что живет в Париже, у папаши Мику, который скупает краденое у Николя... этот папаша Мику содержит в Париже меблированные комнаты в Пивоваренном проезде.
— Ты говоришь о хромом верзиле?
— Ну да, помнишь он приезжал сюда поздней осенью, приезжал от имени папаши Мику, а с ним вместе были дрессировщик обезьян и две какие-то женщины.
— Ах да, да; этот хромой верзила потратил так много, так много денег!
— Еще бы, он ведь платил за всех... Помнишь наши прогулки по реке... это я ведь тогда сидел на веслах в лодке... а дрессировщик обезьян взял с собою шарманку в лодку и там крутил ее, помнишь, какая музыка была?!
— А потом, вечером, какой они устроили красивый бенгальский огонь, Франсуа!
— Да, этого колченогого верзилу скрягой не назовешь! Он дал мне десять су на чай, только мне!!! Вино он пил всегда из запечатанных бутылок; им всякий раз подавали к столу жареных цыплят; он прокутил не меньше восьмидесяти франков!
— Так много, Франсуа?
— Можешь мне поверить!..
— Стало быть, он такой богатый?
— Вовсе нет... он гулял на те деньги, что заработал в тюрьме, откуда только-только вышел..
— И все эти деньги он заработал в тюрьме?
— Ну да... а потом он говорил, что у него еще семьсот франков осталось; а когда больше денег не останется... он провернет хорошенькое дельце.., а коли его заметут... то он этого не боится, потому как он вернется в тюрьму, а там у него остались дружки, они вместе кутили... а еще он сказал, что у него нигде не было такой хорошей постели и вкусной кормежки, как в тюрьме... там четыре раза в неделю дают хорошее мясо, всю зиму топят, да еще выходишь оттуда с кругленькой суммой... а ведь вокруг столько незадачливых работников, которые подыхают с голоду и от холода, когда у них нет работы...
— Он так вот прямо и говорил, этот хромой верзила, а, Франсуа?
— Я своими ушами слышал... я ведь говорил тебе, что сидел на веслах, когда они катались по реке, он все это рассказывал Тыкве и тем двум женщинам, а они прибавляли, что так живут и в женских тюрьмах, из которых они только-только освободились.
— Но тогда получается, Франсуа, что воровать не так уж плохо, раз так хорошо в тюрьме живется?
— Конечно! Знаешь, я и сам не понимаю, почему в нашем доме один только Марсиаль говорит, что воровать дурно... может, он ошибается?
— Все равно надо ему верить, Франсуа... он ведь так нас любит!
— Любить-то он нас любит, это верно... когда он тут, нас никто не смеет колотить... Будь он дома нынче вечером, мать не наградила бы меня колотушками... Старая дура! До чего она злая!.. Ох как я ее ненавижу... мне так хочется поскорее вырасти, уж я бы ей вернул все тумаки, которыми она нас осыпает... особенно тебя, ты-то ведь послабее меня...
— О, замолчи, замолчи, Франсуа... меня просто страх берет, когда ты говоришь, что хотел бы поколотить нашу мать! — воскликнула бедная девочка, заливаясь слезами и обнимая брата за шею и нежно целуя его.
— Нет, ты мне вот что скажи, — заговорил Франсуа, нежно отстраняя Амандину, — отчего мать и Тыква всегда так злятся на нас?
— Я и сама не понимаю, — ответила девочка, вытирая глаза тыльной стороною кисти. — Может, потому, что нашего брата Амбруаза отправили на каторгу, а нашего отца казнили на эшафоте, они так несправедливы к нам...
— А мы-то чем виноваты?
— Господи, конечно, мы-то не виноваты, но что поделаешь?
— Клянусь, если мне всегда, всегда придется получать трепку, я в конце концов соглашусь воровать, как им того хочется... Ну что я выигрываю оттого, что не краду?
— А Марсиаль, что он скажет?
— Ох, если бы не он!.. Я бы давно согласился стать вором, знаешь, как тяжко, когда тебя то и дело колотят; кстати, нынче вечером мать была до тою зла... разъярилась, как ведьма... В комнате было темно, совсем темно... она ни слова не говорила... только держала меня за шею своей ледяной рукою, а другой рукой изо всех сил колотила... и вот тут мне и показалось, что глаза у нее сверкают как угли...
— Бедный ты мой Франсуа... и все из-за того, что ты сказал, будто видел кость мертвеца в дровяном сарае.
— Да, его нога торчала там из-под земли, — проговорил Франсуа, вздрогнув от страха, — я готов дать руку на отсечение.
— Может, там когда-нибудь было кладбище, как ты думаешь?
— Все может быть... но тоща скажи, почему мать пригрозила, что она меня до полусмерти изобьет, если я расскажу об этой кости покойника нашему брату Марсиалю?.. Видишь ли, скорее кого-нибудь убили в драке и решили закопать в сарае, чтобы никто про это не узнал.
— Пожалуй, ты прав... помнишь, такая беда чуть было не случилась у нас на глазах.
— Когда это?
— Ну в тот раз, когда Крючок ударил ножом этого высокого мужчину, такого костлявого, такого костлявого, такого костлявого, что его за деньги показывали.
— А, помню... они еще называли его ходячим скелетом; мать тогда разняла их... а не то Крючок мог бы и укокошить этого сухопарого дылду! Видала ты, как у Крючка на губах появилась пена, а глаза чуть не вылезли на лоб?..
— О, этот Крючок, не задумываясь, готов из-за любого пустяка пырнуть человека ножом. Да, он отчаянный забияка!
— Он такой молодой и уже такой злой, правда, Франсуа?
— Ну, Хромуля еще моложе, а будь он посильнее, он был бы еще большим злыднем.
— Да, да, он очень злой!.. Несколько дней назад он меня поколотил, потому что я не захотела играть с ним.
— Он тебя поколотил?.. Ладно... Пусть только сюда еще раз явится...
— Нет, нет, Франсуа, он это так, в шутку, смеха ради.
— Ты правду говоришь?
— Да, чистую правду.
— Ну, тогда другое дело... а не то бы я... Но вот чего я не понимаю: откуда у этого мальчишки всегда столько денег? Вот кому везет! Когда он заявился сюда как-то с Сычихой, он показал мне две золотые монеты по двадцать франков. И с каким насмешливым видом он нам сказал: «И у вас бы водились деньжата, не будь вы такими чурбаками».
— А что это значит — быть чурбаками?
— На его жаргоне это значит быть дурнями, болванами.
— Ах, вот оно что.
— Сорок франков... золотом... сколько бы я на эти деньги славных вещей накупил... А ты, Амандина?
— О, я бы тоже.
— Что бы ты, к примеру, купила?
— Знаешь, — начала девочка, в задумчивости опустив голову, — раньше всего я купила бы хорошую куртку для нашего брата Марсиаля, теплую, чтобы он не мерз у себя в лодке.
— Ну, а для себя?.. Для себя самой?
— Мне бы так хотелось маленького Иисуса из воска с крестиком и барашком, такого, какого продавец гипсовых фигурок продавал в то воскресенье... помнишь, на церковной паперти в Аньере?
— Кстати, как бы кто-нибудь не рассказал матери или Тыкве, что нас видали в церкви!
— Это верно, мать ведь раз и навсегда запретила нам входить в церковь!.. А жаль, потому как там, внутри, до того красиво... правда, Франсуа?
— Да... а до чего там хороши серебряные подсвечники!
— А изображение пресвятой девы... у нее такой добрый вид...
— А какие там красивые лампы... ты заметила? А яркая скатерть на большом столе, там, в глубине, где священник служил мессу с двумя своими дружками, одетыми как и он... они еще Подавали ему вино и воду.
— Скажи, Франсуа, помнишь, в прошлом году, в праздник Тела господня, мы видели с тобой, как по мосту шли маленькие девочки, кажется, они шли, как говорят, к причастию. И все они были под белыми вуалями!
— И у всех в руках были пышные букеты!
— А какими нежными голосами они пели! И держались за шнуры своей хоругви!..
— А как сверкала на солнце эта расшитая серебром хоругвь!.. Она стоила, должно быть, кучу денег!..
— Боже мой, как все это было красиво! Правда, — Франсуа?
— Еще бы! А у мальчишек, что шли к причастию, на рукавах были банты из белого атласа... А свечи, что они несли, были снизу закутаны в шитый золотом красный бархат.
— И эти мальчики, хоть и совсем маленькие, тоже несли хоругвь, правда, Франсуа? Ах, боже мой! А мать в тот день меня поколотила, когда я у нее спросила, почему мы не участвуем в этом шествии, как другие дети!
— Вот тогда-то она и запретила нам заходить в церковь по дороге в соседний городок или в Париж, «разве только они согласятся стащить оттуда кружку для пожертвований или обшарить карманы нескольких прихожан, пока они слушают службу», – прибавила тогда Тыква, смеясь и скаля свои желтые зубы. Вот скотина проклятая!
— О, что до этого... пусть меня убьют, но я ни за что не стану воровать в церкви! Правда, Франсуа?
— Ну, воровать там или где еще, какая разница, если уж ты на это решишься!
— Так-то оно так! Только меня сомнение берет... там красть страшнее, я бы ни за что не посмела...
— Это почему? Из-за священников, что ли?
— Нет, скорее из-за пресвятой девы, у нее такой нежный и добрый вид.
— Что тебе-то до этого? Не съест же тебя богородица, дуреха ты этакая!
— Это так... но все-таки я бы не смогла... И это не моя вина.
— Кстати, о священниках, Амандина; помнишь, однажды Николя наградил меня двумя увесистыми оплеухами за то, что я, когда встретил на площади священника, поклонился ему? Я видел, что все ему кланяются, вот я и поклонился; я не думал, что дурно поступаю.
— Да, но тогда почему-то и наш братец Марсиаль сказал, как и Николя, что нам совсем необязательно кланяться священникам.
В эту минуту Франсуа и Амандина услышали в коридоре, чьи-то шаги.
Марсиаль после разговора с матерью, считая, что Николя просидит под замком в погребе до утра, спокойно шел в свою комнату.
Заметив луч света, пробивавшийся сквозь полуприкрытую дверь комнаты, где спали дети, он вошел к ним.
Дети бросились к нему навстречу, он нежно их обнял.
— Как? Вы еще не улеглись, болтунишки?
— Нет, братец, мы ждали, когда вы пойдете к себе в комнату, чтобы пожелать вам доброй ночи, — ответила Амандина.
— А потом мы слышали, что внизу очень громко разговаривали... и вроде как ссорились, — прибавил Франсуа.
— Да, мы там свели кое-какие счеты с Николя... — сказал Марсиаль. — Но это пустяки... А вообще-то я доволен, что вы еще на ногах, я вам хочу сообщить хорошую новость.
— Нам, братец?
— Именно вам. Вы рады будете, если уйдете отсюда и вместе со мной поедете в другое место, далеко-далеко?
— О да, конечно, братец...
— Да, братец.
— Тем лучше! Дня через два или три мы все втроем уедем с острова.
— Как хорошо! — воскликнула Амандина, радостно захлопав в ладоши.
— А куда мы поедем? — спросил Франсуа.
— Потом узнаешь, ишь какой любопытный... да это и не важно куда именно мы поедем, главное, ты обучишься доброму ремеслу... и сразу же станешь зарабатывать себе на жизнь... Это уж как пить дать.
— И я больше не буду ходить с тобой на рыбную ловлю, братец?
— Нет, мой мальчик, я отдам тебя в учение к столяру или слесарю; ты ведь у нас ловкий и сильный; коли будешь стараться и усердно работать, уже через год сумеешь кое-что зарабатывать. Погоди, что это с тобой?.. Чего ты приуныл?
— Дело в том... братец... я...
— Ну, говори, выкладывай.
— Дело в том, что мне больше по душе не расставаться с тобой, ловить вместе с тобою рыбу... чинить твои сети, а не обучаться какому-то ремеслу.
— Ты так считаешь?
— Конечно! Сидеть весь день взаперти в мастерской, это до того уныло, а потом быть учеником так скучно...
Марсиаль молча пожал плечами.
— Стало быть, по-твоему, лучше лениться, бездельничать и шататься как бродяга? — сурово спросил он, помолчав. — А потом заделаться и вором...
— Нет, братец, но я бы хотел жить вместе с тобой где-нибудь в другом месте, но жить так, как мы живем здесь, вот и все...
— Ну да, вот именно: спать, есть, ходить для развлечения на рыбную ловлю, как богач какой-нибудь, не так ли?
— Да, это мне больше по вкусу...
— Может быть, но тебе придется полюбить другое занятие... Видишь ли, бедный ты мой Франсуа, сейчас самое время забрать тебя отсюда; а то ты и сам не заметишь, как станешь таким же прощелыгой, как все наши родичи... Мать, видно, права... Боюсь, что ты уже малость приохотился к пороку... Ну а ты что скажешь, Амандина, разве тебе не хочется научиться какому-нибудь ремеслу?
— Очень хочется, братец... Я бы охотно чему-нибудь обучилась, мне это гораздо больше по душе, чем оставаться тут. Я буду так рада уехать вместе с вами и с Франсуа!
— Но что у тебя на голове, девочка? — спросил Марсиаль, заметив пышный убор Амандины.
— Это фуляр, мне его дал Николя...
— И мне тоже он дал, — гордо похвастался Франсуа.
— А откуда взялся этот фуляр? Я бы очень удивился, если б узнал, что Николя купил эти вещицы вам в подарок.
Дети опустили головы и ничего не ответили. Мгновение спустя Франсуа, собравшись с духом, сказал:
— Николя нам дал их; а где он их взял, мы не знаем, правда, Амандина?
— Нет... нет... братец, — пролепетала Амандина, вспыхнув и не решаясь поднять-глаза.
— Не лгите, — сурово сказал Марсиаль.
— А мы и не лжем, — дерзко возразил Франсуа.
— Амандина, девочка моя... скажи правду, — мягко настаивал Марсиаль.
— Ну ладно! Если по правде сказать, — робко заговорила Амандина, — эти красивые вещицы лежали в сундуке с материей, его вечером привез Николя в своей лодке.
— Значит, он украл этот сундук?
— Я думаю, что да, братец... он утащил его с галиота.
— Вот видишь, Франсуа, значит, ты солгал! — сказал Марсиаль.
Мальчик понурился я ничего не ответил.
— Дай-ка мне твою косынку, Амандина; давай и ты свой шейный платок, Франсуа.
Девочка сняла косынку с головы, в последний раз полюбовалась пышным бантом, который при этом не развязался, и подала косынку Марсиалю, подавив горестный вздох.
Франсуа медленно достал из кармана шейный платок, и, как и сестра, протянул его старшему брату.
— Завтра утром, — сказал Марсиаль, — я верну и то и другое Николя; вам не нужно было брать эти лоскуты, ребята: коли пользуешься краденым — это все равно, что сам крадешь.
— А жаль все-таки, они так красивы – косынка и шейный платок, — пробормотал Франсуа.
— Когда обучишься ремеслу и станешь зарабатывать деньги своим трудом, ты купишь себе такие же красивые вещицы. Ну ладно, а теперь пора спать, малыши.
— Вы на нас не сердитесь, братец? — робко спросила Амандина.
— Нет, нет, девочка, ведь это не ваша вина... Вы живете среди прощелыг и, сами того не понимая, поступаете как они... Когда вы окажетесь среди честных людей, вы будете тоже поступать как честные люди; и вы скоро среди них окажетесь... черт меня побери!.. Ладно, доброй ночи!
— Доброй ночи, братец! Марсиаль обнял обоих детей. Они снова остались вдвоем.
— Что это с тобой, Франсуа? У тебя такой унылый вид! — сказала Амандина.
— Еще бы! Ведь брат отобрал у меня такой красивый шейный платок! А потом, ты разве не слышала?
— Ты о чем?
— Он хочет увезти нас куда-то и отдать там в обучение ремеслу...
— А тебе это не нравится?
— Нет, не нравится...
— Тебе больше по душе оставаться здесь, где тебя всякий день колотят?
— Да, меня колотят, но я, по крайней мере, не работаю, весь день я провожу в лодке: либо рыбу ловлю, либо просто играю или катаю клиентов по реке, а те иногда мне и на чай дают, как тот колченогий верзила; и это, знаешь, куда приятнее, чем с утра до вечера сидеть взаперти в какой-нибудь мастерской и работать как лошадь.
— Но разве ты не слыхал?.. Ведь братец сказал нам, что если мы тут еще долго останемся, то станем просто прощелыгами!
— Подумаешь! А мне это все равно... ведь дети в округе и так называют нас воришками или последышами казненного... А потом, все время работать — до того скучно...
— Но, братец, нас ведь здесь каждый день бьют!
— А бьют-то нас потому, что мы слушаемся Марсиаля, а не их...
— Он с нами такой добрый!
— Добрый-то он добрый, я с этим не спорю... и я ведь его люблю... При нем с нами не смеют дурно обращаться... он нас водит гулять... все это так... но и только... он ведь нам никогда ничего не дарит...
— Конечно... Но ведь у него самого ничего нет... все, что он зарабатывает, он отдает матери за еду и кров.
— А вот у Николя, у того всегда кое-что есть... Понятное дело, коли мы слушались бы его, да и мать тоже, они бы так не портили нам жизнь... дарили б нам разные наряды, как сегодня... они бы нас не боялись... и мы были бы всегда с деньгами, как Хромуля.
— Но, господи боже, ведь для этого пришлось бы воровать, а знаешь, как это огорчило бы нашего брата Марсиаля!
— Ну и что? Тем хуже!
— Как ты можешь такое говорить, Франсуа!.. А потом, коли нас поймают, нас ведь посадят в тюрьму.
— А по мне, что в тюрьме сидеть, что в мастерской весь день торчать — все одно... А кстати, колченогий верзила говорил, что там весело... в тюрьме.
— Ну, а то, сколько мы горя принесем Марсиалю... ты об этом, видно, и не думаешь? Ведь он сюда ради нас вернулся и остается в доме; будь он один, он бы долго не раздумывал и вернулся бы в свои любимые леса, опять стал бы браконьером.
— Вот пусть и забирает нас с собой в эти леса, — заявил Франсуа, — так будет всего лучше. Я там буду вместе с ним, я ведь люблю его и не стану работать в мастерских, меня при одной мысли о них тоска берет.
Разговор между Франсуа и Амандиной внезапно прервался.
Снаружи дверь в их комнату заперли, дважды повернув ключ в замке.
— Нас заперли! — закричал Франсуа.
— Ах ты, господи... А почему это, братец? Что они собираются с нами сделать?
— Может, это Марсиаль сделал?
— Послушай... послушай... как лает его собака!.. — воскликнула Амандина, навострив слух.
Прошло несколько мгновений, и Франсуа сказал:
— По-моему, они колотят молотком по его двери... может, они хотят ее выломать?
— Да, да, а собака Марсиаля все лает и лает...
— Послушай, Франсуа! А теперь вроде как куда-то гвозди заколачивают... Боже мой! Боже мой! Мне страшно. Что же они там делают с братцем? Теперь его собака уже не лает, а громко воет.
— Амандина... а теперь ничего не слыхать... — заметил Франсуа, подходя к двери.
Дети, затаив дыхание, с тревогой прислушивались.
— А сейчас они затопали от комнаты Марсиаля, — тихо сказал Франсуа, — я слышу шаги в коридоре.
— Давай-ка ляжем в постель; мать нас убьет, коли увидит, что мы еще на ногах, — со страхом сказала Амандина. — Нет... — продолжал Франсуа, все еще напряженно прислушиваясь. — Вот они опять прошли мимо нашей двери... а теперь быстро сбегают по лестнице.....
— Господи! Господи! Да что ж это все означает?..
— Ага, а теперь они отворяют дверь в кухне...
— Ты так думаешь?
— Да, да... я слышал, как она скрипнула...
— А собака Марсиаля все воет и воет... — сказала Амандина, прислушиваясь...
И вдруг она закричала:
— Франсуа, наш братец Марсиаль нас зовет...
— Марсиаль?
— Да... Разве ты не слышишь?.. Разве не слышишь?..
И в самом деле, несмотря на обе плотно прикрытые двери, ушей Франсуа и Амандины достиг звучный голос Марсиаля: из своей комнаты он звал обоих детей.
— Господи, а мы-то не можем к нему пойти... нас ведь заперли, — сказала Амандина, — ему хотят причинить зло, раз уж он нас зовет...
— Ох, уж что до этого: если б я мог им как-нибудь помешать, — решительно выкрикнул Франсуа, — я бы непременно им помешал, пусть бы даже они меня резали на куски!..
— Но ведь Марсиаль не знает, что нас заперли на ключ; как бы он не подумал, что мы не хотим прийти к нему на помощь; крикни ему, Франсуа, что нас заперли в комнате!
Мальчик хотел было последовать совету сестры, как вдруг сильный удар потряс снаружи ставень небольшого окна комнатушки, где были заперты дети.
— Они сейчас влезут в окно и убьют нас! — испуганно закричала Амандина; в страхе она бросилась на свою постель и закрыла лицо обеими руками.
Франсуа, хотя он испугался, как и сестра, неподвижно застыл на месте. Однако после упомянутого нами сильного удара ставень не открылся; гробовая тишина царила теперь в доме.
Марсиаль больше не звал детей.
Немного успокоившись и движимый сильным любопытством, Франсуа решился осторожно приотворить окошко, и теперь он старался разглядеть сквозь щели в ставне, что же происходит снаружи.
— Будь осторожен, братец, — прошептала Амандина, услышав, что Франсуа отворил окно, она приподнялась на своем ложе. -> Ты что-нибудь там видишь? — спросила она.
— Нет... ночь такая темная.
— И не слышишь ничего?
— Нет, ветер так громко свистит.
— Тогда прикрой... прикрой же окно!
— Ага! А вот теперь я что-то разглядел.
— Что ж именно?
— Я вижу свет фонаря... он светит то тут, то там.
— А у кого он в руках?
— Я различаю только свет... Вот он приближается... теперь слышны голоса.
— Кто бы это мог быть?
— Слушай... слушай... это Тыква.
— А что она говорит?
— Говорит, чтобы крепче держали лестницу.
— Ах, теперь я понимаю! Когда они тащили большую лестницу, она упиралась в наш ставень, от этого и был такой шум.
— А теперь я больше ничего не слышу.
— А что они с этой лестницей делают?
— Больше ничего не могу разглядеть...
— А что-нибудь слышишь?
— Нет...
— Боже мой, Франсуа! Может, они для того потащили лестницу... чтобы залезть через окно в комнату нашего брата Марсиаля?!
— Вполне возможно.
— А что, если ты чуть-чуть отодвинешь ставень и посмотришь...
— Не решаюсь.
— Ну совсем капельку...
— Нет уж, нет. Коли мать заметит!..
— Такая темень стоит, что никакой опасности нет. Франсуа нехотя выполнил просьбу сестренки, приоткрыл
слегка ставень и стал смотреть.
— Ну, что там, братец? — спросила Амандина: преодолев свои страхи, она встала с постели и на цыпочках подошла к брату.
— При свете фонаря, — сказал мальчик, — я вижу Тыкву, она стоит внизу и держит лестницу... они прислонили эту лестницу к окну Марсиаля.
— А дальше?
— Николя взбирается по лестнице со своим топориком в руке, топорик блестит на свету...
— Ах, вы еще не спите и шпионите за нами! — внезапно послышался громкий голос вдовы: она снаружи грозно прикрикнула на Франсуа и Амандину.
Войдя на минуту в кухню, мать увидела луч света, пробивавшийся сквозь полуотворенный ставень.
Бедные дети забыли погасить фонарь в своей комнатушке.
— Сейчас я к вам поднимусь – и вы от меня не уйдете, доносчики!
Вот какие события происходили на острове Черпальщика накануне того дня, когда г-жа Серафен должна была привезти туда Лилию-Марию.
