Глава II.
МАТЬ И СЫН
Не подозревая о дурных намерениях своих родичей, Марсиаль медленно вошел в кухню. Несколько слов, сказанных Волчицей в ее разговоре с Лилией-Марией, уже дали читателю некоторое представление о странном образе жизни этого человека. Будучи от природы добрым малым, не способным совершить по-настоящему низкий или предосудительный поступок, Марсиаль тем не менее вел не слишком-то правильную жизнь. Он ловил рыбу, нарушая все правила и установления, а его сила и отвага внушали такой страх инспекторам по рыболовству, что они закрывали глаза на то, что он браконьерствовал на реке.
Помимо этого, можно сказать, не вполне законного промысла, Марсиаль прибегал к занятию уже и вовсе не дозволенному.
Храбрый, вызывавший страх у окружающих, он охотно участвовал — причем не столько из жадности, сколько от сознания своей силы и мужества — в кулачных боях и драках на дубинках, защищая тех, чьи противники были сильнее; надо добавить, что Марсиаль весьма придирчиво и справедливо отбирал своих «подопечных», которых защищал с помощью мощных кулаков: как правило, он принимал сторону слабого человека, обиженного более сильным.
Лицом любовник Волчицы походил на Франсуа и Амандину; он был среднего роста, коренастый и широкоплечий; его густые рыжие волосы, подстриженные ежиком, спускались на довольно широкий лоб пятью клинышками; густая, жесткая и короткая борода, широкоскулые щеки, крупный, резко очерченный нос, синие глаза, отважный взгляд — все это придавало его мужественному лицу выражение необыкновенной решительности.
На голове у него была клеенчатая шляпа; несмотря на холодную пору года, он носил поверх куртки и штанов из грубого, сильно поношенного бумажного велюра только вылинявшую голубую блузу. В руке у него была большая суковатая дубинка, которую он положил рядом с собою на буфет.
Крупная кривоногая такса черного окраса с красноватыми подпалинами вошла в кухню вслед за Марсиалем; но она остановилась на пороге, не решаясь подойти ни к огню, ни к сотрапезникам, уже сидевшим за столом: опыт подсказывал старому Миро (там звали пса — давнего спутника Марсиаля в его браконьерских занятиях), что он, как и его хозяин, симпатиями в этой семье не пользовался.
— А где же дети?
С этими словами Марсиаль присел к столу.
— Дети находятся там, где находятся, — язвительно ответила Тыква.
— Мать, а где дети? — снова спросил — Марсиаль, пропустив мимо ушей ответ сестры.
— Они спать пошли, — сухо ответила вдова.
— А они что же, не ужинали, мать?
— Слушай, ты, а какое тебе до этого дело? — грубо крикнул Николя, хватив перед этим большой стакан вина для храбрости, ибо характер и сила брата были ему хорошо известны.
Марсиаль обратил внимание на грубый выпад Николя не больше, чем на вызывающий ответ Тыквы, и снова обратился к матери:
— Мне не по душе| что детей уже отправили спать.
— Тем хуже... — сказала в ответ вдова.
— Вот именно, тем хуже!.. Потому что я люблю, чтобы за ужином они сидели возле меня.
— А нам они надоели, потому мы их и выпроводили! — заорал Николя. — А коли тебе не нравится, ступай и разыщи их!
Удивленный Марсиаль кристально поглядел на брата. Потом, как видно, решив, что ссориться ни к чему, он молча пожал плечами, отрезал толстый ломоть хлеба и кусок мяса.
Такса между тем подошла тс Николя, держась, правда, на почтительном расстоянии; злодей, разозленный презрительным равнодушием брата и надеясь вывести его из терпения, обидев собаку, с такой силой ударил Миро ногою, что пес жалобно завизжал.
Марсиаль побагровел, судорожно сжал в руке нож и грохнул кулаком по столу; но, все еще сдерживаясь, он кликнул собаку и ласково сказал ей:
— Пойди сюда, Миро.
Такса улеглась у ног своего хозяина. Такая сдержанность разрушала планы Николя; он хотел вывести брата из терпения, чтобы завязать ссору. И потом он прибавил:
— А я, я вообще не люблю собак... не желаю я, чтобы твой пес оставался на кухне!..
Ничего не ответив, Марсиаль налил себе стакан вина и стал медленно пить.
Обменявшись быстрым взглядом с Николя, вдова молча подбодрила его и сделала ему знак продолжать враждебные выпады против Марсиаля, рассчитывая, как мы уже говорили, что бурная ссора приведет к полному разрыву с ним и заставит его уйти из дома.
Николя встал с места, взял возле очага ивовый прут, которым вдова избила Франсуа, и, подойдя к таксе, больно стегнул ее, проговорив:
— Пошел вон отсюда, Миро!
До этого дня Николя не раз, но всегда осторожно и исподтишка задевал Марсиаля, но никогда еще он не осмеливался вести себя так нагло и с такой настойчивой враждебностью.
Возлюбленный Волчицы, догадываясь, что с какой-то непонятной целью его хотят вывести из себя, удвоил свою сдержанность.
Услышав визг собаки, которую ударил Николя, Марсиаль встал, отворил дверь из кухни, выпустил таксу наружу и снова вернулся к столу.
Это необъяснимое терпение, так мало отвечавшее обычно вспыльчивому нраву Марсиаля, озадачило его недоброжелателей... Они были изумлены и переглядывались с непонимающим видом.
Марсиаль, казалось, оставался совершенно чужд происходящему, он с высокомерным видом продолжал есть и хранил глубокое молчание.
— Тыква, убери вино, — приказала вдова дочери.
Та поспешно кинулась выполнять это приказание, но Марсиаль сказал:
— Погоди... я еще не кончил ужинать.
— Тем хуже! — прошипела вдова и сама убрала бутылку со стола.
— Ах, так!.. Тогда другое дело!.. — сказал возлюбленный Волчицы.
Он налил себе большой стакан воды, выпил, прищелкнул языком и объявил:
— До чего ж хороша водичка!
Столь непоколебимое хладнокровие распалило ненависть Николя, уже сильно возбужденного обильными возлияниями; тем не менее он еще побаивался начать открытую атаку, хорошо зная недюжинную силу своего брата; внезапно он закричал, в восторге от собственной выдумки:
— Ты хорошо поступил, подчинившись нашему обращению с твоей таксой, Марсиаль; тебе надо бы взять такое поведение за обычай; потому как ты подготовься к тому, что мы пинками выгоним твою полюбовницу, как только что выгнали твою собаку.
— Да, да... ежели, на свою беду, Волчица, выйдя из тюрьмы, вздумает заявиться сюда, — подхватила Тыква, догадавшись о намерениях Николя, — я сама надаю ей знатных оплеух!
— Ну а я заставлю ее нырнуть в тину возле лачуги, что стоит на остроконечном берегу острова, — подхватил Николя. — А коли она вынырнет на поверхность, я опять загоню ее в ил пинками моих башмаков... твою стерву...
Эта брань, адресованная Волчице, которую Марсиаль любил с дикой страстью, взяла верх над его мирными намерениями; он нахмурил брови, вся кровь бросилась ему в лицо, жилы на его лбу набухли и напоминали теперь веревки; и все же у него хватило самообладания, и он только сказал брату слегка задрожавшим от сдержанного гнева голосом:
— Слушай, поберегись... ты ищешь ссоры, а получишь такую выволочку, какой не ждешь...
— Я получу выволочку... от тебя?
— Да, от меня... и я угощу тебя почище, чем в прошлый раз.
— Как, Николя! — с деланным удивлением язвительно Спросила Тыква. — Разве Марсиаль тебя поколотил?.. Подумать только! Матушка, вы слышите?.. Теперь меня больше не удивляет, что Николя так его боится.
— Он меня поколотил... потому что напал сзади! — крикнул Николя, побелев от ярости.
— Лжешь; это ты на меня напал исподтишка, и я тебе задал трепку, а потом мне тебя стало жаль; но если ты еще раз посмеешь говорить такие гадости о моей возлюбленной... слышишь, о моей возлюбленной... тогда уж пощады не жди... У тебя долго не пройдут синяки и следы от побоев.
— А если я захочу поговорить в таком духе о Волчице? — спросила Тыква.
— Я дам тебе пару затрещин для начала, ну а коли ты опять примешься ее оскорблять... я тебя так отдую...
— Ну а если о ней заговорю я? — медленно спросила вдова.
— Вы, матушка?
— Да... я.
— Вы? — переспросил Марсиаль, изо всех сил стараясь сдержаться. — Вы?
— Ты и меня поколотишь, не так ли?
— Нет, но если вы будете дурно говорить о Волчице, я вздую Николя; ну, а так, как знаете... это ваше дело... да и его тоже.
— Это ты-то, ты меня поколотишь!!! — в ярости завопил злодей, размахивая своим грозным каталонским ножом.
— Николя... оставь нож! — крикнула вдова, быстро поднимаясь с места, чтобы схватить сына за руку, но тот, опьянев от вина и гнева, вскочил, грубо оттолкнул мать и кинулся на старшего брата.
Марсиаль стремительно отступил назад, схватил свою толстую суковатую дубинку, которую он, войдя в кухню, положил на буфет, и занял оборонительную позицию.
— Николя, брось нож! — повторила вдова.
— Да не мешайте вы ему! — закричала Тыква, схватив топорик черпальщика.
Николя, все еще размахивая своим ужасным ножом, выжидал удобной минуты, чтобы наброситься на брата.
— Я тебя предупреждаю, — вопил он, — что тебя и твою дрянь Волчицу я истреблю, а сейчас начну с тебя... Ко мне, матушка... ко мне, Тыква! Остудим-ка его, слишком долго мы терпели!
Сочтя, что удобный момент для нападения наступил, этот разбойник кинулся на брата, выставив вперед нож.
Марсиаль, опытный боец на дубинках, быстро отскочил в сторону, поднял дубинку, и она с быстротой молнии, описав в воздухе восьмерку, с размаху опустилась на правое предплечье Николя; сила эта неожиданного и болезненного удара была такова, что тот выронил нож.
— Негодяй... ты сломал мне руку! — завопил Николя, схватившись левой рукой за правую, повисшую вдоль тела как плеть.
— Не бойся, не сломал, я почувствовал, как дубинка отскочила, — спокойно ответил Марсиаль, отшвырнув ударом ноги нож, отлетевший под стойку.
Затем, воспользовавшись болью, которую испытывал Николя, Марсиаль схватил брата за шиворот, резко отпихнул его назад и потащил к двери в небольшой погреб, о котором мы уже упоминали; отворив эту дверь одной рукой, он другою втолкнул Николя, ошеломленного этим внезапным нападением, в темный погреб и захлопнул дверь.
Затем, вернувшись к обеим женщинам, Марсиаль схватил Тыкву за плечи и, несмотря на ее ожесточенное сопротивление и на то, что она топориком слегка поранила его руку, не обращая внимания на ее дикие вопли, запер сестру в низкой зале кабачка, примыкавшей к кухне.
После чего, обратившись к матери, которая не пришла еще в себя при виде этого столь же ловкого, сколь и неожиданного маневра своего старшего сына, Марсиаль холодно сказал ей: — Ну, а теперь, мать, потолкуем вдвоем.
— Ладно! Согласна... потолкуем вдвоем!.. — громко сказала вдова, и ее обычно бесстрастное лицо оживилось, мертвенно-бледная кожа слегка порозовела, обычно тусклые глаза загорелись мрачным огнем: гнев и ненависть придали ее физиономии ужасный вид. — Ладно, потолкуем вдвоем!.. — продолжала она с угрозой в голосе. — Я ждала этой минуты, ты наконец-то узнаешь обо всем, что у меня на душе.
— И я, я тоже выскажу вам все, что у меня на душе.
— Проживи еще хоть сто лет, но этой ночи ты не забудешь, так и знай...
— Да, я ее не забуду!.. Брат и сестра собирались меня укокошить, а вы ничего не сделали, чтобы помешать им... Но мы еще поглядим: ладно, говорите... что вы имеете против меня?
— Что я имею против тебя?..
— Вот именно...
— После гибели твоего отца... ты вел себя трусливо и подло!
— Я?
— Да, ты трус!.. Вместо того чтобы жить с нами и поддерживать нас, ты отправился в Рамбулье и браконьерствовал в тамошних лесах с этим продавцом дичи, с которым ты спознался в Берси.
— Останься я тут, с вами, я был бы сейчас на каторге, как Амбруаз, или мог бы вот-вот туда угодить, как Николя; я не хотел стать таким вором, как все вы... потому-то вы меня и ненавидите.
— А каким ремеслом ты занимаешься? Воруешь дичь, воруешь рыбу, только воруешь, не подвергая себя опасности, воруешь трусливо!..
— Рыба, как и дичь, никому не принадлежит; нынче они — у одного, завтра — у другого, надо только суметь их поймать... Нет, я не ворую... А что до того, трус ли я...
— Ну да, ты за деньги избиваешь людей, тех, кто послабее тебя!
— Потому что они сами избивали тех, кто слабее их.
— Трусливое ремесло... ремесло для труса!..
— Есть более достойные занятия, это правда; да только не вам меня судить!
— Отчего же ты тогда не взялся за эти более достойные занятия, вместо того чтобы заявляться сюда, бездельничать и жить на мой счет?
— Я приношу вам рыбу, которую мне удается поймать, и все те деньги, что мне удается заработать!.. Это немного, но этого хватает на жизнь... я вам ничего не стою... Я попробовал было сделаться слесарем, чтобы 'зарабатывать побольше... но когда человек с самого детства привык бродяжничать, проводить время на реке или в лесу, прижиться в другом месте трудно; с этим ничего не поделаешь... такой уж- мой удел... А потом, — прибавил сумрачно Марсиаль, — мне всегда было по душе жить одному на реке или в лесу... Там никто не приставал ко мне с расспросами. А всюду в других местах только и говорят о моем отце, и мне приходится отвечать, что он погиб на гильотине! Судачат о моем брате-каторжнике! О моей сестре-воровке!
— Ну а что ты говоришь о своей матери?
— Я говорю...
— Что же именно?
— Я говорю, что она умерла.
— И хорошо делаешь; я и в самом деле как умерла... Я отрекаюсь от тебя, трус! Твой брат на каторге! Твой дед и твой отец храбро кончили жизнь на эшафоте, смеясь в лицо священнику и палачу! Вместо того чтобы отомстить за них, ты дрожишь от страха!..
— Отомстить за них?
— Да, вести себя, как подобает истинному Марсиалю, плевать на нож дяди Шарло и на его красный плащ и кончить свою жизнь как твой отец и твоя мать, как твой брат и сестра...
Хотя Марсиаль и привык к свирепой экзальтации своей матери, он не мог подавить дрожь.
Когда вдова казненного произносила последние слова, лицо ее было ужасно.
Она опять заговорила со все возрастающей яростью:
— Да, ты трус! И не просто трус, но вдобавок и болван! Захотел быть честным!!! Честным? Но разве тебя не будут вечно презирать и гнать как сына убийцы, как брата каторжника! А ты, вместо того чтобы копить в душе месть и ненависть, ты предаешься страху! Вместо того чтобы кусать недругов, ты спасаешь свою шкуру! Когда они послали твоего отца на гильотину... ты нас бросил... трус! А ты ведь хорошо знал, что мы не можем уехать с этого острова и переселиться в город, потому что нам вслед улюлюкали, в нас швыряли камнями как в бешеных псов! О, они нам за это заплатят, понятно?! Они нам за все заплатят!!!
— Я не испугаюсь не только одного противника, но даже десятка противников, но позволять, чтобы все свистели и улюлюкали тебе вслед, потому что ты сын убийцы и брат каторжника... ну нет, на это я не согласен! Это не по мне... я предпочел уйти в леса и браконьерствовать там вместе с продавцом дичи Пьером.
— Вот и оставался бы там... в своих лесах.
— Я вернулся потому, что у меня тут одно дело с полевым сторожем, а главное — из-за детей..., потому как они теперь в таком возрасте, что дурной пример может и их заставить пойти по дурной дорожке.
— А тебе-то что до этого?
— А то, что я не хочу, чтобы они стали такими же проходимцами, как Амбруаз, Николя и Тыква...
— Просто ушам своим не верю!
— А если они останутся одни со всеми вами, им не избежать общей участи. Я стал было учиться ремеслу, чтобы заработать деньги и забрать с собою детей, увезти их с этого острова... но в Париже все знают... и там я оставался сыном погибшего на гильотине... братом каторжника... мне пришлось всякий день вступать в драки... и я в конце концов от этого устал.
— А вот быть честным ты не устал... тебе это до того нравилось!.. Вместо того чтобы собраться с духом и вернуться к нам, чтобы стать таким, какими станут дети... вопреки твоей воле... да, вопреки твоей воле... Ты думаешь увлечь их своей рыбной ловлей... но мы тут, начеку... Франсуа уже наш... почти наш... нужен подходящий случай, и он вступит в шайку...
— А я вам говорю, что нет...
— Сам убедишься, что да... уж я в таких делах разбираюсь... В его душе уже живет порок, вот только ты мешаешь... А что до Амандины, то как только ей исполнится пятнадцать лет, она пойдет по известной дорожке... Да, в нас швыряли камнями! Да, нас гнали как бешеных псов!.. Но они еще увидят, что такое наша семья, все мы, кроме тебя, трус, ибо здесь только тебя одного нам приходится стыдиться.
— Очень жаль.
— А так как, оставаясь с нами, ты можешь испортиться... завтра ты отсюда уйдешь и никогда больше не появишься...
Марсиаль с удивлением посмотрел на мать; после короткого молчания он спросил:
— Вы и затеяли за ужином ссору со мной, чтобы этого добиться?
— Да, чтобы показать тебе, что тебя ожидает, если ты, против нашей воли, захочешь тут остаться. Тебя ждет ад... слышишь... сущий ад!.. Каждый день будут ссоры, тумаки, потасовки, и мы не будем одни, как сегодня вечером; нам на помощь придут друзья... ты и недели не выдержишь...
— Вы надеетесь меня запугать?
— Просто я говорю тебе, как это будет...
— Мне все равно... я остаюсь...
— Ты останешься здесь?
— Да.
— Против нашей воли?
— Против вашей воли, против воли Тыквы, против воли Николя, против воли всех прощелыг его пошиба!
— Ну знаешь... мне просто смешно.
В устах этой женщины со зловещим и свирепым лицом слова эти прозвучали устрашающе.
— Я вам повторяю, что останусь тут до тех пор, пока не найду способа зарабатывать на жизнь в другом месте, а тогда заберу отсюда детей; будь я один, мне бы долго думать не пришлось: я вернулся бы в леса; но из-за них мне понадобится время... чтобы подыскать работу, какую я ищу... А покамест я остаюсь.
— Ах, так! Ты остаешься... до тех пор, пока сможешь забрать детей?
— Вы в самую точку попали!
— Собрался забрать отсюда детей?
— Как только я им скажу: идемте со мной, они не только пойдут, но побегут за мной, уж в этом-то я ручаюсь.
Вдова пожала плечами, а потом опять заговорила:
— Слушай: я тебе только что сказала, что проживи ты хоть сотню лет, ты этой ночи не забудешь; так вот, я тебе сейчас объясню почему; но прежде повтори: ты твердо решил не уходить отсюда?
— Да, да! Тысячу раз «да»!
— Скоро ты скажешь «нет» и прибавишь: «тысячу раз «нет»! Слушай же внимательно... Ты знаешь, чем занимается твой брат?
— Подозреваю, но знать этого не хочу...
— Так знай, он ворует...
— Тем хуже для него.
— И для тебя тоже...
— А я — то при чем?
— Он ворует по ночам, часто со взломом, а за это полагается каторга; коли его поймают, нас всех отправят туда же как укрывателей и скупщиков краденого, тебя тоже осудят; заметут всю семью, и дети окажутся на улице, там они быстро научатся ремеслу твоего отца и деда, научатся еще скорее, чем дома.
— Меня арестуют как укрывателя краденого и вашего сообщника? А на каком основании?
— Все знают, как ты живешь: браконьерствуешь на реке, бродяжничаешь, у тебя дурная слава, и живешь ты вместе с нами; кого ты убедишь, кто тебе поверит, будто ты не знал, что мы воруем и укрываем краденое?
— А я докажу, что не знал.
— Да мы сами объявим тебя своим сообщником.
— Объявите сообщником? Почему?
— В отплату за то, что ты пожелал остаться тут против нашей воли.
— Только что вы хотели запугать меня одним способом, теперь хотите добиться этого по-другому; но у вас ничего не выйдет, я докажу, что никогда не воровал. И я остаюсь.
— Ах, ты остаешься! Ну, тогда слушай дальше. Помнишь, что у нас тут происходило в прошлом году в рождественскую ночь?
— В рождественскую ночь? — переспросил Марсиаль, роясь в воспоминаниях.
— Подумай... подумай хорошенько...
— Нет, ничего я не припоминаю...
— Разве ты не помнишь, что Краснорукий привел сюда в тот вечер хорошо одетого господина, которому почему-то надо было скрываться?..
— Да, теперь я припоминаю; я ушел к себе наверх спать, а он остался с вами ужинать... Ночь он провел в доме, а на рассвете Николя отвез его в Сент-Уэн...
— А ты уверен, что Николя отвез его в Сент-Уэн?
— Вы мне сами утром так сказали.
— Стало быть, в рождественскую ночь ты был дома?
— Ну был... и что из того?
— В ту ночь... человек этот, у которого было много денег с собой, был убит в нашем доме.
— Убит?.. Здесь?..
— Сперва ограблен: потом убит и зарыт в нашем дровянике.
— Быть того не может! — крикнул Марсиаль, побледнев от ужаса и не желая поверить в это новое преступление его родных. — Вы просто хотите меня запугать. Еще раз повторяю: быть того не может!
— А ты расспроси своего любимчика Франсуа, спроси его, что он обнаружил нынче утром в дровяном сарае?
— Франсуа? А что он такое обнаружил?
— Он увидел, что из-под земли высовывается человечья нога... Возьми фонарь, сходи туда и сам во всем убедишься.
— Нет, — проговорил Марсиаль, вытирая холодный пот со лба, — нет, не верю я вам... Вы это говорите для того, чтобы...
— Чтобы доказать тебе, что ежели ты против нашей воли останешься тут, то можешь в любую минуту попасть под стражу как соучастник в ограблении и убийстве; ты был в доме в рождественскую ночь; мы скажем, что ты помог нам в этом деле. Как ты докажешь противное?
— Господи! Господи! — пробормотал Марсиаль, закрыв лицо руками.
— Ну, а теперь ты уйдешь? — спросила вдова с язвительной усмешкой.
Марсиаль был ошеломлен: к несчастью, он больше не мог сомневаться в том, что мать сказала ему правду; бродячая жизнь, которую он вел, то, что он жил в столь преступной семье, и в самом деле должно было навлечь на него самые ужасные подозрения, и подозрения эти могли превратиться в твердую уверенность в глазах служителей правосудия, если бы мать, брат и сестра указали на него как на своего сообщника.
Вдова наслаждалась тем, как был подавлен ее сын.
— У тебя, правда, есть способ избежать неприятностей: донеси на нас сам!
— Стоило бы так сделать... но я этого не сделаю... и вы это хорошо знаете.
— Потому-то я тебе все и рассказала... Ну, а теперь ты уберешься отсюда?
Марсиаль попробовал разжалобить эту мегеру; глухим голосом он сказал:
— Мать, я не верю, что вы способны на убийство...
— Это как тебе угодно, но убирайся отсюда.
— Я уйду, но только с одним условием.
— Никаких условий!
— Вы отдадите детей обучаться какому-нибудь ремеслу... далеко отсюда... в провинции...
— Дети останутся здесь...
— Скажите, мать, когда вы сделаете их похожими на Николя, на Тыкву, на Амбруаза, на моего отца... что это вам даст?
— А то, что они станут нам помогать в нужных делах... нас и так уже слишком мало... Тыква неотлучно находится со мной, помогает обслуживать посетителей кабачка. Николя работает один: хорошенько получившись, Франсуа и Амандина будут ему добрыми помощниками, в них ведь тоже швыряли камнями, в них, в малышей... так что пусть и они мстят!
— Скажите, мать, вы ведь любите Тыкву и Николя, не так ли?
— И что из этого?
— Если дети станут им подражать... если ваши и их преступления раскроют...
— Дальше!
— Они ведь взойдут на эшафот, как и отец...
— Ну, говори дальше, говори!
— И ожидающая их судьба вас не страшит?!
— Их судьба будет такой же, как и моя, не хуже и не лучше... Я ворую, и они воруют; я убиваю, и они убивают; кто возьмет под стражу мать, возьмет под стражу и детей... Мы разлучаться не станем. Коли наши головы слетят с плеч, они упадут в одну и ту же корзину... и тогда мы простимся друг с другом! Нет, мы не отступим; в нашей семье только один трус, это ты, и мы тебя прогоняем... убирайся отсюда!
— Но дети! Дети!
— Дети вырастут! Говорю тебе, что, если бы не ты, они бы уже сейчас были с нами, Франсуа уже почти готов на все, а когда ты уйдешь, Амандина быстро наверстает упущенное время...
— Мать, я умоляю вас, согласитесь отправить детей подальше отсюда, пусть их обучат какому-нибудь ремеслу.
— Сколько раз повторять тебе, что их хорошо обучают здесь?!
Вдова казненного произнесла последние слова с такой непреклонностью, что Марсиаль утратил последнюю надежду смягчить эту душу, выкованную из бронзы.
— Ну, коли так, — сказал он отрывисто и решительно, — теперь хорошенько выслушайте меня в свой черед, мамаша... Я остаюсь.
— Ха-ха-ха!
— Я останусь, но не в этом доме... тут меня укокошит Николя или отравит Тыква; но так как в другом месте мне покамест жить не на что, я вместе с детьми поселюсь в лачуге на краю острова; дверь там крепкая, да я ее еще закреплю... Находясь там, да вдобавок хорошо забаррикадировавшись, имея под рукой мое ружье, дубинку и пса, я никого не боюсь. Завтра утром я заберу отсюда детей; днем они будут возле меня — либо в лодке, либо в лесу; а ночью мы будем спать все вместе в этой лачуге; пропитание мы станем добывать себе рыбной ловлей; и так будет до тех пор, пока я найду способ их пристроить, а я его найду...
— Ах, вот что ты надумал!
— Ни вы, ни мой братец, ни Тыква не можете этому помешать, не так ли?.. Если ваши кражи и убийство обнаружат, пока я еще буду на острове... тем хуже, но я готов на риск! Я объясню, что я возвратился сюда и остался тут ради детей, для того чтобы помешать вам превратить их в негодяев... Пусть меня даже судят... Но разрази меня гром, если я уеду с острова или если дети хотя бы еще один день останутся в этом доме!.. Да, я вам бросаю вызов, вам и вашим сообщникам: попробуйте-ка прогнать меня с острова!
Вдова хорошо знала решительный нрав Марсиаля; дети не только побаивались старшего брата, но и любили его; так что они без колебаний пойдут за ним туда, — куда он захочет. Что же касается его самого, хорошо вооруженного, готового на все, постоянно остающегося начеку, — ведь он весь день будет в своей лодке, а ночь будет проводить, укрывшись и хорошо забаррикадировавшись в своей лачуге на берегу, — то ему нечего будет опасаться злобных намерений своих родичей.
Таким образом, план Марсиаля мог успешно осуществиться... Однако у вдовы было множество причин, чтобы помешать этому.
Во-первых, подобно тому, как честные ремесленники порою смотрят на своих многочисленных детей как на источник благосостояния, потому что те помогают им в работе, вдова рассчитывала на то, что дети будут помогать семье совершать преступления.
Во-вторых, то, что она говорила о своем желании мстить за мужа и за сына, было правдой. Некоторые люди, выросшие, состарившиеся и закореневшие в преступной деятельности, отваживаются на открытый бунт против общества, вступают с ним в жестокую борьбу и считают, что, совершая новые преступления, они таким способом мстят за кару, пусть даже справедливую, которая обрушилась на них самих или на их близких.
И наконец, в-третьих, зловещим намерениям Николя в отношении Лилии-Марии, а затем и в отношении г-жи Матье присутствие Марсиаля могло серьезно помешать. Вдова надеялась добиться немедленного разрыва между семьей и Марсиалем, либо вызвав ссору между ним и Николя, либо объяснив Марсиалю, что если он будет упорствовать в своем решении оставаться на острове, то рискует прослыть сообщником в нескольких уже совершенных его родными преступлениях.
Столь же хитрая, сколь и прозорливая, вдова, убедившись в ошибочности своих расчетов, поняла, что следует прибегнуть к вероломству для того, чтобы заманить сына в кровавую западню... После продолжительного молчания она вновь заговорила с притворной горечью:
— Теперь мне понятен твой план, сам ты на нас доносить не хочешь, но ты собираешься добиться, чтобы это сделали дети.
— Я собираюсь?
— Они ведь знают теперь, что в сарае зарыт какой-то человек; знают они и то, что Николя только что совершил кражу... Если их отдать в обучение ремеслу, они там все разболтают, нас арестуют, мы все угодим в тюрьму... ты, кстати, тоже: вот что получится, коли я тебя послушаюсь и позволю тебе увезти отсюда детей... А ты еще утверждаешь, что не хочешь нам зла!.. Я не прошу тебя любить меня, но не торопи, по крайней мере, час нашей гибели.
Смягчившийся тон вдовы заставил Марсиаля поверить, что его угрозы оказали на нее благотворное влияние — и он попал в расставленную ему ужасную западню.
— Я знаю детей, — продолжал он, — и я уверен, что, если не разрешу им ничего говорить, они никому ничего не скажут... К тому же, так или иначе, я все время буду с ними и отвечаю за то, что они будут молчать.
— Разве можно отвечать за детей, за их болтовню... особливо в Париже, где все так болтливы и любопытны!.. Я хочу, чтобы они оставались тут не только для того, чтобы помогать нам в делах, но и для того, чтобы они не могли нас продать.
— А разве они не ходят иногда в соседний городок или в Париж? Кто им помешает там разговориться... если им того захочется? Вот если бы они были далеко отсюда, пожалуйста, в добрый час! Все, о чем бы они ни рассказали, никакой опасностью грозить не будет...
— Далеко отсюда? А где именно? — спросила вдова, в упор глядя на сына.
— Вы только позвольте мне их увезти... а куда, вас не касается...
— А на что ты будешь жить, да и они тоже?
— Мой прежний хозяин, владелец слесарной мастерской, славный человек; я ему скажу все что надо, и, может, он даст мне взаймы немного денег, ради детей; тогда я смогу отдать их в обучение куда-нибудь подальше отсюда. Мы уедем через два дня, и вы больше никогда о нас не услышите...
— Нет, все-таки... я хочу, чтобы они остались со мной, так я буду спокойнее за них.
— Ну, тогда я завтра же устраиваюсь в лачуге на берегу в ожидании лучшего... Я ведь тоже упрям, вы мой нрав знаете!..
— Да, хорошо знаю... Ох, как бы я хотела, чтобы ты оказался далеко отсюда! И чего ты только не остался у себя в лесу?
— Я вам предлагаю избавиться сразу и от меня и от детей...
— Стало быть, ты оставишь тут Волчицу? А ты ее вроде так любишь?.. — внезапно сказала вдова.
— А вот это уж мое дело, я знаю, как поступить, у меня есть своя задумка...
— Если я позволю тебе увезти Амандину и Франсуа, обещаешь, что вашей ноги никогда в Париже не будет?
— Не пройдет и трех дней, как мы уедем и считай что умрем для вас.
— По мне, уж лучше так, чем видеть, что ты тут торчишь, и все время опасаться детей... Ладно уж, коли надо на что-то решиться, забирай детей... и убирайся с ними как можно скорее... чтоб мои глаза вас больше вовек не видели!
— Решено?!
— Решено. А теперь отдай мне ключ от погреба, я хочу выпустить оттуда Николя.
— Нет, пусть он сперва как следует протрезвится; я отдам вам ключ завтра утром.
— А как с Тыквой?
— Это другое дело; выпустите ее, когда я поднимусь к себе; мне на нее глядеть противно...
— Ступай... И хоть бы ты поскорее провалился в преисподнюю!
— Это все, что вы мне хотите сказать на прощание?
— Да, все...
— К счастью, это наше последнее прощание.
— Самое последнее... — пробурчала вдова.
Марсиаль зажег свечу, отворил дверь кухни, свистнул свою собаку, которая с радостным визгом прибежала со двора и последовала за своим хозяином на верхний этаж.
— Ступай, наши счеты с тобой покончены! — прошептала вдова, погрозив кулаком вслед сыну, который поднимался по лестнице. — Но ты того сам захотел.
Затем с помощью Тыквы, которая разыскала и принесла связку отмычек, вдова отомкнула дверь погреба, где сидел Николя, и выпустила своего сынка на свободу.
