Книга: Лучшие мысли и изречения древних в одном томе
Назад: Светоний
Дальше: Сенека Старший

Сенека

Луций Анней Сенека (Младший) (ок. 4 до н. э. – ок. 65 н. э.), сын Сенеки Старшего, писатель, философ-стоик, воспитатель и советник Нерона. Был обвинен в участии в заговоре против Нерона и по его приказу покончил жизнь самоубийством. Как писатель-моралист оказал огромное влияние на раннехристианских авторов; по замечанию христианского апологета Лактанция, Сенека «говорит почти то же, что и мы». Но Сенека не просто моралист в смысле «учитель нравственности»; он – один из самых проницательных (наряду с Аристотелем и Плутархом) психологов древности.
Смысл благодеяний прост: их только дарят; если что возвращается, то уже прибыль, не возвращается – нет убытка. Благодеяние оказано для благодеяния.
«О благодеяниях», I, 2

 

Вина не должна падать на наш век. И предки наши жаловались, и мы жалуемся, да и потомки наши будут жаловаться на то, что нравы развращены, что царит зло, что люди становятся все хуже и беззаконнее. Но все эти пороки остаются теми же ‹…›, подобно тому как море далеко разливается во время прилива, а при отливе снова возвращается в берега.
«О благодеяниях», I, 10

 

Страх внушают не только самые отважные животные, но и самые неподвижные, благодаря своему вредоносному яду.
«О благодеяниях», I, 13

 

Поздно оказал благодеяние тот, кто оказал его просящему.
«О благодеяниях», II, 2

 

Не следует принимать благодеяний от всех. От кого же принимать? ‹…› От тех, кому мы сами желали бы их оказать.
«О благодеяниях», II, 18

 

В благодеяниях кредитора следует выбирать с большей тщательностью, чем в деньгах.
«О благодеяниях», II, 18

 

* Кто принял благодеяние с благодарностью, тот ‹…› уплатил уже первый взнос за него.
«О благодеяниях», II, 22

 

Кто приносит благодарность, удаляя свидетелей, тот человек неблагодарный.
«О благодеяниях», II, 23

 

Некоторые знатные и благородные женщины считают свои годы не по числу консулов, а по числу мужей, и разводятся, чтобы выйти замуж, а выходят замуж, чтобы развестись.
«О благодеяниях», III, 16, 2

 

Дело дошло уже до того, что ни одна женщина не имеет мужа для чего-либо иного, как только для возбуждения любовника.
«О благодеяниях», III, 16

 

Награда за высокие подвиги заключается в них самих.
«О благодеяниях», IV, 1

 

Никто, обладая здравым умом, не боится богов, так как неразумно страшиться спасительного, и никто не любит тех, кого боится.
«О благодеяниях», IV, 19

 

Бывает красноречивым даже тот, кто молчит, и храбрым даже тот, кто сидит сложа руки, или даже – у кого руки связаны.
«О благодеяниях», IV, 21

 

Общественное мнение – ‹…› дурной истолкователь.
«О благодеяниях», IV, 21

 

Лучше ‹…› помогать и злым ради добрых, чем лишать помощи добрых ради злых.
«О благодеяниях», IV, 28

 

* Луций Сулла уврачевал отечество средствами более тяжкими, чем были самые опасности.
«О благодеяниях», V, 16

 

Пусть каждый спросит себя: не жалуются ли все на чью-нибудь неблагодарность? Но не может быть того, чтобы все жаловались, если не надо жаловаться на всех. Следовательно, все неблагодарны.
«О благодеяниях», V, 17
* * *
Главное для нас – не уподобляться овцам, которые всегда бегут вслед за стадом, направляясь не туда, куда нужно, а туда, куда идут все.
«О блаженной жизни», 1, 3

 

«На этой стороне явное большинство». – Значит, именно эта сторона хуже. Не настолько хорошо обстоят дела с человечеством, чтобы большинство голосовало за лучшее: большая толпа приверженцев всегда верный признак худшего.
«О блаженной жизни», 2, 1

 

Когда я вспоминаю все свои речи, я завидую немым.
«О блаженной жизни», 2, 3

 

Всякая жестокость происходит от немощи.
«О блаженной жизни», 3, 4

 

Что я хочу извлечь из добродетели? Ее саму. ‹…› Она сама себе награда.
«О блаженной жизни», 9, 4

 

Не наука добродетели, а наука нищеты была главным делом его жизни. (О кинике Деметрии, который доходил до крайностей аскетизма.)
«О блаженной жизни», 18, 3

 

Перестань корить философов богатством: никто не приговаривал мудрость к бедности.
«О блаженной жизни», 23, 1

 

Карман у него [мудреца] будет открытый, но не дырявый: из него много будет выниматься, но ничего не будет высыпаться.
«О блаженной жизни», 23, 5
* * *
Некоторые из мудрых мужей называли гнев кратковременным помешательством.
«О гневе», I, 1

 

Что-что, а вредить все люди умеют неплохо.
«О гневе», I, 3

 

Никакое лечение не может считаться жестоким, если его результат – выздоровление.
«О гневе», I, 6

 

Любое чувство – столь же плохой исполнитель, сколь и распорядитель.
«О гневе», I, 9

 

Всякое почти вожделение ‹…› мешает осуществлению того, к чему стремится.
«О гневе», I, 12

 

Гнев делает мужественнее лишь того, кто без гнева вообще не знал, что такое мужество.
«О гневе», I, 13

 

Насколько человечнее ‹…› не преследовать их [грешников], но попытаться вернуть назад! Ведь если человек, не зная дороги, заблудится среди вспаханного поля, лучше вывести его на правильный путь, чем выгонять с поля палкой.
«О гневе», I, 14

 

Согрешающего нужно исправлять: увещанием и силой, мягко и сурово; ‹…› тут не обойтись без наказания, но гнев недопустим. Ибо кто же гневается на того, кого лечит?
«О гневе», I, 15

 

Гнев – самый женственный и ребяческий из пороков. – «Однако он встречается и у мужей». – «Конечно, потому что и у мужей бывает женский или детский характер».
«О гневе», I, 20

 

Честолюбие [тиранов] ‹…› хочет ‹…› заполнить одним-единственным именем весь календарь, назвать в честь одного имени все поселения на земном шаре.
«О гневе», I, 21

 

Мы начинаем смеяться со смеющимся, печалимся, попав в толпу горюющих, и приходим в возбуждение, глядя, как другие состязаются.
«О гневе», II, 2

 

Самый мужественный муж, берясь за оружие, бледнеет; у самого неустрашимого и яростного солдата при сигнале к бою немного дрожат коленки; ‹…› и у самого красноречивого оратора, когда он готовится произнести речь, холодеют руки и ноги.
«О гневе», II, 3

 

Есть люди, отличающиеся постоянной свирепостью и радующиеся человеческой крови. ‹…› Это не гнев, это зверство. Такой человек вредит другим не потому, что его обидели; наоборот, он готов принять обиду, лишь бы получить возможность вредить.
«О гневе», II, 5

 

Всякий гнев превращается в печаль либо из-за раскаяния, либо от неутоленности.
«О гневе», II, 6

 

[Люди толпы] живут, точно в гладиаторской школе: с кем сегодня пили, с тем завтра дерутся.
«О гневе», II, 8

 

Мудрец никогда не перестанет гневаться, если начнет. ‹…› Если, по-твоему, мудрец должен чувствовать гнев, какого требует возмутительность каждого преступления, то ему придется не гневаться, а сойти с ума.
«О гневе», II, 9

 

Среди прочих недостатков нашей смертной природы есть и этот – ‹…› не столько неизбежность заблуждения, сколько любовь к своим заблуждениям.
«О гневе», II, 10

 

Если ‹…› сердиться на молодых и старых за то, что они грешат, ‹…› придется сердиться и на новорожденных – за то, что они непременно будут грешить.
«О гневе», II, 10

 

Нужно либо смеяться надо всем, либо плакать.
«О гневе», II, 10

 

Отдельных солдат полководец может наказывать по всей строгости, но если провинилось все войско, ему придется оказать снисхождение. Что удерживает мудреца от гнева? Обилие грешников.
«О гневе», II, 10

 

Вокруг ‹…› столько скверно живущих, а точнее сказать, скверно гибнущих людей.
«О гневе», II, 10

 

Постоянному и плодовитому злу должен противостоять медленный и упорный труд: не для того, чтобы уничтожить его, но для того, чтобы оно нас не одолело.
«О гневе», II, 10

 

Гнев сам по себе безобразен и не страшен. ‹…› Мы боимся гнева, как дети – темноты, как звери – красных перьев.
«О гневе», II, 11

 

Страх всегда возвращается и, словно волна, окатывает тех, кто его вызывает.
«О гневе», II, 11

 

Кто возвеличился за счет чужого страха, не бывает свободен от собственного. Как дрожит сердце в львиной груди от малейшего шороха! ‹…› Все, что внушает ужас, само трепещет.
«О гневе», II, 11

 

Дух добьется всего, что сам себе прикажет.
«О гневе», II, 12

 

Иной приучил себя довольствоваться коротким сном и бодрствует почти сутки напролет, нисколько не утомляясь; можно выучиться бегать по тоненькой и почти отвесно натянутой веревке; переносить чудовищные грузы, неподъемные для обычного человека; погружаться в море на непомерную глубину и долго обходиться под водой без дыхания. ‹…› За столь упорные занятия не получают либо вовсе никакого, либо несоразмерно маленькое вознаграждение. ‹…› И тем не менее, несмотря на то, что награда ожидала их совсем небольшая, они довели свой труд до конца.
«О гневе», II, 12

 

Есть ли ‹…› такой порок, у которого был бы недостаток в защитниках?
«О гневе», II, 13

 

Многие утверждали, что путь к добродетелям крут и тернист; ничего подобного: можно дойти и по ровной дороге. ‹…› Что требует от вас меньше напряжения, чем милосердие, и больше, чем жестокость? Стыдливость не доставит вам хлопот, сладострастие вечно занято по горло. Одним словом, блюсти любую добродетель совсем не трудно, пороки же требуют постоянного внимания.
«О гневе», II, 13

 

«Разве не бывает случаев, возбуждающих гнев?» – Вот именно в этих случаях и нужно решительнее всего подавлять его. ‹…› Пирр, знаменитейший наставник в гимнастических состязаниях, всем, кого тренировал, давал, говорят, одно и то же наставление: не поддаваться гневу. Ибо гнев нарушает все правила искусства.
«О гневе», II, 14

 

«Иногда оратору полезно бывает разгневаться – он тогда говорит лучше». – Совершенно верно, но не разгневаться, а изобразить гнев. Так и актеры, произнося стихи, волнуют народ не гневом своим, а хорошим подражанием гневу. То же самое относится ‹…› к выступающим на сходках. ‹…› И часто сыгранное чувство производит куда более сильное действие, чем подлинное.
«О гневе», II, 17

 

Легко придать правильную форму душе, пока она еще мягкая; трудно искоренить пороки, которые повзрослели вместе с нами.
«О гневе», II, 18

 

Умеренное удовольствие снимает душевное напряжение.
«О гневе», II, 20

 

Дух растет, когда ему дают волю; поникает, когда его принуждают к рабскому повиновению.
«О гневе», II, 21

 

Нельзя, чтобы ему [мальчику] пришлось терпеть унижения или рабство; пусть ему никогда не придется ни просить, ни умолять; то, что он когда-то был вынужден просить, не пойдет ему на пользу; пусть без просьб получает все в подарок – ради самого себя, или совершённых добрых поступков, или ради того добра, которого мы ждем от него в будущем.
«О гневе», II, 21

 

* В борьбе надо стремиться не сделать другому больно, а победить.
«О гневе», II, 21

 

Не сможет противостоять ударам тот, кому никогда ни в чем не было отказа.
«О гневе», II, 21

 

Разве ты не видишь, что люди чем счастливее, тем гневливее? Это особенно заметно у богатых, знатных и чиновных.
«О гневе», II, 21

 

Надо, чтобы мальчик никогда ничего не мог добиться гневом; мы сами предложим ему, когда он будет спокоен, то, чего не давали, пока он требовал с плачем.
«О гневе», II, 21

 

Отложенное наказание мы всегда можем привести в исполнение, но уже исполненное никак нельзя забрать назад.
«О гневе», II, 22

 

Самое великодушное прощение – это не знать, в чем кто перед тобой провинился.
«О гневе», II, 23

 

У подозрительности никогда не будет недостатка в доводах.
«О гневе», II, 24

 

Что совершено без умысла – не обида.
«О гневе», II, 26

 

Глупо гневаться на животных, но не умнее и на детей, а также на всех прочих, мало чем отличающихся от детей в рассуждении благоразумия.
«О гневе», II, 26

 

Боги ‹…› и не желают, и не умеют причинять зло ‹…›; обидеть кого-нибудь для них так же немыслимо, как побить самих себя.
«О гневе», II, 27

 

Если мы желаем быть во всем справедливыми судьями, то давайте прежде всего убедим себя в том, что никто из нас не без греха. Ведь именно в этом главный источник нашего возмущения: «Я-то ни в чем не виноват» и «ничего не сделал». Ничего подобного: просто ты ни в чем не признаешься! ‹…› Если в чем-то мы и остались невинны, то только потому, что нам не удалось преступить закон – не повезло.
«О гневе», II, 28

 

Часто бывает, что, желая польстить одному, обижают при этом другого.
«О гневе», II, 28

 

Чужие пороки у нас на глазах, а свои за спиной.
«О гневе», II, 28

 

Если кто-то хочет сообщить тебе нечто [о другом человеке] не иначе, как по секрету, тому ‹…› нечего тебе сообщить.
«О гневе», II, 29

 

Тебя обидел добрый человек? – Не верь. Дурной? – Не удивляйся.
«О гневе», II, 30

 

Внутри каждого из нас царская душа, каждый хочет, чтобы ему было все позволено, но не хочет быть жертвой чужого произвола.
«О гневе», II, 31

 

Фабий [Кунктатор] говорит, что нет ничего позорнее для полководца, чем оправдываться: «Я не думал, что так выйдет». По-моему, нет ничего позорнее для человека вообще.
«О гневе», II, 31

 

Наказание всегда должно считаться не с прошлым, а с будущим, ибо оно есть выражение не гнева, а предосторожности.
«О гневе», II, 31

 

Самый обидный род мести – признать обидчика недостойным нашей мести.
«О гневе», II, 32

 

Многие, ища возмездия за легкие обиды, сами делают их более глубокими для себя. Велик и благороден тот, кто спокойно слушает лай мелких собачонок, как крупный и сильный зверь.
«О гневе», II, 32

 

Обиды от власть имущих нужно сносить не просто терпеливо, но с веселым лицом: если они решат, что и впрямь задели вас, непременно повторят.
«О гневе», II, 33

 

В душах, развращенных большим успехом, есть самая скверная черта: они ненавидят тех, кого обидели.
«О гневе», II, 33

 

Стоит прислушаться к примечательным словам человека, состарившегося в услужении у царей. Когда кто-то спросил его, как ему удавалось достичь столь редкой при дворе вещи, как старость, он отвечал: «Я принимал обиды и благодарил за них».
«О гневе», II, 33

 

 

Ссориться с равным рискованно, с высшим – безумно, с низшим – унизительно.
«О гневе», II, 34

 

Так все слабые существа: если до них только чуть дотронуться, им кажется, что их уже ударили.
«О гневе», II, 34

 

Пускай кто-то сердится: ты в ответ сделай ему что-нибудь хорошее. Вражда сама угаснет, если одна из двух сторон откажется ее поддерживать: сражаться могут лишь двое равных соперников.
«О гневе», II, 34

 

Если человек подошел к зеркалу, готовый перемениться, значит, он уже переменился.
«О гневе», II, 36

 

Если мы полагаем, что кто-то выказал нам презрение, мы не можем не быть мельче его.
«О гневе», III, 5

 

Мщение есть признание, что нам больно.
«О гневе», III, 5

 

Обидчик либо сильнее тебя, либо слабее; если слабее, пощади его, если сильнее – себя.
«О гневе», III, 5

 

Есть люди, не желающие браться за легкие дела, но желающие, чтобы все, за что они ни возьмутся, давалось легко.
«О гневе», III, 7

 

Самые тяжелые и неукротимые от природы характеры терпеливы к ласке. Ни одно существо не бросается в испуге на того, кто его гладит.
«О гневе», III, 8

 

Борьба питает сама себя и не выпускает того, кто слишком глубоко в нее втянулся. Легче удержаться от ссоры, чем потом из нее выйти.
«О гневе», III, 8

 

Усталым глазам полезно смотреть на зелень.
«О гневе», III, 9

 

По старой поговорке «усталый ищет ссоры»; то же можно сказать и об изнуренном голодом или жаждой, да и обо всяком другом, сильно чем-нибудь удрученном человеке. ‹…› Пораженная недугом душа возмущается от любой мелочи, вплоть до того, что простое приветствие, письмо, вопрос или несколько незначащих слов вызывают иных людей на ссору.
«О гневе», III, 9

 

Не полезно все видеть и все слышать. Нас миновали бы многие обиды – ведь большинство из них не задевают того, кто о них не знает. Ты не хочешь быть гневливым? – Не будь любопытным.
«О гневе», III, 11

 

Большинство людей сердятся из-за обид, которые они сами сочинили, придавая глубокий смысл пустякам.
«О гневе», III, 12

 

Гнев приходит к нам часто, но чаще мы приходим к нему.
«О гневе», III, 12

 

Лучшее средство от гнева – отсрочка.
«О гневе», III, 12

 

Пока ты в гневе, тебе не должно быть дозволено ничего. Почему? Именно потому, что ты желаешь, чтобы было дозволено все.
«О гневе», III, 12

 

Разгладим лицо, сделаем голос тише, а походку – медленнее; постепенно в подражание внешнему преобразуется и внутреннее.
«О гневе», III, 13

 

Всякое возмущение подневольного человека обращается ему же в мучение. ‹…› Нет такого тесного ярма, которое не причинило бы меньше боли тому, кто влачит его, чем тому, кто пытается его сбросить.
«О гневе», III, 16

 

Если благоразумный человек сказал что-то неприятное нам – поверим ему; если дурак – простим.
«О гневе», III, 24

 

Признак истинного величия – не ощущать ударов. Так огромный зверь не спеша оглядывается и спокойно взирает на лающих собак.
«О гневе», III, 25

 

Все, что не нравится нам в других, каждый из нас может, поискав, найти в себе самом. ‹…› Нужно быть терпимее друг к другу: нам приходится жить дурными среди дурных.
«О гневе», III, 26

 

Гневаемся все мы дольше, чем ощущаем причиненную [нам] боль.
«О гневе», III, 27

 

Иногда боль, а иногда случай делают слабого сильнее самого сильного.
«О гневе», III, 28

 

Большая часть того, что вызывает в нас гнев, – это препятствия, а не удары.
«О гневе», III, 28

 

Неправость нашего гнева делает его более упорным: мы расходимся все пуще и не желаем перестать, словно сила нашей вспышки может служить доказательством ее справедливости.
«О гневе», III, 29

 

Никогда не будет счастлив тот, кого мучит мысль, что есть кто-то счастливее. Я получил меньше, чем надеялся? – но, может быть, я надеялся на большее, чем заслуживал.
«О гневе», III, 30

 

Среди убийц божественного Юлия было больше друзей, чем недругов, ибо он не исполнил их неисполнимых надежд. ‹…› Вот так и вышло, что он увидал вокруг своего кресла своих бывших соратников с обнаженными мечами, ‹…› ставших помпеянцами лишь после смерти Помпея.
«О гневе», III, 30

 

Кто смотрит на чужое, тому не нравится свое.
«О гневе», III, 31

 

Человек, завидующий немногим, не видит за собственной спиной огромного скопления зависти всех тех, кому далеко до него.
«О гневе», III, 31

 

Ты лучше благодари за то, что получил. Остального жди и радуйся, что не получил всего.
«О гневе», III, 31

 

Ты ведешь неверные записи в своей расчетной книге: то, что ты дал, оцениваешь дорого, то, что получил, – дешево.
«О гневе», III, 31

 

Деньги насквозь пропитаны нашей кровью.
«О гневе», III, 33

 

Насколько достойнее смеха то, из-за чего мы то и дело льем слезы!
«О гневе», III, 33

 

Поверь мне, все, что зажигает нас страшным пожаром, – сущие пустяки, не серьезнее тех, из-за которых дерутся и ссорятся мальчишки.
«О гневе», III, 34

 

Кто никогда ничему не выучился, тот не хочет ничему учиться.
«О гневе», III, 36

 

Этого ты предостерег правильно, но чересчур свободным тоном: и вместо того, чтобы исправить, обидел человека. На будущее смотри не только то, правду ли ты говоришь, но и на того, кому говоришь: переносит ли он правду.
«О гневе», III, 36

 

Баловень счастья ‹…› считает, что труднодоступная дверь – первый признак блаженного и могущественного человека. Видимо, он не знает, что труднее всего открываются ворота тюрьмы.
«О гневе», III, 37

 

Ты косо глядишь на кого-то из-за того, что он дурно говорил о твоем таланте. Неужели ты считаешь каждое его слово законом? И неужели Энний [римский трагик] должен возненавидеть тебя оттого, что его поэмы не доставляют тебе удовольствия, ‹…› а Цицерон – стать твоим врагом из-за того, что ты пошутил насчет его стихов?
«О гневе», III, 37

 

Первую вспышку гнева мы не осмелимся унимать словами. Она глуха и безумна. ‹…› Лекарства приносят пользу, если давать их в промежутках между приступами.
«О гневе», III, 39

 

Гнев, ‹…› когда окостенеет, затвердеет, ‹…› превращается в ненависть.
«О гневе», III, 41

 

В перерывах между утренними зрелищами нам обычно показывают на арене сражение привязанных друг к другу быка и медведя: они рвут и терзают друг друга, а рядом их поджидает человек, которому поручено в конце прикончить обоих. То же самое делаем и мы, нанося удары людям, с которыми мы связаны, а рядом с победителем и побежденным уже стоит их конец, причем очень близкий. Нам ведь осталось-то столечко! Что бы нам прожить эту капельку времени в мире и покое!
«О гневе», III, 43

 

Часто ссору прекращает раздавшийся по соседству крик «Пожар!».
«О гневе», III, 43

 

Что хуже смерти можешь ты пожелать тому, на кого гневаешься? Так успокойся: он умрет, даже если ты палец о палец не ударишь.
«О гневе», III, 43

 

Я скорее прощу того, кто нанес врагу рану, а не того, кто мечтает посадить ему чирей: тут уже не только злая, но и ничтожно мелкая душонка.
«О гневе», III, 43
* * *
О сколь презренная вещь – человек, если не поднимается он выше человеческого!
«О природе», I, предисловие, 5

 

Что такое бог? – Все, что видишь, и все, чего не видишь.
«О природе», I, предисловие, 13

 

Уже старик, он [Ганнибал] не переставал искать войны в любом уголке света: настолько, обходясь без родины, не мог он обходиться без врага.
«О природе», III, предисловие, 6

 

Нет числа тем, кто владел народами и городами; тех, кто владел собой, можно перечесть по пальцам.
«О природе», III, предисловие, 10

 

Все происходит по божественному определению: плакать, стонать и жаловаться – значит отпасть от бога.
«О природе», III, предисловие, 12

 

Свободен тот, кто избежал рабства у самого себя: это рабство – постоянное и неодолимое, день и ночь равно гнетущее, без передышки, без отпуска.
«О природе», III, предисловие, 16

 

Быть рабом самого себя – тяжелейшее рабство.
«О природе», III, предисловие, 17

 

Добродетель найти трудно, требуется и наставник и руководитель; а порокам живо выучиваются без всякого учителя.
«О природе», III, 30, 8

 

Если я и бываю доверчив, то только до известной степени и принимаю лишь те маленькие выдумки, за которые бьют по губам, а не вырывают глаза.
«О природе», IV, 4, 1

 

Люди растрачивают всю свою жизнь, чтобы достать то, что им будто бы нужно для жизни.
«О природе», V, 18, 16

 

Изящно возразил мудрый [Гай] Лелий какому-то человеку, сказавшему: «В мои шестьдесят лет…» – «Скажи лучше “не мои шестьдесят”». Привычка исчислять утраченные нами годы мешает нам понять, что суть жизни – в ее неуловимости, а удел времени – всегда оставаться не нашим.
«О природе», VI, 32, 11

 

Покамест все идет как обычно, грандиозность происходящего скрадывается привычкой. Так уж мы устроены, что повседневное, будь оно даже достойно всяческого восхищения, нас мало трогает. ‹…› У солнца нет зрителей, пока оно не затмится. ‹…› Настолько больше свойственно нам от природы восхищаться новым, нежели великим.
«О природе», VII, 1, 1; 1, 4

 

Кто думает, будто природа может делать лишь то, что она делает часто, тот сильно недооценивает ее возможности.
«О природе», VII, 27, 5

 

Люди грядущего поколения будут знать многое, неизвестное нам, и многое останется неизвестным для тех, кто будет жить, когда изгладится всякая память о нас. Мир не стоит ломаного гроша, если в нем когда-нибудь не останется ничего непонятного.
«О природе», VII, 30, 5

 

И ты удивляешься, что мудрость до сих пор еще не исполнила своего предназначения! Даже испорченность – и та еще не показала себя целиком; она только-только выходит на свет. А ведь ей мы отдаем все свои силы.
«О природе», VII, 32, 1
* * *
Победа без риска – победа без славы.
«О провидении», 3

 

Для самопознания необходимо испытание: никто не узнает, что он может, если не попробует.
«О провидении», 4

 

Всякий, кто кажется избежавшим зла, просто его еще не дождался.
«О провидении», 4

 

От голода умирают тихо и спокойно, от обжорства с треском лопаются.
«О провидении», 4

 

Самая крепкая часть тела – та, которой чаще всего пользуются.
«О провидении», 4

 

«Но как же все-таки бог допускает, чтобы с добрыми людьми случались несчастья?» – А он не допускает. Он ограждает их от всех несчастий: от преступлений и гнусностей, от нечистых помышлений и корыстных замыслов, от слепого вожделения и от алчности, покушающейся на чужое добро. Он блюдет и защищает их самих: неужели кто-то станет требовать от бога еще и того, чтобы он охранял поклажу добрых людей?
«О провидении», 6

 

Презирайте бедность: никто не бывает при жизни так беден, как был при рождении. Презирайте боль: она уйдет от вас, либо вы от нее уйдете.
«О провидении», 6
* * *
Короткую жизнь мы не получаем, а делаем ее такой; мы не бедны, а расточительны.
«О скоротечности жизни» («О краткости жизни»), 1, 4

 

Нет человека, желающего разделить с другими деньги, а скольким раздает каждый свою жизнь!
«О скоротечности жизни», 3, 1

 

Марк Цицерон ‹…› ни в счастье не был спокоен, ни в несчастье – терпелив.
«О скоротечности жизни», 5, 1

 

Учиться жить следует всю жизнь, и всю жизнь следует учиться умирать.
«О скоротечности жизни», 7, 3 (сокращенная цитата)

 

Каждый торопит свою жизнь и страдает от тоски по будущему и отвращения к настоящему.
«О скоротечности жизни», 7, 8

 

Время твоей жизни ‹…› движется беззвучно, ничем не выдавая быстроты своего бега.
«О скоротечности жизни», 8, 5

 

Есть ли на свете кто-нибудь глупее людей, которые хвастаются своей мудрой предусмотрительностью? ‹…› За счет своей жизни они устраивают свою жизнь, чтобы она стала лучше.
«О скоротечности жизни», 9, 1

 

Откладывать что-то на будущее – худший способ проматывать жизнь: ‹…› вы отдаете настоящее в обмен на обещание будущего.
«О скоротечности жизни», 9, 1

 

Грядущее неведомо; живи сейчас!
«О скоротечности жизни», 9, 1

 

Самая короткая жизнь – у занятых людей.
«О скоротечности жизни», 10, 1

 

Души занятых людей, словно волы, впряженные в ярмо, не могут ни повернуть, ни оглянуться.
«О скоротечности жизни», 10, 5

 

Один из ‹…› любителей наслаждений, ‹…› после того как его на руках вынесли из бани и усадили в кресло, спросил: «Я уже сижу?» Ты полагаешь, что человек, не знающий, сидит ли он, в состоянии уразуметь, живет ли он?
«О скоротечности жизни», 12, 7

 

Если только у мертвых сохраняется какое-то чувство, [Гай Калигула] ужасно злится, что он умер, а римский народ все еще живет.
«О скоротечности жизни», 18, 5

 

Некоторые болезни следует лечить, не рассказывая о них больному. Многие умерли оттого, что узнали, чем больны.
«О скоротечности жизни», 18, 6

 

[Людей], через тысячу унижений достигших высочайших почестей, тревожит ужасная мысль, что они страдали всего лишь ради надгробной надписи.
«О скоротечности жизни», 20, 2

 

Гнусен тот, кто, утомленный скорее жизнью, чем трудом, умирает при исполнении служебных обязанностей.
«О скоротечности жизни», 20, 3

 

Гай Туранний, ‹…› когда более чем в девяностолетнем возрасте ‹…› получил ‹…› освобождение от должности прокуратора, попросил, чтобы его положили на кровать и чтобы стоящие вокруг домочадцы причитали, словно над покойником. ‹…› Неужели так приятно умереть занятым человеком?
«О скоротечности жизни», 20, 4

 

Большинство людей ‹…› жаждут работать дольше, чем могут, ‹…› и сама старость лишь оттого им в тягость, что не позволяет работать.
«О скоротечности жизни», 20, 5

 

Добровольно решиться на отдых людям труднее, чем заслужить его по закону.
«О скоротечности жизни», 20, 5
* * *
Гераклит всякий раз, как выходил на люди, плакал, а Демокрит смеялся: одному все, что мы делаем, казалось жалким, а другому – нелепым.
«О спокойствии духа», 15, 2
* * *
Мысль о боли мучит нас не меньше самой боли.
«О стойкости мудреца», 5

 

Фортуна ничего не отнимает у нас, кроме того, что дала.
«О стойкости мудреца», 5

 

Как мы относимся к детям, так мудрец относится ко всем людям, ибо они не выходят из детства ни к зрелости, ни до седых волос, ни когда и седых волос уже не останется.
«О стойкости мудреца», 12

 

Если нас очень огорчает чье-то презрение, значит, нам особенно приятно было бы уважение именно этого человека.
«О стойкости мудреца», 13

 

Вступая в препирательство с кем-то, мы признаем его своим противником, а следовательно, равным себе, даже если мы и победим в стычке.
«О стойкости мудреца», 14

 

Один и тот же рассказ может рассмешить нас, если нас двое, и возмутить, если его слышит много народу; мы не позволяем другим заикнуться о том, о чем сами говорим постоянно.
«О стойкости мудреца», 16

 

Чем больше человек склонен обижать других, тем хуже он сам переносит обиды.
«О стойкости мудреца», 18
* * *
Отвоюй себя для себя самого.
«Письма к Луцилию» («Нравственные письма к Луцилию»), 1, 1

 

Смерть мы видим впереди; а большая часть ее у нас за плечами, – ведь сколько лет жизни минуло, все принадлежит смерти.
«Письма к Луцилию», 1, 2

 

Все у нас чужое, лишь время наше. Только время, ускользающее и текучее, дала нам во владенье природа, но и его кто хочет, тот и отнимает.
«Письма к Луцилию», 1, 3

 

Все меня прощают, никто не помогает.
«Письма к Луцилию», 1, 4

 

Кто везде – тот нигде. Кто проводит жизнь в странствиях, у тех в итоге гостеприимцев множество, а друзей нет.
«Письма к Луцилию», 2, 2

 

Ничто так не вредит здоровью, как частая смена лекарств.
«Письма к Луцилию», 2, 3

 

Если не можешь прочесть все, что имеешь, имей столько, сколько прочтешь, – и довольно.
«Письма к Луцилию», 2, 3

 

Во всем старайся разобраться вместе с другом, но прежде разберись в нем самом.
«Письма к Луцилию», 3, 2

 

Нередко учат обману тем, что обмана боятся, и подозрениями дают право быть вероломным.
«Письма к Луцилию», 3, 3

 

Порок – и верить всем, и никому не верить, только ‹…› первый порок благороднее, второй – безопаснее.
«Письма к Луцилию», 3, 4

 

Некоторые до того забились во тьму, что неясно видят все освещенное.
«Письма к Луцилию», 3, 6

 

Нас чтут как стариков, хотя в нас живут пороки мальчишек, и не только мальчишек, но и младенцев; ведь младенцы боятся вещей пустяшных, мальчишки – мнимых, а мы – и того и другого.
«Письма к Луцилию», 4, 2

 

Никакое зло не велико, если оно последнее. Пришла к тебе смерть? Она была бы страшна, если бы могла оставаться с тобою, она же или не явится, или скоро будет позади, никак не иначе.
«Письма к Луцилию», 4, 3

 

Спокойная жизнь – не для тех, кто слишком много думает о ее продлении.
«Письма к Луцилию», 4, 4

 

Кто презирает собственную жизнь, тот стал хозяином твоей.
«Письма к Луцилию», 4, 8

 

Гнев рабов погубил не меньше людей, чем царский гнев.
«Письма к Луцилию», 4, 8

 

Само имя философии вызывает достаточно ненависти.
«Письма к Луцилию», 5, 2

 

Будем делать все, чтобы жить лучше, чем толпа, а не наперекор толпе, иначе мы отпугнем от себя и обратим в бегство тех, кого хотим исправить.
«Письма к Луцилию», 5, 3

 

Пусть вошедший в наш дом дивится нам, а не нашей посуде. Велик тот человек, кто глиняной утварью пользуется как серебряной, но не менее велик и тот, кто серебряной пользуется как глиняной.
«Письма к Луцилию», 5, 6

 

Слаб духом тот, кому богатство не по силам.
«Письма к Луцилию», 5, 6

 

Одна цепь связывает стража и пленного.
«Письма к Луцилию», 5, 7

 

Нас мучит и будущее, и прошедшее. ‹…› Никто не бывает несчастен только от нынешних причин.
«Письма к Луцилию», 5, 9

 

Некоторых больных надо поздравлять и с тем, что они почувствовали себя больными.
«Письма к Луцилию», 6, 11

 

 

Любое благо нам не на радость, если мы обладаем им в одиночку.
«Письма к Луцилию», 6, 4

 

Долог путь наставлений, краток и убедителен путь примеров.
«Письма к Луцилию», 6, 5

 

Нельзя уподобляться злым оттого, что их много, нельзя ненавидеть многих оттого, что им не уподобляешься.
«Письма к Луцилию», 7, 8

 

Люди учатся, обучая. [Отсюда пословица: «Уча, учимся».]
«Письма к Луцилию», 7, 8

 

«Но ради чего я учился?» – Нечего бояться, что труд твой пропал даром: ты учился для себя самого.
«Письма к Луцилию», 7, 9

 

Фортуна не сбивает с пути – она опрокидывает и кидает на скалы.
«Письма к Луцилию», 8, 4

 

Как много поэты говорят такого, что или сказано, или должно быть сказано философами!
«Письма к Луцилию», 8, 8

 

Художнику приятней писать картину, чем ее окончить. ‹…› Пока он писал, его радовало само искусство. Отрочество наших детей щедрее плодами, но их младенчество нам милее.
«Письма к Луцилию», 9, 7

 

Кто завел друга, чтобы тот выручил из цепей, тот покинет его, едва загремят оковы.
«Письма к Луцилию», 9, 9

 

Люди ‹…› шепотом возносят ‹…› богам постыднейшие мольбы.
«Письма к Луцилию», 10, 5

 

Живи с людьми так, будто на тебя смотрит бог, говори с богом так, будто тебя слушают люди.
«Письма к Луцилию», 10, 5

 

Некоторых больше всего и надо опасаться, когда они покраснеют: тут-то их и покидает всякий стыд. Сулла был особенно жесток тогда, когда к лицу его приливала кровь.
«Письма к Луцилию», 11, 3

 

Нам нужен кто-нибудь, по чьему образцу складывался бы наш нрав. Ведь криво проведенную черту исправишь только по линейке.
«Письма к Луцилию», 11, 10

 

Жить в оковах необходимости плохо, но нет необходимости жить в оковах необходимости.
«Письма к Луцилию», 12, 10

 

Плоды для нас вкуснее всего, когда они на исходе; дети красивей всего, когда кончается детство.
«Письма к Луцилию», 12, 4

 

Возраст самый приятный тот, что идет под уклон, но еще не катится в пропасть.
«Письма к Луцилию», 12, 5

 

Смерть ‹…› должна быть перед глазами и у старика, и у юноши – ведь вызывают нас не по возрастному списку.
«Письма к Луцилию», 12, 6

 

Нет стариков столь дряхлых, чтобы им зазорно было надеяться на лишний день.
«Письма к Луцилию», 12, 6

 

Каждый день нужно проводить так, словно он замыкает строй, завершает число дней нашей жизни. ‹…› Отправляясь ко сну, говорить весело и радостно: «Прожита жизнь, и пройден весь путь, что судьбой мне отмерен». А если бог подарит нам и завтрашний день, примем его с радостью.
«Письма к Луцилию», 12, 8

 

Поблагодарим бога за то, что никто не может навязать нам жизнь.
«Письма к Луцилию», 12, 10

 

Я не устану потчевать тебя Эпикуром, и пусть знают все, кто твердит его слова и ценит их не за то, что в них сказано, а за то, кем они сказаны: лучшее принадлежит всем.
«Письма к Луцилию», 12, 11

 

Воображение ‹…› доставляет нам больше страданий, чем действительность. ‹…› Многое мучит нас больше, чем нужно, многое – прежде, чем нужно.
«Письма к Луцилию», 13, 4

 

Вымышленное тревожит сильнее. Действительное имеет свою меру, а о том, что доходит неведомо откуда, пугливая душа вольна строить догадки.
«Письма к Луцилию», 13, 9

 

Порой и жертве удавалось пережить палача.
«Письма к Луцилию», 13, 11

 

Если бояться всего, что может случиться, то незачем нам и жить.
«Письма к Луцилию», 13, 12

 

Беда глупости еще и в том, что она все время начинает жизнь сначала. (Со ссылкой на Эпикура, но, вероятно, это собственная формулировка Сенеки.)
«Письма к Луцилию», 13, 16

 

До чего противно легкомыслие тех, ‹…› кто перед кончиной начинает надеяться заново. ‹…› Что гнуснее старика, начинающего жизнь сначала?
«Письма к Луцилию», 13, 16–17

 

Многим пришлось бояться оттого, что их можно было бояться.
«Письма к Луцилию», 14, 10

 

Кто мудр, тот во всем смотрит на замысел, а не на исход. Начало в нашей власти; что выйдет, решать фортуне, над собой же я не признаю ее приговора.
«Письма к Луцилию», 14, 16

 

Мы не должны ни во всем уподобляться ‹…› толпе, ни во всем от нее отличаться. ‹…› Больше стойкости в том, чтобы оставаться трезвым, когда весь народ перепился до рвоты, больше умеренности в том, чтобы, не смешиваясь со всеми, не выделяться и не составлять исключения и делать то же самое, что все, но иначе.
«Письма к Луцилию», 18, 3–4

 

Чего ты дожидаешься? ‹…› Исполнения всех желаний? Такое время не наступит! ‹…› Такова цепь желаний: одно родит другое.
«Письма к Луцилию», 19, 6

 

Покуда ты будешь на все зариться, все будут зариться на тебя.
«Письма к Луцилию», 19, 7

 

Заблуждается тот, кто ищет друзей в сенях, а испытывает их за столом.
«Письма к Луцилию», 19, 11

 

Люди больше всего ненавидят тех, кому больше обязаны.
«Письма к Луцилию», 19, 11

 

Малая ссуда делает человека твоим должником, большая – врагом.
«Письма к Луцилию», 19, 11

 

[Благодеяния надо] не разбрасывать, а распределять. ‹…› Дело не в том, что ты дал, а в том, кому ты дал.
«Письма к Луцилию», 19, 12

 

Люди не знают, чего хотят, до того мига, пока не захотят чего-нибудь.
«Письма к Луцилию», 20, 6

 

Даже самый робкий предпочел бы один раз упасть, нежели все время висеть.
«Письма к Луцилию», 22, 3

 

Немногих удерживает рабство, большинство за свое рабство держится.
«Письма к Луцилию», 22, 11

 

Все заботятся не о том, правильно ли они живут, а о том, долго ли проживут; между тем жить правильно – это всем доступно, жить долго – никому.
«Письма к Луцилию», 22, 17

 

Все, чем тешится чернь, дает наслаждение слабое и поверхностное, всякая радость, если она приходит извне, лишена прочной основы.
«Письма к Луцилию», 23, 5

 

Плохо живут те, кто всегда начинает жизнь сначала. ‹…› Напрасно мы полагаем, будто таких людей мало: почти все таковы. А некоторые тогда и начинают жить, когда пора кончать. А ‹…› некоторые кончают жить, так и не начав.
«Письма к Луцилию», 23, 9, 11

 

Зачем сейчас портить себе жизнь страхом перед будущим? Глупо ‹…› чувствовать себя несчастным из-за того, что когда-нибудь станешь несчастным.
«Письма к Луцилию», 24, 1

 

Если ты хочешь избавиться от всякой тревоги, представь себе, что пугающее тебя случится непременно, и какова бы ни была беда, найди ей меру и взвесь свой страх. Тогда ты наверняка поймешь, что несчастье, которого ты боишься, или не так велико, или не так длительно.
«Письма к Луцилию», 24, 2

 

Поверь мне, ‹…› смерть настолько не страшна, что благодаря ей ничто не страшно.
«Письма к Луцилию», 24, 11

 

Надейся на справедливое решение, но будь готов к несправедливому.
«Письма к Луцилию», 24, 12

 

Отдели смятение от его причины, смотри на само дело – и ты убедишься, что в любом из них нет ничего страшного, кроме самого страха.
«Письма к Луцилию», 24, 12

 

Как водяные часы делает пустыми не последняя капля, а вся вытекшая раньше вода, так и последний час, в который мы перестаем существовать, не составляет смерти, а лишь завершает ее: в этот час мы пришли к ней – а шли мы долго. ‹…› «Смерть, уносящая нас, – лишь последняя смерть среди многих».
«Письма к Луцилию», 24, 20–21

 

Только люди бывают так неразумны и даже безумны, что некоторых заставляет умереть страх смерти.
«Письма к Луцилию», 24, 23

 

Мудрый и мужественный должен не убегать из жизни, а уходить. И прежде всего нужно избегать той страсти, которой охвачены столь многие, – сладострастной жажды смерти. Ибо помимо прочих душевных склонностей есть ‹…› еще и безотчетная склонность к смерти, и ей нередко поддаются люди благородные и сильные духом, но нередко также и ленивые и праздные. Первые презирают жизнь, вторым она в тягость.
«Письма к Луцилию», 24, 25

 

Все, в чем мы нуждаемся, или стоит дешево, или ничего не стоит.
«Письма к Луцилию», 25, 4

 

Гнет возраста чувствует только тело, а не душа, и состарились одни лишь пороки и то, что им способствует.
«Письма к Луцилию», 26, 2

 

«Размышляй о смерти!» – Кто говорит так, тот велит нам размышлять о свободе. Кто научился смерти, тот разучился быть рабом. Он выше всякой власти и уж наверное вне всякой власти.
«Письма к Луцилию», 26, 10

 

Совершенство духа нельзя ни взять взаймы, ни купить, а если бы оно и продавалось, все равно, я думаю, не нашлось бы покупателя. Зато низость покупается ежедневно.
«Письма к Луцилию», 27, 8

 

Странно ли, что тебе нет никакой пользы от странствий, если ты повсюду таскаешь самого себя? (Со ссылкой на Сократа.)
«Письма к Луцилию», 28, 2

 

Насколько выше была б ему цена, если б толпа ценила его пониже.
«Письма к Луцилию», 29, 8

 

Передышками нельзя пренебрегать: тяжелобольным временное улучшение заменяет здоровье.
«Письма к Луцилию», 29, 8

 

Не смей пересчитывать всех, кто тебе страшен. ‹…› К твоей смерти доступ открыт только одному, сколько бы врагов тебе ни угрожало.
«Письма к Луцилию», 29, 9

 

Только низким путем можно снискать любовь низких.
«Письма к Луцилию», 29, 10

 

По-моему, умирая, человек мужественнее, чем перед смертью. Когда смерть пришла, она и невежде дает силу духа не бежать от неизбежного.
«Письма к Луцилию», 30, 8

 

Кто не хочет умирать, тот не хотел жить. Ибо жизнь дана нам под условием смерти и сама есть лишь путь к ней.
«Письма к Луцилию», 30, 10

 

Мы боимся не смерти, а мыслей о смерти – ведь от самой смерти мы всегда в двух шагах.
«Письма к Луцилию», 30, 17

 

Стыдно человеку, который одолел самые высокие вершины, обременять богов. Что нужды в молитвах? Сделай сам себя счастливым!
«Письма к Луцилию», 31, 5

 

Из тесного угла можно вознестись к небу – только воспрянь.
«Письма к Луцилию», 31, 11

 

Жизнь наша коротка, и сами мы еще больше сокращаем ее своим непостоянством, каждый раз начиная жить наново. Мы дробим ее на мелкие части и рвем в клочки.
«Письма к Луцилию», 32, 2

 

Где что-нибудь выдается и бросается в глаза, там не все ровно. ‹…› [У] величайших людей ‹…› каждая черта в произведении так сплетена с другою, что невозможно что-либо изъять, не разрушив целого.
«Письма к Луцилию», 33, 1, 5

 

Не та красива, у которой хвалят руку или ногу, а та, у кого весь облик не позволит восхищаться отдельными чертами.
«Письма к Луцилию», 33, 5

 

Одно дело помнить, другое знать! ‹…› Знать – это значит делать и по-своему, ‹…› не оглядываясь всякий раз на учителя. ‹…› Не становись второю книгой!
«Письма к Луцилию», 33, 8–9

 

Идущий следом за другим ничего не найдет, потому что не ищет.
«Письма к Луцилию», 33, 10

 

Истина открыта для всех, ею никто не завладел.
«Письма к Луцилию», 33, 10

 

Говорят, что начало – это уже полдела; то же относится и к нашей душе: желание стать добродетельными – полпути к добродетели.
«Письма к Луцилию», 34, 3

 

Дружба всегда на пользу, а любовь иногда и во вред.
«Письма к Луцилию», 35, 1

 

Ни младенцы, ни дети, ни повредившиеся в уме смерти не боятся – и позор тем, кому разум не дает такой же безмятежности, какую дарует глупость.
«Письма к Луцилию», 36, 12

 

В пространных рассуждениях, написанных заранее и прочитанных при народе, шуму много, а доверительности нет. Философия – это добрый совет, а давать советы во всеуслышанье никто не станет.
«Письма к Луцилию», 38, 1

 

Великая душа пренебрегает великим и предпочитает умеренное чрезмерному.
«Письма к Луцилию», 39, 4

 

Нет несчастнее зашедших так далеко, что прежде излишнее становится для них необходимым.
«Письма к Луцилию», 39, 6

 

Нет лекарства для того, у кого пороки стали нравами.
«Письма к Луцилию», 39, 6

 

В речах перед народом нет ни слова истины: их цель – взбудоражить толпу, мгновенно увлечь неискушенный слух, они уносятся, не давая над собою подумать.
«Письма к Луцилию», 40, 4

 

Пусть оратор ‹…› говорит не быстрей и не больше, чем могут выдержать уши.
«Письма к Луцилию», 40, 8

 

Многим не хватает только благосклонности судьбы, чтобы сравняться жестокостью, и честолюбием, и жаждой роскоши с самыми худшими. Дай им силы на все, чего они хотят, и ты узнаешь, что хочется им того же.
«Письма к Луцилию», 42, 4

 

Мы считаем купленным лишь приобретенное за деньги, а на что тратим самих себя, то зовем даровым ‹…› Всякий ценит самого себя дешевле всего.
«Письма к Луцилию», 42, 7

 

Кто сохранил себя, тот ничего не потерял, но многим ли удается сохранить себя?
«Письма к Луцилию», 42, 10

 

Мы живем так, что внезапно увидеть нас – значит поймать с поличным.
«Письма к Луцилию», 43, 4

 

Все, если взглянуть на изначальное происхождение, ведут род от богов.
«Письма к Луцилию», 44, 1

 

За всеми нами одинаковое число поколений, происхожденье всякого лежит за пределами памяти.
«Письма к Луцилию», 44, 4

 

Нет царя, что не произошел бы от раба, и нет раба не царского рода. (Со ссылкой на Платона.)
«Письма к Луцилию», 44, 4

 

Важно не сколько [у тебя книг], а сколь они хороши.
«Письма к Луцилию», 45, 1

 

Одной молитвой опровергаем другую. Желания у нас в разладе с желаниями.
«Письма к Луцилию», 45, 6

 

Жизнь любого занята завтрашним днем. ‹…› Люди не живут, а собираются жить.
«Письма к Луцилию», 45, 12–13

 

Мы лжем и без причин, по одной привычке.
«Письма к Луцилию», 46, 3

 

Обходись со стоящими ниже так, как ты хотел бы, чтобы с тобою обходились стоящие выше.
«Письма к Луцилию», 47, 11

 

Нет рабства позорнее добровольного.
«Письма к Луцилию», 47, 17

 

Любовь не уживается со страхом.
«Письма к Луцилию», 47, 18

 

Цари забывают, как сильны они сами и как слабы другие, и чуть что – распаляются гневом, словно от обиды. ‹…› Для того и нужна им обида, чтобы кому-нибудь повредить.
«Письма к Луцилию», 47, 20

 

Нужно жить для другого, если хочешь жить для себя.
«Письма к Луцилию», 48, 2

 

Разве что-нибудь было не «совсем недавно»? Совсем недавно я был мальчиком и сидел у философа Сотиона, совсем недавно начал вести дела в суде, совсем недавно потерял к этому охоту, а там и силы. Безмерна скоротечность времени, и ясней всего это видно, когда оглядываешься назад. Взгляд, прикованный к настоящему, время обманывает, ускользая при своей быстроте легко и плавно. ‹…› Минувшее пребывает в одном месте, равно обозримое, единое и недвижное, и все падает в его глубину.
«Письма к Луцилию», 49, 2–3

 

Ты заблуждаешься, полагая, что только в морском плавании жизнь отделена от смерти тонкою преградой: повсюду грань между ними столь же ничтожна. Не везде смерть видна так близко, но везде она стоит так же близко.
«Письма к Луцилию», 49, 11

 

Что ты веселишься, если тебя хвалят люди, которых сам ты не можешь похвалить?
«Письма к Луцилию», 52, 11

 

Рассказывать сны – дело бодрствующего; признать свои пороки – признак выздоровления.
«Письма к Луцилию», 53, 8

 

Мы думаем, будто смерть будет впереди, а она и будет, и была. То, что было до нас, – та же смерть.
«Письма к Луцилию», 54, 5

 

Изнеженность обрекла нас на бессилие, мы не можем делать то, чего долго не хотели делать.
«Письма к Луцилию», 55, 1

 

Постоянство и упорство в своем намерении – вещи такие замечательные, что и упорная лень внушает уважение.
«Письма к Луцилию», 55, 5

 

Голос мешает больше, чем шум, потому что отвлекает душу, тогда как шум только наполняет слух и бьет по ушам.
«Письма к Луцилию», 56, 4

 

Взгляни на него: ‹…› он ворочается с боку на бок, стараясь ‹…› поймать хоть легкую дрему, и, ничего не слыша, жалуется, будто слышит. Какая тут, по-твоему, причина? Шум у него в душе: ее нужно утихомирить, в ней надо унять распрю; нельзя считать ее спокойной только потому, что тело лежит неподвижно.
«Письма к Луцилию», 56, 7–8

 

У каждого потемнеет в глазах, если он, стоя у края бездны, взглянет в ее глубину. Это – не страх, а естественное чувство, неподвластное разуму. Так храбрецы, готовые пролить свою кровь, не могут смотреть на чужую, так некоторые падают без чувств, если взглянут на свежую или старую, загноившуюся рану либо прикоснутся к ней, а другие легче вынесут удар меча, чем его вид.
«Письма к Луцилию», 57, 4–5

 

Никто не остается в старости тем же, чем был в юности, завтра никто не будет тем, кем был вчера. Наши тела уносятся наподобие рек. ‹…› Я сам изменяюсь, пока рассуждаю об изменении всех вещей. Об этом и говорит Гераклит: «Мы входим, и не входим дважды в один и тот же поток». Имя потока остается, а вода уже утекла.
«Письма к Луцилию», 58, 22–23

 

[В мире] пребывает все, что было прежде, но иначе, чем прежде: порядок вещей меняется.
«Письма к Луцилию», 58, 24

 

Что такое конец жизни – ее отстой или нечто самое чистое и прозрачное ‹…›. Ведь дело в том, что продлевать – жизнь или смерть.
«Письма к Луцилию», 58, 33

 

Многих красота какого-нибудь полюбившегося слова уводит к тому, о чем они писать не собирались.
«Письма к Луцилию», 59, 5

 

Лесть всех делает дураками, каждого в свою меру.
«Письма к Луцилию», 59, 13

 

[Истинная радость], не будучи чужим подарком, ‹…› не подвластна и чужому произволу. Что не дано фортуной, того ей не отнять.
«Письма к Луцилию», 59, 18

 

Я стараюсь, чтобы каждый день был подобием целой жизни.
«Письма к Луцилию», 61, 1

 

Несчастен не тот, кто делает по приказу, а тот, кто делает против воли.
«Письма к Луцилию», 61, 3

 

Кратчайший путь к богатству – через презрение к богатству.
«Письма к Луцилию», 62, 3

 

Мы ищем в слезах доказательство нашей тоски и не подчиняемся скорби, а выставляем ее напоказ. ‹…› И в скорби есть доля тщеславия!
«Письма к Луцилию», 63, 2

 

Для меня думать об умерших друзьях отрадно и сладко. Когда они были со мной, я знал, что я их утрачу, когда я их утратил, я знаю, что они были со мной.
«Письма к Луцилию», 63, 7

 

 

Перестань дурно истолковывать милость фортуны. То, что ею отнято, она прежде дала!
«Письма к Луцилию», 63, 7

 

Кто не мог любить больше, чем одного, тот и одного не слишком любил.
«Письма к Луцилию», 63, 11

 

Ты схоронил, кого любил; ищи, кого полюбить! ‹…› Предки установили для женщин один год скорби – не затем, чтобы они скорбели так долго, но чтобы не скорбели дольше.
«Письма к Луцилию», 63, 11, 13

 

[Об умерших: ] Те, кого мним мы исчезнувшими, только ушли вперед.
«Письма к Луцилию», 63, 15

 

Сочинения иных ничем не блещут, кроме имени.
«Письма к Луцилию», 64, 3

 

Что такое смерть? Либо конец, либо переселенье. Я не боюсь перестать быть – ведь это все равно что не быть совсем; я не боюсь переселяться – ведь нигде не буду я в такой тесноте.
«Письма к Луцилию», 65, 24

 

Что можно добавить к совершенному? Ничего; а если можно, значит, не было и совершенства.
«Письма к Луцилию», 66, 9

 

Способность расти есть признак несовершенства.
«Письма к Луцилию», 66, 9

 

Одиссей спешил к камням своей Итаки не меньше, чем Агамемнон – к гордым стенам Микен, – ведь любят родину не за то, что она велика, а за то, что она родина.
«Письма к Луцилию», 66, 26

 

Если что перед глазами, оно не ценится; открытую дверь взломщик минует. Таков же обычай ‹…› у всех невежд: каждый хочет ворваться туда, где заперто.
«Письма к Луцилию», 68, 4

 

Лжет общий голос невежд, утверждающих, будто «самое лучшее – умереть своей смертью». Чужой смертью никто не умирает.
«Письма к Луцилию», 69, 6

 

Жизнь не всегда тем лучше, чем дольше, но смерть всегда чем дольше, тем хуже.
«Письма к Луцилию», 70, 12

 

Лучшее из устроенного вечным законом – то, что он дал нам один путь в жизнь, но множество – прочь из жизни.
«Письма к Луцилию», 70, 14

 

В одном не вправе мы жаловаться на жизнь: она никого не держит. ‹…› Тебе нравится жизнь? Живи! Не нравится – можешь вернуться туда, откуда пришел.
«Письма к Луцилию», 70, 15

 

Самая грязная смерть предпочтительней самого чистого рабства.
«Письма к Луцилию», 70, 21

 

Кто не знает, в какую гавань плыть, для того нет попутного ветра.
«Письма к Луцилию», 71, 3

 

Немалая часть успеха – желание преуспеть.
«Письма к Луцилию», 71, 36

 

Не бывает так, чтобы не возникали все новые дела, – мы сами сеем их, так что из одного вырастает несколько. ‹…› Нужно сопротивляться делам и не распределять их, а устранять.
«Письма к Луцилию», 72, 2

 

Как распрямляется сжатое силой, так возвращается к своему началу все, что не движется непрерывно вперед.
«Письма к Луцилию», 72, 3

 

Не так радостно видеть многих у себя за спиной, как горько глядеть хоть на одного, бегущего впереди.
«Письма к Луцилию», 73, 3

 

Боги не привередливы и не завистливы; они пускают к себе и протягивают руку поднимающимся. Ты удивляешься, что человек идет к богам? Но и бог приходит к людям и даже – чего уж больше? – входит в людей.
«Письма к Луцилию», 73, 15–16

 

Мы сетуем, что все достается нам и не всегда, и помалу, и не наверняка, и ненадолго. Поэтому ни жить, ни умирать мы не хотим: жизнь нам ненавистна, смерть страшна.
«Письма к Луцилию», 74, 11

 

Немногим удается мягко сложить с плеч бремя счастья; большинство падает вместе с тем, что их вознесло, и гибнет под обломками рухнувших опор.
«Письма к Луцилию», 74, 18

 

Пусть будет нашей высшей целью одно: говорить, как чувствуем, и жить, как говорим.
«Письма к Луцилию», 75, 4

 

Век живи – век учись тому, как следует жить.
«Письма к Луцилию», 76, 3

 

Почему он кажется великим? Ты меришь его вместе с подставкой.
«Письма к Луцилию», 76, 31

 

Мы слышим иногда от невежд такие слова: «Знал ли я, что меня ждет такое?» – Мудрец знает, что его ждет все; что бы ни случилось, он говорит: «Я знал».
«Письма к Луцилию», 76, 35

 

Разве не счел бы ты глупцом из глупцов человека, слезно жалующегося на то, что он еще не жил тысячу лет назад? Не менее глуп и жалующийся на то, что через тысячу лет он не будет жить.
«Письма к Луцилию», 77, 11

 

Сатия ‹…› приказала написать на своем памятнике, что прожила девяносто девять лет. Ты видишь, старуха хвастается долгой старостью; а проживи она полных сто лет, кто мог бы ее вытерпеть?
«Письма к Луцилию», 77, 20

 

Жизнь – как пьеса: не то важно, длинна ли она, а то, хорошо ли сыграна.
«Письма к Луцилию», 77, 20

 

Самое жалкое – это потерять мужество умереть и не иметь мужества жить.
«Письма к Луцилию», 78, 4

 

Умрешь ты не потому, что хвораешь, а потому, что живешь.
«Письма к Луцилию», 78, 6

 

Каждый несчастен настолько, насколько полагает себя несчастным.
«Письма к Луцилию», 78, 13

 

Кто из нас не преувеличивает своих страданий и не обманывает самого себя?
«Письма к Луцилию», 78, 14

 

Болезнь можно одолеть или хотя бы вынести. ‹…› Не только с оружьем и в строю можно доказать, что дух бодр и не укрощен крайними опасностями; и под одеялом [больного] видно, что человек мужествен.
«Письма к Луцилию», 78, 21

 

Слава – тень добродетели.
«Письма к Луцилию», 79, 13

 

Чтобы найти благодарного, стоит попытать счастье и с неблагодарными. Не может быть у благодетеля столь верная рука, чтобы он никогда не промахивался.
«Письма к Луцилию», 81, 2

 

Мы ничего не ценим выше благодеянья, покуда его домогаемся, и ниже – когда получим.
«Письма к Луцилию», 81, 28

 

Нет ненависти пагубнее той, что рождена стыдом за неотплаченное благодеянье.
«Письма к Луцилию», 81, 32

 

Римский вождь ‹…›, посылая солдат пробиться сквозь огромное вражеское войско и захватить некое место, сказал им: «Дойти туда, соратники, необходимо, а вернуться оттуда необходимости нет».
«Письма к Луцилию», 82, 22

 

Усталость – цель всяких упражнений.
«Письма к Луцилию», 83, 3

 

Луций Писон как однажды начал пить, так с тех пор и был пьян.
«Письма к Луцилию», 83, 14

 

Опьяненье – не что иное, как добровольное безумье. Продли это состояние на несколько дней – кто усомнится, что человек сошел с ума? Но и так безумье не меньше, а только короче.
«Письма к Луцилию», 83, 18

 

Велика ли слава – много в себя вмещать? Когда первенство почти что у тебя в руках, и спящие вповалку или блюющие сотрапезники не в силах поднимать с тобою кубки, когда из всего застолья на ногах стоишь ты один, когда ты всех одолел блистательной доблестью и никто не смог вместить больше вина, чем ты, – все равно тебя побеждает бочка.
«Письма к Луцилию», 83, 24

 

Напившись вином, он [Марк Антоний] жаждал крови. Мерзко было то, что он пьянел, когда творил все это, но еще мерзостнее то, что он творил все это пьяным.
«Письма к Луцилию», 83, 25

 

Так называемые наслаждения, едва перейдут меру, становятся муками.
«Письма к Луцилию», 83, 27

 

Тот, кому завидуют, завидует тоже.
«Письма к Луцилию», 84, 11

 

На чьей земле ты поселенец? Если все будет с тобою благополучно – у собственного наследника.
«Письма к Луцилию», 88, 12

 

Стремиться знать больше, чем требуется, – это тоже род невоздержности. ‹…› Заучив лишнее, ‹…› из-за этого неспособны выучить необходимое.
«Письма к Луцилию», 88, 36–37

 

[В нынешних] книгах исследуется, ‹…› кто истинная мать Энея, ‹…› чему больше предавался Анакреонт, похоти или пьянству, ‹…› была ли Сафо продажной распутницей, и прочие вещи, которые, знай мы их, следовало бы забыть.
«Письма к Луцилию», 88, 37

 

Все ‹…› познается легче, если ‹…› расчленено на части не слишком мелкие ‹…›. У чрезмерной дробности тот же порок, что у нерасчлененности. Что измельчено в пыль, то лишено порядка.
«Письма к Луцилию», 89, 3

 

Вы [чревоугодники] несчастны, ибо ‹…› голод ваш больше вашей же утробы!
«Письма к Луцилию», 89, 22

 

Говори ‹…›, чтобы ‹…› услышать и самому; пиши, чтобы самому читать, когда пишешь.
«Письма к Луцилию», 89, 23

 

Самый счастливый – тот, кому не нужно счастье, самый полновластный – тот, кто властвует собою.
«Письма к Луцилию», 90, 34

 

Природа не дает добродетели: достичь ее – это искусство. ‹…› [Древние] были невинны по неведенью; а это большая разница, не хочет человек грешить или не умеет.
«Письма к Луцилию», 90, 44, 46

 

Безопасного времени нет. В разгаре наслаждений зарождаются причины боли; в мирную пору начинается война.
«Письма к Луцилию», 91, 5

 

Судьба городов, как и судьба людей, вертится колесом.
«Письма к Луцилию», 91, 7

 

Беда не так велика, как гласят о ней слухи.
«Письма к Луцилию», 91, 9

 

Прах всех уравнивает: рождаемся мы неравными, умираем равными.
«Письма к Луцилию», 91, 16

 

Пока смерть подвластна нам, мы никому не подвластны.
«Письма к Луцилию», 91, 21

 

Наслажденье – это благо для скотов.
«Письма к Луцилию», 92, 6

 

Наполнять надо душу, а не мошну.
«Письма к Луцилию», 92, 31

 

Много ли радости прожить восемьдесят лет в праздности? ‹…› Прожил восемьдесят лет! Но дело-то в том, с какого дня считать его мертвым.
«Письма к Луцилию», 93, 3

 

По-твоему, счастливее тот, кого убивают в день [гладиаторских] игр на закате, а не в полдень? Или, ты думаешь, кто-нибудь так по-глупому жаден к жизни, что предпочтет быть зарезанным в раздевалке, а не на арене? Не с таким уж большим разрывом обгоняем мы друг друга; смерть никого не минует, убийца спешит вслед за убитым.
«Письма к Луцилию», 93, 12

 

Каждый в отдельности вмещает все пороки толпы, потому что толпа наделяет ими каждого.
«Письма к Луцилию», 94, 54

 

Несчастного Александра гнала и посылала в неведомые земли безумная страсть к опустошению. ‹…› Он идет дальше океана, дальше солнца. ‹…› Он не то что хочет идти, но не может стоять, как брошенные в пропасть тяжести, для которых конец паденья – на дне.
«Письма к Луцилию», 94, 62–63

 

Не думай, будто кто-нибудь стал счастливым через чужое несчастье.
«Письма к Луцилию», 94, 67

 

Само по себе одиночество не есть наставник невинности, и деревня не учит порядочности.
«Письма к Луцилию», 94, 69

 

Блаженствующие на взгляд черни дрожат и цепенеют на этой достойной зависти высоте и держатся о себе совсем иного мнения, чем другие. Ведь то, что прочим кажется высотою, для них есть обрыв.
«Письма к Луцилию», 94, 73

 

Мы часто про себя желаем одного, вслух – другого, и даже богам не говорим правды.
«Письма к Луцилию», 95, 2

 

Войны ‹…› – это прославляемое злодейство.
«Письма к Луцилию», 95, 30

 

Запрещенное частным лицам приказывается от лица государства. За одно и то же преступление платят головою, если оно совершено тайно, а если в солдатских плащах – получают хвалы.
«Письма к Луцилию», 95, 30–31

 

Человек – предмет для другого человека священный.
«Письма к Луцилию», 95, 33

 

Природа ‹…› родила нас братьями.
«Письма к Луцилию», 95, 52

 

[О Катоне Младшем]: Сколько в нем силы духа, сколько уверенности среди общего трепета! ‹…› Он единственный, о чьей свободе речь не идет; вопрос не о том, быть ли Катону свободным, а о том, жить ли ему среди свободных.
«Письма к Луцилию», 95, 71

 

Богу я не повинуюсь, а соглашаюсь с ним и следую за ним не по необходимости, а от всей души.
«Письма к Луцилию», 96, 2

 

Злодеянья могут быть безнаказанны, но не безмятежны. ‹…› Первое и наибольшее наказанье за грех – в самом грехе.
«Письма к Луцилию», 97, 13–14

 

Никогда не считай счастливцем того, кто зависит от счастья!
«Письма к Луцилию», 98, 1

 

Кто страдает раньше, чем нужно, тот страдает больше, чем нужно.
«Письма к Луцилию», 98, 8

 

[Мудрец] считает одинаково постыдным бежать и от смерти, и от жизни.
«Письма к Луцилию», 98, 16

 

Мы ищем причин для страданья и хотим сетовать на судьбу даже неоправданно, когда она не дает нам повода к справедливым жалобам.
«Письма к Луцилию», 99, 3

 

Расстоянье между первым и последним днем [жизни] изменчиво и неведомо; если мерить его тяготами пути, оно велико даже у ребенка, если скоростью – коротко даже у старца.
«Письма к Луцилию», 99, 9

 

Люди стонут более внятно, когда их слышат.
«Письма к Луцилию», 99, 16

 

Человеку ничего не обещано наверняка, и фортуна не должна непременно довести его до старости, но вправе отпустить, где ей угодно.
«Письма к Луцилию», 99, 22

 

Пусть ‹…› память [об умерших] будет долгой, а скорбь – короткой.
«Письма к Луцилию», 99, 24

 

Более велик тот, кто отнимает у нас саму способность оценивать, чем тот, кто заслуживает высочайшей оценки.
«Письма к Луцилию», 100, 4

 

Не будем ничего откладывать, чтобы всякий день быть в расчете с жизнью.
«Письма к Луцилию», 101, 7

 

Природа обыскивает нас при выходе, как при входе. Нельзя вынести больше, чем принес.
«Письма к Луцилию», 102, 25

 

Человек человеку грозит ежедневно.
«Письма к Луцилию», 103, 1

 

Зверей заставляет нападать или голод, или страх, а человеку погубить человека приятно.
«Письма к Луцилию», 103, 2

 

Разве не самое отрадное – когда жена так тебя любит, что ты сам начинаешь любить себя больше?
«Письма к Луцилию», 104, 5

 

Привыкшая к слепому страху душа не способна заботиться о собственном спасенье: она не избегает, а убегает, а опасности легче ударить нас сзади.
«Письма к Луцилию», 104, 10

 

Многое, что ночью представляется ужасным, день делает смехотворным.
«Письма к Луцилию», 104, 24

 

К ним [власть имущим] нужно приближаться, но не сближаться тесно, чтобы лекарство не обошлось нам дороже самой болезни.
«Письма к Луцилию», 105, 5

 

У всякого есть человек, которому доверяют столько же, сколько ему самому доверено. Пусть даже первый ‹…› довольствуется одним слушателем, – их получится целый город.
«Письма к Луцилию», 105, 6

 

Кто ждет наказанья, тот наказан, а кто заслужил его, тот ждет непременно.
«Письма к Луцилию», 105, 7

 

Дела за нами не гонятся – люди сами держатся за них и считают занятость признаком счастья.
«Письма к Луцилию», 106, 1

 

В чтении, как и во всем, мы страдаем неумеренностью; и учимся для школы, а не для жизни.
«Письма к Луцилию», 106, 12

 

Жизнь – вещь грубая. Ты вышел в долгий путь – значит, где-нибудь и поскользнешься, и получишь пинок, и упадешь, и устанешь, и воскликнешь «умереть бы!» – и, стало быть, солжешь.
«Письма к Луцилию», 107, 2

 

Равенство прав не в том, что все ими воспользуются, а в том, что они всем предоставлены.
«Письма к Луцилию», 107, 6

 

Ничтожен и лишен благородства тот, кто ‹…› хотел бы лучше исправить богов, чем себя.
«Письма к Луцилию», 107, 12

 

Целым овладевают по частям.
«Письма к Луцилию», 108, 2

 

Многие приходят слушать, а не учиться. ‹…› Некоторые приходят даже с письменными дощечками – затем, чтобы удержать не мысли, а слова, и потом произнести их без пользы для слушающих, как сами слушали без пользы для себя.
«Письма к Луцилию», 108, 6

 

Разве ты не видел, каким криком оглашается театр, едва скажут что-нибудь, с чем все мы согласны ‹…›? «Имеет все, кто хочет, сколько надобно». Слыша это, ‹…› те, кто всегда хочет больше, чем надобно, кричат от восторга и проклинают деньги.
«Письма к Луцилию», 108, 8–9, 12

 

Лучше всего пахнет тело, которое ничем не пахнет.
«Письма к Луцилию», 108, 16

 

Мера ‹…› ближе к воздержанию и, может быть, труднее воздержанья: ведь от чего-то легче отказаться совсем, чем сохранять умеренность.
«Письма к Луцилию», 108, 16

 

[О вегетарианстве]: Человеку и бескровной пищи хватит; ‹…› [а] там, где резня служит удовольствию, жестокость переходит в привычку.
«Письма к Луцилию», 108, 18

 

То, что было философией, становится филологией.
«Письма к Луцилию», 108, 23

 

Сама старость есть неизлечимая болезнь.
«Письма к Луцилию», 108, 28

 

Из одного и того же каждый извлекает лишь нечто, соответствующее его занятиям. На одном и том же лугу бык ищет лишь траву, собака – зайца, аист – ящерицу.
«Письма к Луцилию», 108, 29

 

Человек зорче в чужих делах, чем в своих.
«Письма к Луцилию», 109, 16

 

«Жизнь ему в тягость». – Не спорю, а кому она не в тягость? Люди и любят, и ненавидят свою жизнь.
«Письма к Луцилию», 112, 4

 

Владеть собой – наивысшая власть.
«Письма к Луцилию», 113, 30

 

Речь – убранство души.
«Письма к Луцилию», 115, 2

 

С тех пор как они [деньги] в чести, ничему больше нет заслуженной чести: делаясь поочередно то продавцами, то товаром, мы спрашиваем не «какова вещь», а «какова цена?».
«Письма к Луцилию», 115, 10

 

Всем кажется лучшим то, от чего отказались.
«Письма к Луцилию», 115, 17

 

Мы защищаем наши пороки, так как любим их, и предпочитаем извинять их, а не изгонять. ‹…› «Не хотим» – вот причина; «не можем» – только предлог.
«Письма к Луцилию», 106, 8

 

Тебе кажется высоким то, от чего ты далеко, а взойди наверх – и оно окажется низким. Пусть я буду лжецом, если тебе и тогда не захочется взойти выше: то, что ты считал вершиной, – только ступенька.
«Письма к Луцилию», 118, 6

 

Деньги никого не сделали богатыми – наоборот, каждого они делают еще жаднее до денег.
«Письма к Луцилию», 119, 9

 

Необходимое не приедается.
«Письма к Луцилию», 119, 15

 

Расточитель прикидывается щедрым, хотя между умеющим одарять и не умеющим беречь – разница огромная.
«Письма к Луцилию», 120, 8

 

Великое дело – играть всегда одну роль. Но никто, кроме мудреца, этого не делает; все прочие многолики. ‹…› Порой о человеке, с которым виделись вчера, по праву можно спросить: «Кто это?»
«Письма к Луцилию», 120, 22

 

Даже бессловесным и тупым скотам, как бы ни были они неуклюжи во всем прочем, хватает ловкости и вниманья, чтобы жить. ‹…› Даже те из них, что для других бесполезны, для своей цели ничего не упустят.
«Письма к Луцилию», 121, 24

 

Только не имея некоторых вещей, мы узнаем, что многие из них нам и не нужны.
«Письма к Луцилию», 123, 6
* * *
Тут испустил он дух и перестал притворяться живым.
«Сатира на смерть императора Клавдия»
* * *
Нигде в мире мы не найдем чужой нам страны; отовсюду одинаково можно поднять глаза к небу.
«Утешение к Гельвии», 9, 1

 

Гай Цезарь [Калигула], которого природа создала словно затем, чтобы показать, на что способны безграничная порочность в сочетании с безграничной властью, однажды устроил пир, стоивший 10 миллионов сестерциев; и хотя изобретательность всех была к его услугам, он лишь с трудом добился того, чтобы один обед поглотил доходы с трех провинций.
«Утешение к Гельвии», 10

 

Никто не может быть презираем другими до тех пор, пока он не научился презирать самого себя.
«Утешение к Гельвии»
* * *
Нельзя найти такого несчастного дома, который не имел бы утешения, видя другой дом, еще более несчастный.
«Утешение к Марции»

 

Никому не дано счастья – безнаказанно родиться.
«Утешение к Марции»

 

Ничто так не нравится, как погибшее; тоска по отнятому делает нас несправедливыми к оставшемуся.
«Утешение к Марции»

 

Смерть – лучшее изобретение природы.
«Утешение к Марции»

 

Ничто так не обманчиво, как жизнь; ‹…› поистине, ее не принял бы никто, если бы не получил против воли.
«Утешение к Марции»

 

Если рост прекратился, близок конец.
«Утешение к Марции»
* * *
Ничто не вечно, немногое долговечно, ‹…› конец у вещей различный, но все, что имеет начало, имеет и конец.
«Утешение к Полибию», 1, 1

 

Этот страдает от того, что у него есть дети, тот – что потерял детей: слезы у нас иссякнут скорее, чем повод для печали.
«Утешение к Полибию», 4, 1

 

Природа ‹…› пожелала, чтобы первым плачем был плач при рождении человека.
«Утешение к Полибию», 4, 1

 

Цезарю [т. е. императору], которому все позволено, по тем же причинам многое не позволено. ‹…› Он себе уже не принадлежит, и подобно звездам, без отдыха совершающим свой путь, ему никогда не дозволяется ни остановиться, ни делать что-либо для себя.
«Утешение к Полибию», 7, 1

 

[Об умершем]: Наконец он свободен, наконец он в безопасности, наконец он бессмертен.
«Утешение к Полибию», 9, 7

 

Каждый в свое время, но все мы направляемся в одно и то же место.
«Утешение к Полибию», 11, 4

 

Доля утешения: разделить свою скорбь со многими.
«Утешение к Полибию», 12, 2

 

Не чувствовать своего горя – не свойственно человеку, а не перенести его – недостойно мужа.
«Утешение к Полибию», 17, 2

 

Не может заниматься чужим утешением тот, кого осаждают собственные несчастья.
«Утешение к Полибию», 18, 9
Назад: Светоний
Дальше: Сенека Старший