Назавтра шанса исследовать таинственные апартаменты не представилось. Было воскресенье, и все время меж утренней и дневной службами оказалось потребно генералу для прогулок на воздухе или поедания холодного мяса дома; сколь ни велико было любопытство Кэтрин, мужество не дозволило ей изучить апартаменты после обеда, ни при тускнеющем свете небес между шестью и семью часами, ни при свете предательской лампы, кой еще невернее, хоть и ярче. Таким образом, в этот день ничто не задело воображенье Кэтрин, за вычетом весьма элегантного памятника г-же Тилни, что стоял прямо пред семейной скамьею в церкви. Памятник сей тотчас привлек и долго не отпускал ее взор; а чтенье весьма нарочитой эпитафии, в коей безутешный супруг, так или иначе повинный в гибели г-жи Тилни, приписывал ей всевозможные добродетели, тронуло Кэтрин до слез.

Воздвигнув подобный памятник, генерал в силах был его лицезреть – быть может, сие не слишком диковинно, и однако же Кэтрин удивлялась, как может генерал столь невозмутимо и храбро пред ним восседать, смотреться столь величественно и столь бесстрашно озираться – и более того, как может он вообще входить в церковь. Впрочем, немало людей закоснели в грехе не менее. Кэтрин припоминала десятки таких, кто повинен был во всевозможных прегрешеньях, кидались из преступленья в преступление, убивали, кого заблагорассудится, и притом лишены были всякой человечности или раскаянья, пока насильственная смерть или религиозное уединенье не клало конец их черным деяньям. Возведенье памятника само по себе ни в малейшей степени не подорвало ее сомнений относительно подлинности смерти г-жи Тилни. Сойди Кэтрин в семейный склеп, где якобы хранится прах усопшей, узри она гроб, где усопшая, говорят, опочила, – какое сие имеет касательство к подобному делу? Кэтрин слишком много прочла, а посему отлично понимала, сколь легко подсунуть в гроб восковую фигуру и устроить фиктивные похороны.

Следующее утро обещало кое-что получше. Ранняя генеральская прогулка, хоть и несвоевременная, как ни посмотри, ныне была благоприятна; и Кэтрин, уверившись, что генерал ушел из дома, напрямик предложила юной г-же Тилни выполнить обещанье. Элинор охотно согласилась; и поскольку Кэтрин напомнила ей и о другом обещаньи, для начала юные девы отправились созерцать портрет в спальне. Оный портрет изображал прелестную даму, ликом кроткую и печальную, что отвечало ожиданьям новой зрительницы; таковые, впрочем, исполнены были не вполне, ибо Кэтрин рассчитывала узреть черты, волосы, внешность, что явили бы двойника, самый облик Элинор, если не Генри, – до сего дня Кэтрин воображала лишь портреты, на коих взору представало совершенное сходство матери и ребенка. Когда-то сложившаяся наружность сохранялась из поколенья в поколение. Кэтрин, однако, пришлось вглядываться, ища и расчисляя сходство. Впрочем, несмотря на сей недостаток, она взирала на портрет с немалым чувством и покинула бы его неохотно, не призывай ее интерес еще острее.

Они ступили на галерею; ажитация Кэтрин не дозволяла ей вести беседу – лишь взирать на спутницу. Элинор была подавленна, однако спокойна; и невозмутимость ее свидетельствовала о том, что ей привычна угрюмая обстановка, кою они вскоре узрят. Вновь она миновала двери, вновь рука ее легла на сей важный замок; Кэтрин, еле дыша, повернулась с пугливой опаскою, дабы задвинуть первые двери вновь, и тут ей предстала фигура – страшная фигура самого генерала в дальнем конце галереи! В тот же миг имя «Элинор» прогрохотало оглушительнейшим манером, впервые сообщив дочери о присутствии отца, а Кэтрин наградив бесконечным ужасом. Лишь увидев генерала, она инстинктивно рванулась было прятаться, но едва ли ей удалось бы избегнуть его взгляда; и когда подруга, взглянув с сожалением, в спешке метнулась мимо, подбежала к отцу и вместе с ним исчезла, Кэтрин помчалась укрываться у себя в комнате и, запершись, уразумела, что никогда в жизни не найдет в себе мужества вновь сойти. В великой ажитации она пробыла у себя по меньшей мере час, отчаянно сопереживая бедной подруге и ожидая, что ее саму рассерженный генерал призовет к себе в кабинет. Ничего подобного, однако, не случилось; и наконец, увидев, как к аббатству подкатывает экипаж, Кэтрин собралась с духом, дабы сойти и явиться генералу под защитою посетителей. Утренняя столовая бурлила обществом; генерал представил Кэтрин собравшимся как подругу дочери – весьма лестным манером, кой превосходно сокрыл кипящий гнев, и посему юная дева сочла, что жизни ее, по меньшей мере, пока ничего не грозит. Элинор с невозмутимостью, коя делала честь ее заботе об отцовской репутации, при первой же возможности сообщила Кэтрин:

– Отец всего лишь хотел, чтобы я ответила на записку, – и Кэтрин понадеялась, что генерал либо не заметил ее, либо из некоего соображенья этикета дозволит ей так думать. В сем уверившись, она посмела остаться в его присутствии по отбытии визитеров, и ничто не потревожило мира.

Все утро проведя в размышленьях, Кэтрин пришла к выводу, что в следующий раз должна отворить запретную дверь в одиночестве. С какой стороны ни взгляни, будет гораздо лучше, если Элинор ничего не узнает. Подвергнуть ее риску изобличения, заманить в апартамент, кой разрывает ей сердце, – нет, так не поступают подруги. Безудержный гнев генерала на гостью вряд ли равен будет гневу на дочь; и кроме того, Кэтрин рассчитывала, что самый обыск принесет больше плодов, будучи свершен без сопровождения. Невозможно объяснить Элинор подозренья, от коих та, по всему вероятию, до сего дня была счастливо избавлена; а следовательно, Кэтрин не сможет в присутствии подруги искать улики генеральской жестокости, кои, неким образом избежав обнаруженья ранее, наверняка явятся где-нибудь в форме бессвязного дневника, что вели до последнего вздоха. Путь к апартаментам Кэтрин теперь знала прекрасно; и поскольку она желала успеть до возвращения Генри, коего ожидали завтра, нельзя было терять ни минуты. День стоял ясный, отвага кипела; четыре пополудни, до заката еще два часа, а ей придется всего лишь получасом ранее отбыть переодеваться к обеду.

Так все и получилось; и, не успел затихнуть бой часов, Кэтрин очутилась на галерее одна. Раздумывать было некогда; она заспешила к дверям, раскрыла их как могла тихо и, не останавливаясь, дабы оглядеться или вздохнуть, ринулась к тем дверям, что ее влекли. Замок подался под рукою и, к счастью, не заскрежетал душераздирающе и никого в доме не переполошил. Кэтрин вошла на цыпочках; взору ее предстала комната; но прошла не одна минута, прежде чем юная дева смогла шагнуть вновь. Зрелище обездвижило ее и растревожило всякий нерв. Она узрела вместительные покои удачной формы, большую кровать, застеленную канифасом, как служанки застилают постели в нежилых комнатах, начищенную печь для ванны, гардеробы красного дерева и изысканно расписанные кресла; все это заливал веселый свет теплого заходящего солнца за двумя подъемными окнами. Кэтрин ожидала потрясенья чувств – таковое с ними и приключилось. Поначалу они пребывали охвачены изумленьем и сомнениями; а вскоре блеснувший луч здравого смысла добавил им горечи стыда. Она не могла ошибиться комнатою; но как чудовищно ошиблась она во всем остальном! – в словах юной г-жи Тилни, в своих расчетах! Апартамент, кой она сочла столь древним, расположенным столь устрашающе, находился в той части дома, что выстроил отец генерала. В покоях имелось две двери, что вели, очевидно, в стенные шкафы, но Кэтрин не жаждала их отворять. Осталась ли вуаль, в коей г-жа Тилни гуляла в последний раз, или же книга, кою она читала последней, – предметы, способные рассказать о том, чего более ничто не прошепчет? Нет; каковы бы ни были преступленья генерала, он определенно слишком умен, чтобы оставлять такое на виду. Кэтрин тошнило от изысканий, она желала только очутиться в уюте своей комнаты, где лишь сердце ее будет посвящено в ее глупость; но едва она собралась уйти потихоньку, как и пришла, шаги, раздавшиеся непонятно где, понудили ее застыть и задрожать. Неприятно, если ее обнаружит здесь хотя бы слуга; но генерал (кто всегда появлялся, когда его общество наименее желанно) – гораздо хуже! Она прислушалась; шаги стихли; и, решив не терять ни минуты, она вышла и закрыла дверь. В этот миг распахнулась дверь внизу; кажется, кто-то спешил по лестнице, вершину коей Кэтрин еще предстояло миновать, дабы попасть на галерею. Дева замерла, не в силах двинуться. В ужасе, отчасти бежавшем определенья, она вперила взор в лестницу, и через несколько секунд оному взору предстал Генри.

– Господин Тилни! – воскликнула Кэтрин с необычайным изумленьем. Он тоже воззрился на нее изумленно. – Господи боже! – продолжала она, не слушая его приветствия. – Откуда вы тут взялись? Отчего вы поднимаетесь этой лестницей?

– Отчего я поднимаюсь этой лестницей! – немало дивясь, повторил он. – Потому что она – мой кратчайший путь из конюшен в кабинет; и отчего бы мне по ней не подняться?

Кэтрин опамятовалась, густо покраснела и ни слова больше не произнесла. Генри искал в лице ее объяснений, коих не давали ее уста. Она зашагала к галерее.

– А могу ли я в свой черед, – молвил он, толкая дверные створки, – осведомиться, что вы тут делаете? Путь сей столь же необычаен для перехода из утренней столовой в вашу комнату, сколь необыкновенна лестница для попаданья из конюшен в мой кабинет.

– Я, – сказала Кэтрин, опустив очи долу, – хотела осмотреть комнату вашей матушки.

– Комнату моей матушки! Ужели там найдется нечто необычайное?

– Нет, совершенно ничего. Я думала, вы не вернетесь до завтра.

– Уезжая, я не планировал возвратиться ранее; но три часа назад с удовольствием узнал, что меня более ничто не держит. Вы бледны. Боюсь, я вас напугал, столь поспешно взлетев по лестнице. Вероятно, вы не знали – вы не сознавали, что она ведет сюда от служб?

– Нет, я не знала. Сегодня хороший день – надо думать, у вас была приятная поездка?

– Весьма; а что, Элинор предоставляет вам в одиночестве бродить по дому?

– Ой, нет; в субботу она показала мне почти все – и мы уже шли сюда, только… – понизив голос, – с нами был ваш отец.

– И сие вам помешало, – сказал Генри, пристально ее разглядывая. – Вы осмотрели в этом коридоре все комнаты?

– Нет, я только хотела посмотреть… Уже, наверное, поздно? Мне пора переодеваться.

– Всего лишь четверть пятого, – показав часы, – и вы же не в Бате. Ни театра, ни залов, готовиться не к чему. В Нортэнгере достанет и получаса.

На сие она возразить не могла, а посему вынуждена была длить разговор, хотя ужас пред дальнейшими расспросами впервые за все знакомство с Генри понуждал ее желать расставанья. Они медленно шли по галерее.

– Получали ль вы письма из Бата после моего отъезда?

– Нет, и это очень удивительно. Изабелла так верно обещала писать немедля.

– Так верно обещала! Верное обещание! Сие озадачивает. Я слыхал о верных трактовках. Но о верных обещаньях – преданность обещанья! Впрочем, сие свойство вряд ли стоит познавать, ибо оно способно обманывать и причинять боль. Комната моей матушки очень просторна, вы заметили? Большая, светлая, и так удачно расположены стенные шкафы! Мне всегда казалось, что сие наиудобнейшая комната в доме – странно, что Элинор не поселилась в ней сама. Надо думать, это она послала вас взглянуть?

– Нет.

– Вы сами додумались? – Кэтрин не ответила. После краткой паузы, в протяженьи коей Генри взирал на нее со всем вниманьем, он прибавил: – Поскольку в самой комнате нечему возбудить любопытство, поступок ваш, вероятно, объясняется почтеньем к моей матушке, кою описала вам Элинор, что делает честь ее памяти. Уверяю вас, в мире не бывало женщины лучше. Но добродетель нечасто вызывает подобный интерес. Скромные домашние совершенства незнакомца редко порождают пылкую благоговейную нежность, коя способна побудить к такой экскурсии. Элинор, должно быть, много о ней рассказывала?

– Да, очень много. То есть… нет, не много, но то, что она рассказала, было очень интересно. Что ваша матушка так внезапно умерла… – (медленно и с заминками), – а вы… никого из вас не было дома… а ваш отец, мне почудилось… кажется, он не слишком ее любил.

– И из этих обстоятельств, – отвечал он (проницая ее взором), – вы, должно быть, заключили, что, по видимости, имела место некая небрежность… некая… – (Кэтрин невольно затрясла головою), – или, может… нечто еще менее простительное. – Теперь она взглянула на него прямее, нежели дозволяла себе прежде. – Матушкин недуг, – продолжал Генри, – припадок, что привел ее к смерти, действительно случился внезапно. От болезни же, разлития желчи, она страдала нередко – таким образом, припадку имелись причины. На третий день, говоря кратко, едва удалось ее уговорить, приехал лекарь, человек весьма уважаемый, она ему всегда очень доверяла. Он сообщил, что она в опасности, назавтра призвали еще двоих, и они ухаживали за нею двадцать четыре часа почти безотлучно. На пятый день она скончалась. Во время ее болезни мы с Фредериком (мы тогда были дома) регулярно виделись с нею; и наши наблюденья удостоверяют, что она получала всю необходимую заботу, кою в силах были предоставить любовь ее близких или обеспечить ее положение. Бедная Элинор была в отлучке итак далеко, что, возвратившись, узрела мать уже в гробу.

– Но ваш отец, – сказала Кэтрин, – горевал ли он?

– Некоторое время – чрезвычайно. Вы ошиблись, предположив, будто он не был к ней привязан. Я убежден, что он любил ее, насколько умел, – не все мы, изволите ли видеть, равно чувствительны; я не стану лгать, будто при жизни ей не пришлось снести многое, но разум его никогда ее не ранил, как ранил его темперамент. Он искренне ее ценил; и поистине, хоть и не вечно, горевал о ее смерти.

– Я ужасно рада это слышать, – отвечала Кэтрин. – Иначе было бы просто возмутительно!

– Если я правильно вас понял, вы сочинили такой ужас, для описанья коего я едва ли нахожу… Дорогая госпожа Морлэнд, вы вдумайтесь, сколь кошмарна природа ваших подозрений. На чем основаны ваши суждения? Не забывайте, в какой стране и в какое время мы живем. Не забывайте, что мы англичане, мы христиане. Что говорит вам разум, что говорит ваше представленье о вероятном, ваши собственные наблюденья того, что творится вокруг? Ужели наше образование готовит нас к таким зверствам? Ужели им потворствуют наши законы? Возможно ли вершить подобное тайно в такой стране, где столь развиты общественные связи и литература, где всякого окружает целое графство добровольных шпионов, где все доступно, благодаря дорогам и газетам? Дражайшая госпожа Морлэнд, что это вы вбили себе в голову?

Они уже одолели галерею, и со слезами стыда на глазах Кэтрин ринулась к себе в комнату.