Г-н и г-жа Аллен сожалели о разлуке с юной подругою – ее благодушие и жизнерадостность обращали ее в ценную спутницу, а забота о ее развлеченьях мало-помалу приумножала их собственные. Впрочем, она была так счастлива поехать с юной г-жою Тилни, что чета Аллен удержалась от возражений; а поскольку они собирались пробыть в Бате еще какую-то неделю, им недолго предстояло скучать. Г-н Аллен проводил Кэтрин на Милсом-стрит, где ей надлежало позавтракать, и узрел, сколь радушно приняли ее новые друзья; однако столь велика была ажитация юной девы, очутившейся в кругу сего семейства, и столь непомерен страх ошибиться хоть в самой малости и лишиться их доброго мненья, что в смятеньи первых пяти минут она почти мечтала вернуться с г-ном Алленом на Палтни-стрит.

Вскоре манерами юной г-жи Тилни и улыбкою Генри переживанья отчасти были сглажены; однако непринужденность не посетила юную деву; и неустанное вниманье генерала тоже не особо подбадривало ее. Вот именно – пускай сие покажется нелепым, однако она подозревала, что ей, быть может, полегчало бы, если б о ней меньше заботились. Его беспокойство о ее удобстве – его беспрерывные уговоры поесть и его непрерывные опасенья, что ни одно блюдо не пришлось ей по вкусу, – хотя она в жизни не видала за завтраком такого разнообразия яств – ни на миг не дозволяли ей позабыть, что она гостья. Она чувствовала, что совершенно не стоит такого почтения, и не знала, как на него отвечать. Нетерпенье генерала, порожденное ожиданьем старшего сына, равно не способствовало невозмутимости Кэтрин, как и неудовольствие, кое генерал выразил, едва капитан Тилни наконец сошел к столу. Немало боли доставили Кэтрин отеческие попреки, кои помстились ей несообразными проступку, и беспокойство ее возросло, когда обнаружилось, что она сама явилась основным поводом нотации и генерал негодует на опозданье капитана главным образом потому, что тот являет неуважение к юной г-же Морлэнд. Сие поставило Кэтрин в очень неприятное положенье, и она отчаянно сочувствовала капитану Тилни, хотя ей не приходилось надеяться на его благоволение.

Он выслушал отца в молчании и к защите не прибегнул; сие подтвердило опасенья Кэтрин, что треволненья души его из-за дум об Изабелле, вероятно, долго не давали ему уснуть и стали истинной причиною запоздалого пробужденья. Кэтрин впервые очутилась непосредственно в обществе капитана и рассчитывала составить мненье о нем, но едва ли слышала его голос, пока в столовой пребывал генерал; и бодрость капитанова духа так пострадала, что и после она разобрала только шепот, обращенный к Элинор:

– Вот уж я обрадуюсь, когда вы все уедете.

Суета отъезда не доставила радости. Когда сундуки сносились по лестнице, пробило десять, а в сей час генерал назначал удалиться с Милсом-стрит. Его пальто не вручили ему лично, но расстелили в кюррикеле, где генералу предстояло ехать вместе с сыном. Срединное сиденье в карете не опустили, хотя в ней предстояло ехать троим, и дочерина служанка так набила экипаж свертками, что юной г-же Морлэнд негде было сесть; сие дурное предчувствие столь потрясло генерала, когда он подсаживал гостью в карету, что юной деве стоило некоторых затруднений спасти собственный новехонький несессер, дабы оное хранилище принадлежностей для письма не вышвырнули на улицу. В конце концов двери за тремя девами закрылись, и все тронулись умеренным шагом, коим роскошная, откормленная четверка джентльмена обычно преодолевает тридцать миль – таково было расстоянье от Бата до Нортэнгера, и его надлежало теперь поделить надвое. Душа Кэтрин воспрянула, едва они выехали за ворота; ибо с юной г-жою Тилни скованность не мучила ее, и, завороженная совершенно новой дорогою, аббатством впереди и кюррикелем сзади, она узрела Бат в последний раз без сожалений и всякую дорожную веху лицезрела ранее, чем ожидала. Далее последовала скука двухчасового ожиданья на Петти-Франс, где заняться было нечем – только есть, не будучи голодными, и бродить, вовсе не наблюдая достопримечательностей, – и восхищенье Кэтрин манерою их путешествия, фешенебельной каретою с четверкой – форейторы в щегольских ливреях размеренно поднимаются на стременах, многочисленные верховые застыли в седлах – несколько уступило пред натиском сего неудобства. Будь их собранье совершенно приятным, задержка обернулась бы пустяком; но генерал Тилни, хотя человек весьма очаровательный, неизменно подавлял живость своих детей, и за исключеньем его, едва ли кто-то вымолвил хоть слово; наблюденье сие в сочетаньи с недовольством генерала всем, что способен был предоставить им постоялый двор, и генеральским сердитым понуканьем половых вынуждало Кэтрин с каждым мигом трепетать пред генералом все больше и словно бы растянуло два часа в четыре. В конце концов, однако, был отдан приказ выдвигаться; и Кэтрин немало удивилась, когда генерал предложил ей на остаток путешествия занять его место в кюррикеле: день хорош, и генерал желает, чтобы она как можно лучше разглядела окрестности.

Вспомнив, что думает г-н Аллен касательно открытых экипажей молодых людей, Кэтрин вспыхнула и поначалу решила было отказаться; но затем великое почтенье к суждениям генерала Тилни пересилило: он не мог предложить ей ничего неподобающего; и через несколько минут она очутилась в кюррикеле с Генри и на седьмом небе от счастья. Кратчайшая проба убедила Кэтрин, что кюррикель – наипрелестнейший экипаж в мире; карета, запряженная четверкою, катила, разумеется, весьма величественно, однако она тяжела, поездка в ней хлопотна, и к тому же Кэтрин не так просто было забыть, что карета два часа стояла на Петти-Франс. Кюррикелю хватило бы половины сего времени, а поджарые лошади склонны были двигаться так проворно, что, если б генерал не назначил карету возглавлять процессию, кюррикель с легкостью вырвался бы вперед через полминуты. Однако преимуществами своими кюррикель был обязан не только лошадям; Генри правил столь умело, столь спокойно – не суетясь, не кичась пред спутницей и не ругаясь на животных, – манером столь отличным от единственного джентльмена-возницы, с коим Кэтрин имела власть его сравнить! И к тому же шляпа его сидела так прекрасно, а многочисленные складки пальто дышали столь уместной весомостью. Быть его пассажиркою – безусловно, величайшее счастье на свете, уступающее только счастью с ним танцовать. Вдобавок ко всем прочим восторгам ныне она слушала хвалы себе самой; по меньшей мере, благодарности от имени сестры за доброту, коя дозволила Кэтрин отправиться к юной г-же Тилни погостить; объявленье сего подлинной дружбою, коя порождает истинную признательность. Обстоятельства сестры неудачны, сказал Генри, – у нее нет дамы-компаньонки, а вследствие нередких отлучек отца – порой и вообще никаких компаньонов.

– Но как такое возможно? – спросила Кэтрин. – А вы разве живете не с нею?

– Нортэнгер – лишь наполовину мой дом; я обитаю в собственном доме в Вудстоне, почти в двадцати милях от отцовского, и по необходимости часть времени провожу там.

– Как вам, должно быть, жаль туда уезжать!

– Мне всегда жаль разлучаться с Элинор.

– Да; но, помимо вашей привязанности к ней, вы наверняка любите аббатство! Если привыкнуть к такому жилищу, обыкновенный пасторат, вероятно, покажется весьма неприятным.

Он улыбнулся:

– Ваше представленье о сем аббатстве весьма благосклонно.

– Ну еще бы. Это же старый дом, как в книгах?

– А готовы ли вы столкнуться со всеми ужасами, кои зданье, подобное тому, что «в книгах», способно породить? Бестрепетно ли ваше сердце? Готовы ли нервы к раздвижным панелям и гобеленам?

– О да! – по-моему, меня не так уж легко напугать, если в доме будет столько народу, – и кроме того, он не бывал необитаем и заброшен годами – а потом в него, ничего не подозревая, без предупрежденья возвращается семья, как это обычно случается.

– Безусловно нет. Нам не придется ощупью пробираться в залу, тускло озаренную гаснущими углями в камине, – и мы не будем принуждены расстилать постели на полу в комнате без окон, дверей и мебели. Однако вы, очевидно, сознаете, что когда юная дева (любым манером) вводится в подобное жилище, она непременно обитает вдали от домашних. Те уютно почивают в своем крыле; она же по отдельной лестнице и многочисленным сумрачным коридорам чопорно сопровождаема престарелой экономкою Дороти в апартаменты, что не открывались с тех пор, как лет двадцать назад скончался некий кузен или еще какая родня. Переживете ли вы сей церемониал? Не откажет ли вам рассудок, едва вы очутитесь в сих сумрачных покоях – слишком высоких и обширных, освещенных лишь хилыми лучами одинокого светильника; где стены увешаны гобеленами, на коих явлены фигуры в человеческий рост, а кровать, темно-зеленая или же из пурпурного бархата, наводит на мысль о похоронах? Не екнет ли у вас сердце?

– Ах! Но подобного со мною, конечно, не случится.

– Сколь устрашенно будете вы разглядывать обстановку ваших апартаментов! И что различите вы? Не бюро, туалетные столики, гардеробы или же комоды, но у одной стены, допустим, разбитую лютню, у другой – величественный сундук, коего не открыть никакими усильями, а над камином – портрет красавца-воина, чьи черты столь непостижимо поразят вас, что вы не сможете отвести от него взора. Тем временем Дороти, не менее пораженная вашим появленьем, взирает на вас в великой ажитации и роняет пару-тройку невнятных намеков. Более того: дабы вас воодушевить, она дает вам поводы увериться, что сие крыло аббатства несомненно населено призраками, и сообщает, что, если вы позовете, никто из домочадцев не услышит. С сим прощальным приветом она делает книксен и удаляется – вы слушаете, как затихают шаги, пока доносятся последние отзвуки эха, – а когда, упав духом, вы пытаетесь запереть дверь, в нарастающей тревоге обнаруживаете, что оная лишена замка.

– Ах! Господин Тилни, какой ужас! Это же прямо как в книге! Но сие не может приключиться со мной. Я уверена, ваша экономка – никакая не Дороти. Ну, а что потом?

– Вероятно, в первую ночь не имеет места поводов для дальнейших страхов. Преодолев непобедимый ужас пред кроватью, вы отправляетесь почивать, и судьба одаряет вас несколькими часами беспокойных грез. Однако на вторую – или, в крайнем случае, на третью ночь после вашего прибытия, пожалуй, случится свирепая гроза. Оглушительные раскаты грома, что сотрясают дом до основанья, станут рокотать в горах поблизости – и в миг устрашающего порыва ветра, сопровождающего сей гром, вам, наверное, помстится, будто вы разглядели (ибо светильник не погас), как одна половина стенного панно колышется яростнее другой. Не в силах, разумеется, подавить любопытство в минуту, когда ему столь уместно потакать, вы тотчас встанете и, накинув пеньюар, устремитесь исследовать сию тайну. После очень кратких поисков вы обнаружите прореху в гобелене, замаскированную столь искусно, что внимательнейший взгляд ее не различит, а за нею взору вашему тут же явится дверь – каковую дверь, запертую лишь массивной решеткою и висячим замком, вы после некоторых усилий с успехом отопрете и со светильником в руке шагнете в сводчатую келью.

– Вовсе нет; для таких подвигов я слишком перепугаюсь.

– Как? Даже после того, как Дороти даст вам понять, что из ваших апартаментов в часовню Святого Антония, что едва ли в двух милях от аббатства, ведет тайный подземный ход? Ужели отступите вы пред столь незатейливым приключением? Нет-нет, вы шагнете в сводчатую келью, а оттуда – в череду других, ничего замечательного в них не обнаружив. В одной, вероятно, найдется кинжал, в другой – пара капель крови, а в третьей – обломки некоего пыточного инструмента; однако ничего выдающегося, и поскольку светильник ваш почти догорит, вы повернете назад, к своим апартаментам. Но когда вы вновь окажетесь в сводчатой келье, взор ваш привлечен будет громадным старомодным шкафом из черного дерева с позолотою, кой остался вами не замечен, хотя прежде вы внимательно озирали обстановку. Понуждаема неодолимым предчувствием, вы подбежите к нему, отопрете двери и обыщете всякий ящик – по видимости, ничего, за исключеньем немалого запаса брильянтов. Но наконец, коснувшись тайной пружины, вы открываете внутреннее отделенье… появляется бумажный сверток… вы хватаете его… сие многостраничная рукопись… и с сим драгоценным сокровищем вы спешите к себе в покои, но едва успеваете разобрать: «О ты, кто бы ни был ты, в чьи руки попадут сии записки бессчастной Матильды…» – как светильник ваш внезапно гаснет, и вы остаетесь в кромешной тьме.

– Ах! Нет-нет, не говорите так. Нет, продолжайте.

Но Генри так забавляло разбуженное им любопытство, что длить историю оказалось никак невозможно; он более не в силах был придать серьезности ни предмету рассмотрения, ни голосу и понужден был умолять Кэтрин ознакомиться со стенаниями Матильды посредством собственной фантазии. Кэтрин, опамятовавшись, устыдилась своего пыла и с жаром принялась уверять Генри, что вниманье ее вовсе лишено малейших предчувствий подлинной встречи с тем, о чем он поведал. Юная г-жа Тилни, разумеется, ни за что не поместит Кэтрин в покои, какие он описал! Она ни капельки не боится.

Путешествие подходило к концу, и нетерпенье – на время отсроченное разговором на совершенно иные темы – охватило Кэтрин с новой силою; всякий поворот дороги ожидаем был со священным трепетом, ибо мог явить промельк массивных стен серого камня, что вздымаются посреди рощи древних дубов, и последние лучи солнца, что играют в прекрасной роскоши высоких готических окон. Дом, однако, располагался так низко, что Кэтрин миновала большие ворота со сторожкою и въехала на земли Нортэнгера, не узрев даже старинного дымохода.

Она не ведала, имеет ли право удивляться, однако в подобной манере приближенья было нечто неожиданное. Проехать меж сторожек современного обличья, с такой легкостью очутиться подле аббатства и так быстро промчаться по гладкой, ровной дороге мелкого гравия, без препон, тревог или торжественности любого сорта – сие помстилось ей странным и несообразным. Впрочем, на подобные раздумья у нее не осталось времени. Внезапный дождевой поток, что хлестнул прямо в лицо, лишил ее возможности лицезреть что бы то ни было и все помыслы ее обратил к благополучию новой соломенной шляпки; таким образом, Кэтрин очутилась под стенами аббатства, при посредстве Генри выпрыгнула из экипажа, укрылась на старом крыльце и даже вошла в вестибюль, где ее встретили подруга и генерал, ни на миг не уловив кошмарного предчувствия своих будущих горестей и ни на секунду не заподозрив сцен прошлых ужасов, кои в сем величественном здании творились. Ветер не доносил до нее вздохов умерщвленных; доносил он лишь густую морось, не более; и, хорошенько отряхнув платье, Кэтрин готова была ступить в общую гостиную и смогла припомнить, куда же попала.

Аббатство! Да, как восхитительно взаправду оказаться в аббатстве! Озирая апартамент, юная дева, впрочем, колебалась, ища хоть единый предмет, что поведал бы о ее местонахождении. Обстановка – воплощенное изобилие и элегантность нынешнего времени. Камин, от коего юная дева ожидала обширности и громоздкой резьбы прошлых столетий, усох до «рамфорда», с плитами простого, хоть и красивого мрамора, и прелестнейшим английским фарфором на полке. Окна, кои она обозревала с особой надеждою, ибо слышала речи генерала о том, сколь трепетно сохраняют их в готическом облике, еще менее походили на все, что рисовала фантазия. Заостренные арки сохранились, это правда, – форма была готическая – они даже, пожалуй, были створными, – но всякое стекло столь огромно, столь чисто, столь светло! Воображенью, кое рассчитывало на мельчайшие фрагменты и мощнейшую каменную кладку, на витражи, копоть и паутину, контраст почудился весьма огорчительным.

Генерал, разглядев, чем занят ее взор, заговорил о тесноте комнаты и простоте обстановки, все здесь предназначено для повседневности, тщится даровать лишь удобство и т. д.; впрочем, он льстил себя надеждою, что в аббатстве найдутся апартаменты, достойные вниманья Кэтрин, – и перешел уже к описанью дорогостоящей позолоты в одном из них, но тут, вынув часы, умолк и с удивленьем провозгласил, что уже почти без двадцати пять! Слова сии, очевидно, понуждали к расставанью, и юная г-жа Тилни заторопила Кэтрин прочь манером, кой уверил гостью, что в Нортэнгере положено пунктуальнейшим образом соблюдать распорядок дня.

Вновь миновав обширный и высокий вестибюль, они взошли по широкой лестнице блестящего дуба, коя после многих пролетов и многих площадок вывела их на длинную широкую галерею. По одну сторону оной располагались двери, вторая же освещалась окнами – Кэтрин еле успела заметить, что окна эти выходят в четырехугольный двор; юная г-жа Тилни провела ее в покои и, едва задержавшись, дабы выразить надежду, что покои сии Кэтрин сочтет удобными, оставила деву с тревожной мольбою как можно менее переменять наряд.