Вскоре генералу занадобилось на неделю отбыть в Лондон; он оставил Нортэнгер, пылко сожалея, что какая бы то ни было нужда лишает его хотя бы часа, проводимого в обществе юной г-жи Морлэнд, и настойчиво внушая детям, что в его отсутствие их наиважнейшая задача – радение об удобстве и развлеченьях гостьи. Отъезд его стал для Кэтрин первым в жизни поводом убедиться, что иногда потеря есть приобретенье. Нынешнее блаженство их времяпрепровожденья – всякое занятье по велению сердца, всякий смех волен, всякая трапеза проникнута непринужденностью и благодушьем; гуляешь где хочешь и когда хочешь; время, удовольствия и утомленье принадлежат только им одним, – понудило ее совершенно прочувствовать, сколь ограничивало их присутствие генерала, и благодарно принять нынешнее от него избавленье. Подобная непринужденность, подобное счастье заставляли ее с каждым днем все сильнее любить и дом, и его обитателей; и не страшись она вскоре оказаться пред необходимостью покинуть первый и не тревожься, что неравно любима вторыми, счастье ее было бы полным всякую минуту всякого дня; однако теперь уж пошла четвертая неделя ее гостеванья; до приезда генерала наступит пятая, и, возможно, Кэтрин сочтут назойливой, если она пребудет долее. Соображенье это, едва возникая, причиняло ей боль; и, желая избавиться от сего бремени, Кэтрин вскоре вознамерилась поговорить с Элинор немедля, сообщить, что собирается уехать, и рассудить, как следует поступать, в зависимости от манеры ответа.

Понимая, что, оттяни она сие предприятие, в дальнейшем ей окажется затруднительно поднять столь неприятную тему, Кэтрин, вдруг очутившись наедине с Элинор, коя разглагольствовала о чем-то совершенно ином, воспользовалась шансом, дабы известить подругу, что намерена скорейшим образом отбыть. Судя по лицу, Элинор обеспокоилась, о чем затем и сообщила. Она рассчитывала наслаждаться обществом Кэтрин гораздо дольше – была введена в заблужденье (вероятно, собственными желаньями) и полагала, что тою обещан был визит существенно протяженнее – и, естественно, полагает, что, будь господин и госпожа Морлэнд осведомлены о том, сколь счастлива Кэтрин здесь, великодушье не дозволило бы им торопить ее возвращение. Ой, папа́ и мама́ ее вовсе не торопят, объяснилась Кэтрин. Они довольны, коль скоро счастлива дочь. Но отчего же тогда, позволено ли спросить, Кэтрин так спешит уехать? Ну, потому что она слишком долго здесь пробыла.

– Что ж, если ты считаешь, что сие уместно описать так, я не могу удерживать тебя долее. Если ты полагаешь, что сие долго…

– Ах нет, вовсе нет. Ради своего удовольствия я бы пробыла здесь еще столько же.

И тотчас было уговорено, что до той поры об отъезде Кэтрин нельзя и помыслить. Едва столь отрадным манером изничтожили одну причину для волнений, другая оказалась равно подорвана. Доброта и пыл, с коими Элинор умоляла ее остаться, и удовольствие, кое, по видимости, испытал Генри, узнав, что Кэтрин несомненно никуда не поедет, столь сладостно доказали, как высоко ее ценят, что оставили ей лишь ту малую толику беспокойства, без коей неуютно человеческой душе. Кэтрин верила – почти всегда верила, – что Генри любит ее, и всегда – что отец его и сестра любят и даже хотят принять ее в семью; вера эта обращала ее колебания и тревоги в шутливую досаду, не более того.

Генри лишен был возможности подчиниться веленью отца никуда не отлучаться из Нортэнгера и ухаживать за сестрою и гостьей во время поездки генерала в Лондон; занятость его викария в Вудстоне понудила Генри в субботу на пару дней оставить дам. Утрата сия не уподобилась таковой при генерале; отъезд Генри пригасил их веселье, но не нарушил покоя; и девы, уговорившись о занятьях и сблизившись еще более, оказались так довольны своим одиночеством, что в день отъезда Генри засиделись в вечерней столовой до одиннадцати – довольно поздний для аббатства час. Едва они взошли на второй этаж, им помстилось, будто слышно – насколько дозволяла толщина стен, – как к дверям подъезжает экипаж; через мгновенье предположенье сие подтвердилось громким дребезгом колокольчика. После первого удивленья, кое выплеснулось в: «Ох батюшки! Что такое приключилось?» – Элинор тотчас решила, что прибыл ее старший брат, чьи появленья нередко бывали столь неожиданны, хоть и не столь несвоевременны; засим она поспешила его встретить.

Отбыв в свою комнату, Кэтрин постаралась возможно крепче взять себя в руки, дабы продолжить знакомство с капитаном Тилни, и, будучи невысокого мненья о его поступках и питая подозренье, что он пока представлялся джентльменом слишком благородным и посему вряд ли одобряет ее, утешилась тем, что, во всяком случае, обстоятельства их встречи особо никого не ранят. Кэтрин не усомнилась, что он ни словом не обмолвится о юной г-же Торп; в самом деле, такой опасности нет, ибо теперь он наверняка стыдится своей роли в этой истории; если избегать всяких упоминаний о Бате, решила Кэтрин, она способна вести себя крайне любезно. За сими размышленьями летело время; разумеется, ему делает честь то обстоятельство, что Элинор так ему рада и столько желает сообщить, ибо едва ли не полчаса минуло с его приезда, а Элинор до сих пор не пришла.

В эту минуту Кэтрин почудились шаги подруги на галерее, и она прислушалась; тишина. Впрочем, едва уверившись, что воображенье сыграло с нею шутку, Кэтрин подскочила, расслышав, как что-то приближается к двери; кто-то словно касался косяка – и спустя секунду крохотное шевеленье замка доказало, что на него легла рука. При мысли о том, что кто-то подкрадывается так опасливо, Кэтрин слегка задрожала; но, полная решимости не поддаться банальным поводам для тревоги и не дать разыгравшемуся воображенью себя обмануть, она тихонько приблизилась и распахнула дверь. Элинор – лишь Элинор стояла на галерее. Душа Кэтрин, впрочем, успокоилась всего на мгновенье, ибо щеки подруги были бледны, а манера ажитирована до крайности. Элинор явно намеревалась войти, и однако же сие потребовало громадного усилья, а еще большее усилье понадобилось, дабы, войдя, заговорить. Кэтрин, предположив некие треволненья относительно капитана Тилни, могла явить беспокойство лишь безмолвным вниманьем, понудила Элинор присесть, смочила ей виски лавандовой водою и склонилась над подругой с нежной тревогою.

– Милая моя Кэтрин, не нужно… честное слово, не нужно… – таково было первое связное словоизлиянье Элинор. – Я совершенно здорова. Сия доброта убивает меня… это невыносимо… я пришла к тебе с таким порученьем…

– С порученьем! Ко мне!

– Как мне сказать! О, как мне сказать!

В уме Кэтрин промелькнула новая мысль, и, под стать Элинор побелев, она воскликнула:

– Прибыл посланец из Вудстона!

– Нет, ты ошибаешься, – отвечала Элинор, глядя на нее с бесконечным состраданием. – Не из Вудстона. Прибыл мой отец самолично.

Голос Элинор сорвался, и при упоминаньи генерала взор ее обратился в пол. От одного лишь нежданного его возвращенья у Кэтрин замерло сердце, и несколько мгновений она едва ли могла предположить нечто худшее. Она не отвечала; Элинор, старалась взять себя в руки и заговорить твердо, однако не поднимала глаз; вскоре она продолжила:

– Я знаю, ты слишком добра, ты не осудишь меня за ту роль, кою я вынуждена сыграть. Я вовсе не желаю передавать тебе сие посланье. После всего, что недавно было, после всего, о чем мы уговорились – как радовалась я, как была благодарна! – касательно твоего пребыванья здесь – я надеялась, еще долгие-долгие недели, – как мне сказать, что доброта твоя принята не будет… и что за наслажденье, дарованное нам твоим обществом, мы отплатим… Но слова бегут меня. Милая моя Кэтрин, нам надлежит расстаться. Мой отец вспомнил некое обещанье, из-за коего все семейство наше отбывает в понедельник. На две недели мы уезжаем к лорду Лонгтауну, что проживает подле Херефорда. Объяснить или извиниться равно невозможно. Я не стану и пытаться.

– Милая моя Элинор, – вскричала Кэтрин, скрывая свои чувства, как только возможно, – пожалуйста, не огорчайся. Первое слово дороже второго. Мне ужасно, ужасно жаль, что мы расстанемся – так скоро и к тому же так внезапно; но я не обижена – честное слово, ни капельки. Ты же знаешь, я могу уехать в любой момент; или же, я надеюсь, ты приедешь к нам. Сможешь ли ты, когда вы возвратитесь от этого лорда, приехать в Фуллертон?

– Сие будет не в моей власти, Кэтрин.

– Ну, тогда приезжай, когда сможешь.

Элинор не отвечала; мысли Кэтрин обратились к предмету, что представлял более настоятельный интерес, и, размышляя вслух, она прибавила:

– Понедельник; понедельник – это же так скоро; и к тому же вы все уезжаете. Ну что ж, я уверена… впрочем, я смогу уехать. Я же могу отбыть прямо перед вами. Не огорчайся, милая Элинор, я прекрасно уеду в понедельник. Совершенно не важно, что мой отец и матушка не узнают об этом заранее. Генерал, я думаю, пошлет со мною слугу до половины пути – затем рукой подать до Солсбери, а оттуда всего девять миль до дома.

– Ах, Кэтрин! Если б все уладилось так, положенье было бы отчасти сноснее, хотя мы явили бы лишь половину того вниманья, кое явить надлежит. Но… как сказать тебе? – твое отбытье назначено на завтрашнее утро, и даже час отъезда выбираешь не ты; уже заказан экипаж, он прибудет в семь, и ни один слуга тебя не сопроводит.

Кэтрин села, задохнувшись и онемев.

– Я едва поверила, сие услышав; ни неудовольствие твое, ни нынешнее возмущенье, сколь ни праведно оно, не может быть сильнее того, что я сама… но мне не следует о сем поминать. Ах! Если б я могла хоть как-нибудь оправдаться! Святый Боже! Что скажут твои отец и матушка! Уговорив тебя променять защиту истинных друзей на это… почти вдвое дальше от дома; выгнать тебя, не явив даже приличествующей любезности! Милая, милая Кэтрин, принеся такую весть, я словно бы сама целиком виновна в сем оскорбленьи; но я надеюсь, ты не упрекнешь меня, ибо, вероятно, достаточно пробыла в сем доме и понимаешь, что я лишь номинальная его хозяйка и лишена подлинной власти.

– Я обидела генерала? – севшим голосом спросила Кэтрин.

– Увы! Мои дочерние чувства, все, что мне известно, все, за что я могу поручиться, – все говорит мне, что ты не могла дать ему повода для такой обиды. Он явно крайне, беспредельно расстроен; я редко видела, чтобы он сильнее расстраивался. Характер его крут, и случилось нечто такое, что рассердило его необычайно; некое разочарованье, некая досада, кои ныне представляются важными; однако вряд ли ты имеешь к сему отношенье, ибо как такое возможно?

Попытка заговорить стоила Кэтрин боли; и попыталась она лишь ради Элинор.

– Конечно, – сказала она, – я очень сожалею, если обидела его. Сие – последнее, что я сделала бы по доброй воле. Однако не терзайся, Элинор. Обещание, знаешь ли, надлежит выполнять. Мне жаль только, что о нем не вспомнили ранее, – я успела бы написать домой. Но сие не важно.

– Я надеюсь, я очень надеюсь, что сие будет не важно для твоей безопасности, однако для всего прочего сие важно бесконечно: покой, приличия, пристойность, твоя семья, весь свет. Оставайся друзья твои Аллены в Бате, ты бы сравнительно легко отправилась к ним; всего несколько часов дороги; но путешествие в семьдесят миль – почтовыми, в твоем возрасте, в одиночестве, без сопровожденья!

– Ну, путешествие – это чепуха. Даже не думай об этом. А если нам суждено расстаться, не имеет значенья, случится это парой часов раньше или же позже. К семи я буду готова. Пускай меня позовут.

Элинор уразумела, что Кэтрин желает побыть одна, и, сочтя, что им обеим лучше не длить беседу, оставила подругу со словами:

– Утром мы увидимся.

Переполненное сердце Кэтрин жаждало облегченья. В присутствии Элинор дружество и гордость равно сдерживали слезы, но с уходом подруги они полились рекою. Изгнана из дома, да еще таким манером! Ни малейших резонов, сие изъясняющих, ни малейших извинений, что загладили бы такую резкость, грубость, да что там – такую наглость. Генри далеко – не удастся даже попрощаться. Всякая надежда, всякое ожиданье касательно Генри отсрочены – и кто знает, сколь надолго? Кто знает, когда они свидятся вновь? И все сие учинил генерал Тилни – такой вежливый, такой воспитанный, доныне так к ней расположенный! Непостижимо, а равно унизительно и горько. Каковы сему резоны и чем все завершится – эти два вопроса порождали в душе Кэтрин смятенье и тревогу. Сколь сугубо нелюбезна сия манера – торопить гостью, вовсе не принимая в расчет ее удобство, не предоставив ей даже видимости выбора относительно времени или же способа путешествовать; из двух возможных дней для отъезда назначить первый, а в сей первый день – едва ли не самый ранний час, словно генерал намеревался избавиться от Кэтрин еще прежде своего пробужденья, дабы избегнуть необходимости видеть ее. Что сие может означать, помимо намеренного оскорбленья? Неким образом она, вероятно, имела несчастье обидеть генерала. Элинор желала изгнать из мыслей подруги столь болезненное предположенье, но Кэтрин полагала, что афронт или же недоразуменье могут породить такую враждебность лишь к особе, коя к сему афронту или же недоразуменью имеет или, по меньшей мере, якобы имеет касательство.

Ночь прошла тяжко. На сон или же отдохновенье, что заслуживало бы названья сна, рассчитывать не приходилось. Комната, где по прибытьи Кэтрин терзало взбаламученное воображенье, вновь стала декорациями душевной ажитации и беспокойных грез. Но сколь отличен от прошлого был ныне источник непокоя – сколь прискорбно резоннее и подлиннее! Тревога ее коренилась в истинном факте, страхи – в вероятности; и поскольку разум пребывал охвачен помыслами о беде истинной и естественной, одиночество ее положенья, тьма ее покоев, древность здания сознавались и обдумывались без малейшего проблеска чувств; и хотя ветер ревел, то и дело исторгая из дома странные и внезапные шумы, Кэтрин, час за часом бодрствуя в постели, слушала их без любопытства или ужаса.

В начале седьмого Элинор вступила в комнату, желая явить вниманье и по возможности оказать помощь; однако же мало что оставалось сделать. Кэтрин не лодырничала; она почти оделась и почти закончила паковать багаж. С приходом подруги Кэтрин мимолетно заподозрила, что, вероятно, услышит примирительное посланье. Что может быть естественнее – гневу надлежит миновать и уступить место раскаянью. Кэтрин заботило лишь, до какой степени после всего, что случилось, подобает принять извиненья. Но знанье сие ныне оказалось бы лишенным пользы; оно не требовалось; ни кротость, ни достоинство не подверглись испытанью – никакого посланья Элинор не принесла. При встрече девы говорили очень мало; обе полагали наибезопаснейшим сохранять молчанье, и наверху обменялись разве что немногими и весьма тривиальными замечаньями – Кэтрин деловито хлопотала, одеваясь, а Элинор скорее ревностно, нежели опытно старалась заполнить дорожный сундук. Когда все было сделано, они покинули комнату – Кэтрин задержалась лишь на полминуты, дабы окинуть прощальным взором предметы знакомые и драгоценные, – и сошли в утреннюю столовую, где подан был завтрак. Кэтрин старалась есть, желая избавить себя от понуждений и сохранить душевный покой Элинор; но аппетита не было, и она толком ничего не могла проглотить. Контраст меж этим и предыдущим завтраком в сей столовой наградил юную деву свежей раною и лишь усугубил отвращенье ко всему, что представало взору. И суток не прошло с тех пор, как все они собирались здесь ради подобной трапезы, но сколь иными были обстоятельства! С какой жизнерадостной непринужденностью, блаженной, хоть и ложной уверенностью озиралась она, наслаждаясь всем, что видела, и ничего не опасаясь в будущем, помимо отъезда Генри в Вудстон на один день! Блаженный, какой блаженный завтрак! Ибо рядом был Генри; Генри сидел подле и за нею ухаживал. Сии размышленья продолжались долго, не потревоженные обращеньем визави, коя сидела, погруженная в столь же глубокие раздумья; и лишь с появленьем экипажа подруги вздрогнули и очнулись. При виде экипажа Кэтрин вспыхнула; и пренебреженье, кое было явлено ей, в этот миг столь необычайно яростно полыхнуло в сознании, что на минуту она охвачена была одним лишь негодованьем. Элинор же понуждена была к решимости и речи.

– Ты должна мне написать, Кэтрин! – вскричала она. – Ты должна сообщить о себе как можно скорее. Мне не знать ни единого часа покоя, прежде чем я удостоверюсь, что ты благополучно добралась домой. Невзирая на весь риск, на все опасности, я вынуждена молить тебя об одном письме. Дай мне знать, что ты благополучно прибыла в Фуллертон, что родные твои здоровы, а затем я более не стану ждать писем, пока не смогу просить тебя о переписке, как подобает. Пиши мне к лорду Лонгтауну – и я вынуждена молить тебя адресовать твое посланье к Элис.

– Нет, Элинор, если тебе не дозволено получать от меня письма, мне, конечно, лучше не писать. Разумеется, я благополучно доберусь домой – в сем нет сомнений.

Элинор промолвила только:

– Меня не удивляют твои чувства. Я не стану досаждать тебе. Вдали от тебя я доверюсь доброте твоего сердца.

Но сей реплики, сопровождаемой печальным взглядом, хватило, дабы мгновенно растопить гордость Кэтрин, и последняя тотчас отвечала:

– Ах, Элинор, ну конечно, я тебе напишу.

И еще один вопрос юная г-жа Тилни желала уладить, хотя заговорить отчасти смущалась. Ей пришло в голову, что после столь долгого отсутствия дома Кэтрин, вероятно, не располагает средствами, потребными на путешествие; и когда Элинор предположила сие, кротчайшим манером предлагая вспомоществованье, выяснилось, что именно так дело и обстоит. До сей минуты Кэтрин об этом и не задумывалась, но, исследовав содержимое кошелька, обнаружила, что, если б не доброта подруги, была бы вышвырнута из дома без денег, необходимых для возвращенья домой; и поскольку затрудненье, в коем Кэтрин тем самым очутилась бы, захватило мысли обеих, до расставанья девы едва ли обменялись хоть словом. Времени, впрочем, не оставалось вовсе. Вскоре объявили, что экипаж готов, Кэтрин тотчас поднялась, и долгое нежное объятье заменило слова при прощании; когда же подруги ступили в вестибюль, Кэтрин, не в силах покинуть дом, не помянув того, чье имя до сей поры ни единожды не промолвили обе, на миг замялась и дрожащими губами еле пробормотала, что «просит передать добрый привет ее отсутствующему другу». Но сие приближенье к его имени положило конец всем попыткам сдержать чувства; и, по возможности закрывая лицо платком, она ринулась к дверям, нырнула в экипаж и через мгновенье уже катила прочь.