Кэтрин так измучилась, что была не в силах бояться. Само путешествие ужасов не таило; и она пустилась в дорогу, не страшась продолжительности ее и не сознавая одинокости. Откинувшись на спинку в уголке экипажа, извергая потоки слез, она удалилась от стен аббатства на несколько миль, прежде чем подняла голову; и наивысочайший склон парка почти скрылся с глаз, не успела Кэтрин найти в себе силы обратить к нему взор. К несчастью, той же дорогою, коей дева ехала ныне, всего лишь десять дней назад она так весело катила в Вудстон и обратно; и на протяженьи четырнадцати миль малейшая горечь жестоко обострялась созерцаньем всего, что она впервые узрела в столь ином настроении. Всякая миля, что приближала ее к Вудстону, усугубляла страданья; и когда она миновала поворот, отделенный от Вудстона пятью милями, и подумала о Генри, кто так близко и так погружен в неведенье, горе ее и ажитация стали непереносимы.

День, проведенный в Вудстоне, был одним из счастливейших в ее жизни. В Вудстоне генерал прибегал тогда к таким выраженьям касательно нее и Генри, разглагольствовал таким манером и так смотрел, что Кэтрин совершенно уверилась: он поистине желает их брака. Да, всего лишь десять дней назад он ободрял ее подчеркнутым расположеньем – даже смущал ее чрезмерно многозначительными намеками! А теперь – что сделала она или чего не сделала, чем заслужила такую перемену?

Единственная нанесенная ему обида, в коей Кэтрин могла себя винить, обладала такой природою, что едва ли могла стать ему известна. Лишь Генри и ее собственная душа были свидетелями возмутительных подозрений, каковые Кэтрин столь праздно питала; и она не сомневалась, что и тот, и другая тайну сохранят. По крайней мере, Генри не мог предать ее умышленно. Если посредством некоего странного невезенья отец его разузнал, о чем посмела думать Кэтрин и что искать, проведал о ее огульных фантазиях и оскорбительных исследованьях, никакой его афронт не понудил бы ее удивляться. Если он знает, что она полагала его душегубом, неудивительно, что он хладнокровно отказал ей от дома. Впрочем, полагала юная дева, не в его власти сие оправданье его поведенья, столь для нее мучительное.

Сколь ни тревожны были ее догадки по сему поводу, не о генерале в основном рассуждала она. Иная, более насущная мысль захватила ее, беспокойство могущественнее и жарче. Что подумает Генри, что почувствует, как посмотрит, возвратившись завтра в Нортэнгери узнав, что Кэтрин уехала, – вот вопрос, что мощью и занятностью преобладал над всеми прочими, не уходил ни на миг, то раздражая, то утешая; порою Кэтрин мнился ужас невозмутимого смиренья, порою же – сладчайшая уверенность в сожаленьях и возмущении Генри. Разумеется, он не посмеет заговорить с генералом; но с Элинор – чего только он не скажет о ней Элинор?

В сем нескончаемом потоке сомнений и вопросов, на всяком из коих рассудок обретал разве что секундное отдохновенье, миновали часы, и поездка продвигалась существенно быстрее, нежели Кэтрин рассчитывала. Неотступное бурленье мыслей, не дозволявшее ей заметить то, что представало взору по удаленьи от окрестностей Вудстона, не давало и следить за продвиженьем экипажа; и хотя ни единый предмет на пути не привлекал ее взора ни на миг, путешествие вовсе не помстилось ей скучным. От сей опасности ее равно хранило иное – Кэтрин вовсе не жаждала завершенья вояжа; ибо подобным манером возвратиться в Фуллертон значило почти отравить радость встречи с теми, кого она любила, даже после такой отлучки – отлучки в одиннадцать недель. Что сказать, дабы не унизить себя и не ранить близких, не усугубить свое горе признаньем в таковом, не разжечь бессмысленное негодованье и, быть может, пред неразборчивой враждебностью не замарать виною невиновных? Ей никогда не отдать должного достоинствам Генрии Элинор; сие Кэтрин сознавала так остро, что не изъяснила бы словами; и сердце ее разорвется, если из-за их отца к ним будут питать неприязнь и станут думать о них дурно.

С подобными чувствами она более страшилась, нежели жаждала узреть знаменитый шпиль, кой известит ее, что до дома осталось двадцать миль. Отбывая из Нортэнгера, она знала, что пункт ее назначенья – Солсбери; но после первой же станции названьями тех мест, что приведут ее туда, была обязана станционным смотрителям – столь малое представленье имела она о своем маршруте. Впрочем, в пути ее ничто не огорчило и не напугало. Юность ее, воспитанность и щедрая плата снискивали ей все вниманье, какое бывает потребно такой путешественнице; останавливаясь только ради смены лошадей, она без тревог и происшествий ехала часов одиннадцать и в седьмом часу вечера очутилась на окраине Фуллертона.

Героиня, что по завершеньи своей героической карьеры возвращается в родное селенье, облеченная торжеством восстановленной репутации и графским достоинством, – а за нею длинная вереница благородных родственников в фаэтонах и три фрейлины в запряженной четверкою карете, – сие событье, на коем с наслаждением задержится перо сочинителя; оно достойно украшает всякий финал, и автору причитается доля славы, кою оный автор дарует столь щедро. Мое же повествованье отличается от подобного немало; мою героиню я привожу домой в одиночестве и позоре; и блаженное ликованье не подтолкнет меня к живописанью подробностей. Героиня в наемной почтовой карете – удар по чувствам, какого не перенесут никакие поползновенья к величию или патетике. Посему стремительно промчит форейтор юную деву по деревне под взорами толп воскресных зевак, и поспешно выскочит она из кареты.

Но сколь ни терзаема пребывала душа Кэтрин, таким манером приближавшейся к пасторату, и сколь ни унизительно повествовать о сем ее биографу, тем, к кому устремлялась юная дева, предстояла радость необычайного сорта – появленье, во-первых, кареты, во-вторых же – путешественницы. Кареты путников – редкое зрелище в Фуллертоне, а посему все семейство тотчас столпилось у окна; остановка экипажа у ворот – удовольствие, способное оживить всякий взор и заполонить всякую фантазию; удовольствие весьма неожиданное для всех, кроме двух младших детей, мальчика и девочки шести и четырех лет, кои во всяком транспортном средстве ожидали узреть брата или сестру. Счастлив тот взор, что первым узнал Кэтрин! Счастлив голос, что огласил открытье! Но принадлежит ли сие счастье законно Джорджу или же Хэрриет – сего мы никогда не узнаем наверняка.

Отец, матушка, Сара, Джордж и Хэрриет, что столпились в дверях, дабы с нежным пылом встретить Кэтрин, – зрелище, пробудившее лучшие чувства в ее сердце; и в объятьях каждого, что последовали, едва она вышла из кареты, юная дева обрела умиротворенье, превосходившее самые смелые ее ожиданья. Ее окружили, ее ласкают – она даже счастлива! Всё ненадолго потонуло в упоении семейной любви, и поначалу радость встречи лишила семейство времени, потребного кроткому любопытству; затем все расселись за чаем, кой г-жа Морлэнд поторопила в утешенье бедной страннице, вскоре отметив ее бледность и изнуренье, и лишь тогда к юной деве обратились с расспросами, кои нуждались во внятном ответе.

Поминутно колеблясь, неохотно приступила она к тому, что на исходе получаса любезность слушателей могла поименовать объясненьем; но едва ли за указанное время семейству удалось выяснить причину или постичь детали внезапного возвращения Кэтрин. Фамилия сия лишена была раздражительности, не выказывала склонности вспыхивать обидою и таить горечь оной; однако изложенье повести Кэтрин явило оскорбленье, на кое невозможно закрыть глаза и кое в первые полчаса затруднительно простить. Вовсе не явив романтических волнений касательно долгого и одинокого путешествия дочери, г-н и г-жа Морлэнд неизбежно постигали, что оно сопряжено было со значительными неприятностями; что сами они на такое по своей воле не решились бы; и что, вынудив Кэтрин к подобному, генерал Тилни повел себя недостойно и бесчувственно – и как джентльмен, и как отец. Отчего он так поступил, что побудило его нарушить законы гостеприимства и столь внезапно обратило его неравнодушье и расположенье к их дочери в подлинную враждебность – сию загадку чета Морлэнд проницала не более, нежели сама Кэтрин; однако оная загадка удручала их отнюдь не столь продолжительно; и уместный всплеск бестолковых домыслов о том, что сие «весьма странная история, и он, вероятно, очень странный человек», утолил их негодование и удивленье; впрочем, Сара не отказала себе в дальнейших злоупотребленьях сладостной непостижимостью, с рвеньем юности исторгая восклицанья и гипотезы.

– Милая моя, ты чересчур перетруждаешься, и к тому же совершенно напрасно, – молвила наконец ее мать. – Уверяю тебя, понимать сие вовсе не стоит.

– Я могу допустить, что он захотел выгнать Кэтрин, вспомнив это свое обещание, – сказала Сара. – Но почему не отослать ее любезно?

– Мне жаль молодежь, – отвечала г-жа Морлэнд. – Им, вероятно, было очень грустно; в остальном же сие не важно; Кэтрин добралась домой благополучно, а генерал Тилни никак не смутит наш покой. – Кэтрин вздохнула. – Ну-с, – продолжала философствовать ее мать, – я рада, что не знала о твоей поездке заранее; но теперь, когда все закончилось, пожалуй, я не вижу особого вреда. Молодежи всегда полезно чуток поднапрячься; знаешь, милая моя Кэтрин, ты всегда была прискорбно легкомысленной особою; ныне же тебе пришлось шевелить мозгами – столько карет менять и тому подобное; надеюсь, мы убедимся, что ты нигде ничего не позабыла.

Кэтрин тоже на это надеялась и старалась проникнуться интересом к собственному перевоспитанью, однако душа ее была совершенно измучена; и поскольку вскоре юной деве хотелось только умолкнуть и побыть одной, она охотно согласилась на следующий матушкин совет – пораньше отправиться в постель. Родители, ничего не распознав в осунувшемся лице и ажитации юной девы, кроме естественных последствий униженья чувств, а также необычайного напряженья и усталости путешествия, расстались с дочерью, ни на миг не усомнившись, что после сна все пройдет; и хотя, когда все встретились наутро, Кэтрин оправилась, не вполне исполнив родительские надежды, г-н и г-жа Морлэнд все равно не заподозрили, что горесть кроется глубже. Ни единого раза не вспомнили они о ее сердце – что весьма диковинно для родителей семнадцатилетней девицы, только что завершившей свою первую поездку из дому!

Позавтракав, Кэтрин села за стол, дабы выполнить обещанье, данное юной г-же Тилни, чья вера в воздействие времени и расстоянья на настроенье подруги оправдалась, ибо Кэтрин уже упрекала себя за то, что рассталась с Элинор холодно, никогда не ценила ее добродетели и сердечность по достоинству и недостаточно сострадала тому, что Элинор понуждена была вчера пережить. Сила этих переживаний, впрочем, отнюдь не споспешествовала перу; ни единое письмо в жизни не давалось Кэтрин с таким трудом, как письмо к Элинор Тилни. Составить послание, кое разом выразит ее чувства и ее положенье, сообщит благодарность без подобострастных сожалений, будет сдержанно, однако не холодно, и честно, однако лишено негодованья, – послание, кое Элинор не будет больно читать, – а главное, послание, за которое составительница его не станет краснеть, если по случайности его узрит Генри, – сие предприятье начисто лишило юную деву всяких способностей; и после длительных размышлений и немалого смятенья Кэтрин с некоторой уверенностью смогла только решить, что письму надлежит быть очень кратким. Итак, деньги, кои одолжила ей Элинор, были вложены в конверт, сопровождаемые разве что благодарностями и тысячей добрых пожеланий от наинежнейшего сердца.

– Странное получилось знакомство, – заметила г-жа Морлэнд, когда письмо было закончено. – Быстро завязалось и развязалось быстро. Мне жаль, что так вышло, – госпожа Аллен говорила, что они очень симпатичные молодые люди; и тебе весьма прискорбно не повезло с этой твоей Изабеллой. Ой, бедный Джеймс! Что ж, век живи – век учись; а дальше ты заведешь друзей, которых, я надеюсь, стоит сохранить.

Покраснев, Кэтрин с жаром ответила:

– Ни одного друга не стоит сохранять более Элинор.

– Раз так, моя милая, наверняка вы однажды встретитесь; не переживай. Десять к одному, что в ближайшие годы вы как-нибудь столкнетесь; то-то будет радость!

В своих попытках утешить дочь г-жа Морлэнд не преуспела. Надежда встретиться вновь через несколько лет наводила только на мысль о событиях, кои, случившись за это время, встречу сию обратят в кошмар. Кэтрин никогда не сможет позабыть Генри Тилни или погасить нынешнюю свою нежность при мысли о нем; однако он может ее забыть; и в таком случае – встретиться!.. Глаза ее наполнились слезами, едва она представила, что знакомство будет возобновлено подобным образом; и матушка, уразумев, что от утешительных ее предположений добра не вышло, предложила иную методу, потребную для восстановленья душевного равновесия, а именно – визит к г-же Аллен.

Дома их располагались всего лишь в четверти мили друг от друга; и по дороге г-жа Морлэнд быстро изложила все, что думала касательно разочарованья Джеймса.

– Нам его жалко, – сказала она, – но в остальном не беда, что помолвка расстроилась; сие было бы весьма нежелательно, если б он помолвился с девушкой, которую мы не знаем вовсе и которая совершенно лишена средств; а теперь, раз она так себя повела, нам никак невозможно думать о ней хорошо. Нынче, конечно, бедняжке Джеймсу тяжко; но это же не навсегда; так глупо выбрав первый раз, я думаю, он запомнит урок на всю жизнь.

Только сию краткую сводку Кэтрин и была в силах выслушать; еще одна фраза рисковала подорвать ее невозмутимость, понудив отвечать не слишком разумно; ибо вскоре все помыслы юной девы поглотило рассужденье о том, как переменились ее чувства и настроенья с тех пор, как она в последний раз шла сей знакомой дорогою. И трех месяцев не прошло с тех пор; охваченная ликующей надеждою, она бегала туда-сюда по десять раз на дню, и на сердце у нее было легко, весело и свободно; она предвкушала непознанные и незамутненные удовольствия, и никакое предчувствие трагедии, никакая мысль о таковой не мучила ее. Всего три месяца назад она была такою; сколь иною возвратилась она сюда теперь!

Аллены приняли ее со всей добротою, к коей естественным манером призывало непредвиденное появленье гостьи в сочетаньи с их неизменной к ней любовью; велико было их удивленье и пылко негодованье, когда они узнали, как с Кэтрин обошлись, – хотя рассказ г-жи Морлэнд не преувеличивал событий и не давил расчетливо на страсти слушателей.

– Кэтрин вчера здорово нас удивила, – сказала она. – Всю дорогу проехала одна почтовыми и не подозревала о поездке до субботнего вечера; ибо генерал Тилни – уж не знаю, что ему в голову взбрело, – вдруг от ее общества устал и почти вышвырнул ее из дома. Весьма, конечно, нелюбезно; он, должно быть, очень странный человек; но мы так рады, что она опять с нами! И весьма приятно узнать, что она не беспомощная бедняжка, но вполне сама со всем справляется.

По сему поводу г-н Аллен высказался с резонным возмущением здравомыслящего друга; г-жа Аллен же сочла его выраженья столь удачными, что немедленно воспользовалась ими сама. Его удивленье, его догадки и его объясненья в свой черед стали ее собственными и дополнены были единственным замечаньем: «Я этого генерала не выношу», – что заполняло всякую случайную паузу. До того, как г-н Аллен оставил дам, «я этого генерала не выношу» прозвучало дважды без малейшего ослабления гнева или же существенного отвлеченья потока мысли. Более ощутимая сбивка рассуждений сопровождала третий повтор; а осуществив четвертый, г-жа Аллен тотчас прибавила:

– Только подумай, дорогая моя, перед отъездом из Бата мне так очаровательно починили эту ужасающую дыру в брабантских кружевах, что теперь едва ли разглядишь, где она была. Как-нибудь тебе покажу. Бат, Кэтрин, все-таки прелестный городок. Уверяю тебя, мне ни капельки не хотелось уезжать. Г-жа Торп была для нас таким подарком, правда? Мы с тобой поначалу были весьма одиноки, помнишь?

– О да, но сие длилось недолго, – отвечала Кэтрин, засияв глазами при воспоминаньи о том, что вдохнуло жизнь в ее пребыванье в Бате.

– Воистину; вскоре мы встретились с госпожою Торп и потом уж ни о чем более не могли и мечтать. Дорогая моя, тебе нравятся мои шелковые перчатки? Я надела их в тот день, когда мы впервые отправились в «Нижние залы», и с тех пор носила довольно часто. Помнишь тот вечер?

– Помню ли! О, ну еще бы.

– Весьма приятно вышло, правда? Господин Тилни пил с нами чай – я всегда считала, что он очаровательная компания, такой приятный. Мне кажется, ты с ним танцовала, но я не вполне уверена. Помнится, на мне было мое любимое платье.

Кэтрин не нашла сил ответить; и, кратко попытав счастья на другие темы, г-жа Аллен вернулась к г-ну Тилни:

– Я этого генерала не выношу! А мне-то казалось, что он такой приятный, достойный человек! Мне представляется, госпожа Морлэнд, воспитаннее мужчин и не бывает. Его комнаты были заняты назавтра после твоего отъезда, Кэтрин. Впрочем, неудивительно – это же Милсом-стрит.

По пути домой г-жа Морлэнд попыталась внушить дочери, сколь повезло ей иметь таких верных доброжелателей, как г-н и г-жа Аллен, и сколь мало должно значить пренебреженье или же неприязнь мимолетных знакомцев, подобных Тилни, коль скоро Кэтрин не лишилась расположенья и любви старых друзей. В сем присутствовала немалая доля здравого смысла; однако бывают такие состоянья человеческой души, в коих здравый смысл почти бессилен; и чувства Кэтрин восставали едва ли не против каждого матушкиного заявленья. От поступков сих мимолетных знакомцев ныне зависело все счастье юной девы; и пока г-жа Морлэнд успешно подтверждала свои мненья справедливостью собственных толкований, Кэтрин безмолвно раздумывала о том, что сейчас Генри, должно быть, прибыл в Нортэнгер; вот сейчас, вероятно, узнал о ее отбытьи; а сейчас, по видимости, все они отправляются в Херефорд.