Первая революция

Мы сделали выше предположение, что Коба примкнул к большевикам после ноябрьской конференции в Тифлисе, которая постановила принять участие в подготовке нового съезда. Мы приняли без сопротивления утверждение Берия, что в декабре Коба выехал в Баку для агитации за съезд. Это возможно: раскол налицо, большевистская фракция уже успела к этому времени обнаружить свои организационные преимущества, Кобе приходилось выбирать. Но если бы от нас потребовались доказательства того, что он действительно примкнул к большевикам в конце 1904 года, а не позже, мы оказались бы в затруднении. Берия приводит ряд большевистских прокламаций того периода, но нигде не говорит, что автором их был Коба. Это умолчание убедительнее всяких слов. Цитаты из написанных другими прокламаций имеют явной целью заполнить пробел в биографии Сталина.

Разногласия между меньшевиками и большевиками перешли; тем временем, из области устава партии в область революционной стратегии. Кампания земских и вообще либеральных банкетов, развернувшаяся осенью 1904 года при попустительстве растерянных властей, поставила вопрос ребром об отношении социал-демократии к оппозиционной буржуазии. План меньшевиков состоял в том, чтоб превратить рабочих в демократический хор при либеральных солистах, хор настолько тактичный и осторожный, чтобы «не отпугивать» либералов, наоборот, придать им веры в себя. Ленин немедленно перешел в наступление. Он высмеял самую идею плана: подменить революционную борьбу с царизмом дипломатической поддержкой бессильной оппозиции. Победа революции может быть обеспечена только натиском масс; поднять эти массы на ноги может только смелая социальная программа: но именно этого боятся либералы. «Мы были бы глупцами, если бы соображались с их паникой». Небольшая брошюра Ленина, вышедшая в ноябре 1904 года, после длительного молчания, подняла дух его единомышленников и сыграла крупную роль в развитии тактических идей большевизма. Не эта ли брошюра привлекла Кобу? Мы не решаемся ответить утвердительно. Во всех тех случаях, где ему приходилось в позднейшие годы занимать самостоятельную позицию в вопросе о либералах, он неизменно сбивался на меньшевистскую идею «неотпугивания» (1917 г., Китай, Испания и пр.). Вполне возможно, однако, что накануне первой революции плебейский демократ оказался искренно возмущен оппортунистическим планом, который вызвал большое недовольство даже среди рядовых меньшевиков. Нужно вообще сказать, что традиция презрительного отношения к либерализму не успела тогда еще выветриться в среде радикальной интеллигенции. Возможно, однако, что только Кровавое Воскресенье в Петербурге и последовавшая затем стачечная волна во всей стране толкнули осторожного и недоверчивого кавказца на путь большевизма. Веха этого поворота во всяком случае осталась неотмеченной в анналах истории.

Два старых большевика, Стопани и Леман, в тщательно разработанных воспоминаниях перечисляют тех революционеров, с которыми им приходилось иметь дело в конце 1904 и начале 1905 года в Баку и в Тифлисе: Кобы в этом списке нет. Леман приводит имена лиц, «стоящих во главе» Кавказского Союза: Коба в их число не входит. Стопани называет тех большевиков, которые совместно с меньшевиками руководили знаменитой бакинской стачкой в декабре 1904 года: имени Кобы снова нет. Между тем, Стопани должен знать, о чем пишет, ибо сам он входил в стачечный комитет. В комментариях к переписке Ленина и Крупской с кавказской организацией имя Сталина на протяжении 50 страниц ни разу не встечается. Нужно прибавить, что оба автора воспоминаний, напечатанных в официальном историческом журнале, принадлежат не к «врагам народа», а к сталинцам; но секрет в том, что работа их выполнена в 1925 году, когда фальсификации по заданной сверху программе не были возведены в систему. Таратута, бывший член большевистского ЦК, в статье, написанной в 1926 году и посвященной «кануну революции 1905 г. на Кавказе» — мы уже цитировали эту статью — также не называет имени Сталина. Ни в конце 1904, ни в начале 1905 года нет никакой возможности открыть следы деятельности того, кого ныне изображают вождем кавказского большевизма.

Новейшие монотонные утверждения насчет непримиримой борьбы Сталина с меньшевиками в основе своей не противоречат нашему выводу. Передвинуть эту борьбу на два года вглубь не составляет большого труда, раз не приходится ссылаться на документы или опасаться опровержений. С другой стороны, можно считать несомненным, что раз сделав свой выбор Коба придал борьбе с меньшевиками наиболее резкий и грубый, ни перед чем не останавливающийся характер. Та склонность к закулисным ходам и интригам, в которой его обвиняли, когда он был участником семинарского кружка, пропагандистом тифлисского Комитета и членом батумской группы, нашла теперь более широкое и смелое выражение во фракционной борьбе.

Берия называет Тифлис, Батум, Чиатуры, Кутаис, Поти как те пункты, где Коба участвовал в прениях с Н. Жордания, И. Церетели, Н. Рамишвили и прочими вождями меньшевиков, а также анархистов и федералистов. Однако Берия тщательно и не случайно обходит вопрос о датах. Первое дискуссионное собрание, которое он определяет более точно, происходило в мае 1905 года. Точно так же обстоит дело и с печатными высказываниями Кобы. Первым большевистским произведением его является вышедшая в мае 1905 года маленькая брошюрка под странным заглавием «Вскользь о партийных разногласиях»: Берия считает, что брошюрка была написана «в начале 1905 г.», и тем лишь ярче обнаруживает свое стремление сократить двухлетний пробел. Один из корреспондентов, видимо будущий Литвинов, не знавший по-грузински, сообщает за границу о выходе в Тифлисе брошюры, «которая произвела сенсацию». Объяснить «сенсацию» можно только тем, что грузинская аудитория слышала до сих пор только голос меньшевиков. По существу же брошюра представляет ученическое резюме работ Ленина. Не мудрено, если она никогда больше не перепечатывалась. Берия приводит из нее тщательно отобранные цитаты, которые легко объясняют, почему сам автор набросил на эту брошюру, как и на другие свои литературные работы того периода, покров забвения.

В августе 1905 года Сталин перелагает ту главу книги Ленина «Что делать?», которая пытается выяснить взаимоотношение между стихийным рабочим движением и социалистическим сознанием. По изображению Ленина, рабочее движение, будучи предоставлено самому себе, неотвратимо влечется на путь оппортунизма; революционное сознание вносится в пролетариат извне марксистской интеллигенцией. Здесь не место для критики этой концепции, которая целиком относится к биографии Ленина, а не Сталина. Сам автор «Что делать?» впоследствии признал односторонность и тем самым неправильность своей теории, которую он эпизодически выдвинул как батарею в борьбе с «экономизмом» и его преклонением перед стихийностью рабочего движения. После разрыва с Лениным Плеханов выступил с запоздалой, но тем более суровой критикой «Что делать?». Вопрос о внесении в пролетариат революционного сознания «извне» снова приобрел актуальность. Центральный орган большевистской партии отметил в анонимной статье грузинской газеты «прекрасную постановку вопроса» о внесении сознания «извне». Эта похвала цитируется ныне как своего рода свидетельство теоретической зрелости Кобы. В действительности дело шло об одном из обычных поощрительных отзывов заграничного центра по адресу того или другого провинциального издания, когда оно вступалось за идеи или вождей своей фракции. О качестве статьи дает достаточное представление следующая цитата в переводе Берия: «Современная жизнь устроена капиталистически. Здесь существуют два больших класса: буржуазия и пролетариат, между ними борьба не на жизнь, а на смерть. Первого его жизненное положение вынуждает укреплять капиталистические порядки. Второго же то же положение вынуждает подорвать и уничтожить капиталистические порядки. Соответственно этим двум классам и сознание вырабатывается двоякое: буржуазное и социалистическое. Положению пролетариата соответствует сознание социалистическое… Но какое значение имеет одно социалистическое сознание, если оно не имеет распространения в пролетариате? Оно остается лишь пустой фразой и больше ничем! Совершенно по-другому повернется дело, если это сознание найдет распространение в пролетариате: пролетариат осознает свое положение и ускоренным шагом устремится к социалистической жизни. «и т. д. Подобные статьи спасены от заслуженного забвения только дальнейшей судьбой их автора. Но совершенно очевидно, что статьи сами по себе не объясняют этой судьбы, скорее делают ее более загадочной. В течение всего 1905 года мы по-прежнему не находим Кобы в числе кавказских корреспондентов Ленина и Крупской. 8-го марта некто Тари сообщает им из Тифлиса отзыв некоторых кавказских меньшевиков: «Ленин понял время раньше других и лучше других». Тот же Тари пишет: «Ленина называют своего рода Базаровым среди этих Аркадиев Николаевичей». Дело идет о героях Тургенева: Базаров — тип практического реалиста, Аркадий Николаевич — идеалист и фразер. Под именем Тари редакция исторического журнала делает пометку: «автор неизвестен». Уже одна меткая литературная ссылка показывает, что Сталин не мог быть автором письма. За вторую половину 1905 года в статьях и письмах Ленина, опубликованных до сих пор, названо свыше 30 социал-демократов, работавших в России; из них 19 по возрасту ближе к Ленину, 12 — к Сталину. Самого Сталина в этой переписке нет, ни в качестве прямого участника, ни в качестве третьего лица. Мы можем, таким образом, твердо держаться уже сделанного нами заключения, что Сталин просто выдумал эпизод с получением им письма от Ленина в 1903 году.

После разрыва с редакцией «Искры» Ленин, которому было около 34 лет, пережил месяцы колебаний, вдвойне для него тяжелых, ибо несвойственных его характеру, прежде чем успел убедиться в сравнительной многочисленности своих приверженцев и в силе своего молодого авторитета. Успешная подготовка нового съезда обнаружила несомненный организационный перевес большевиков. Руководимый Красиным примиренческий Центральный Комитет капитулировал, в конце концов, перед «незаконным» Бюро комитетов большинства и примкнул к съезду, которого не сумел предотвратить. Так, собравшийся в апреле 1905 года в Лондоне Третий съезд, от которого меньшевики отстранились, ограничившись своей конференцией в Женеве, стал учредительным съездом большевизма. 24 делегата с решающими, 14 — с совещательными голосами, — все это были почти без исключения те большевики, которые пошли за Лениным с момента раскола на Втором съезде и сумели поднять комитеты партии против объединенного авторитета Плеханова, Аксельрода, Веры Засулич, Мартова и Потресова. На съезде был узаконен тот взгляд на движущие силы русской революции, который Ленин развил уже в прямой борьбе со своими бывшими учителями и ближайшими сотрудниками по «Искре» и который получил отныне большее практическое значение, чем общая с меньшевиками официальная программа партии.

Несчастная и постыдная война с Японией ускоряла разложение режима. Поднявшись на первой могущественной волне стачек и манифестаций, Третий съезд отражал приближение революционной развязки. «Вся история последнего года показала, — говорил Ленин в своем докладе, — что мы недооценивали значение и неизбежность восстания». Съезд сделал решительный шаг вперед в аграрном вопросе, признав необходимость поддержки крестьянского движения, вплоть до конфискации помещичьих земель. Конкретнее установлена была общая перспектива борьбы и победы, в частности в вопросе о Временном Революционном Правительстве как организаторе гражданской войны. «Если мы бы даже завладели Петербургом и гильотинировали Николая, то имели бы перед собой несколько Вандеи». Съезд смелее подошел к технической подготовке восстания. «По вопросу об образовнии особых боевых групп, — говорил Ленин, — я могу сказать, что считаю их необходимыми».

Но чем выше значение Третьего съезда, тем знаменательнее тот факт, что Коба на нем не присутствовал. К этому времени у него за спиной было около семи лет революционной работы, в том числе — тюрьма, ссылка, побег. Все это естественно должно было бы выдвинуть его кандидатуру в делегаты, если бы в рядах большевиков он действительно играл сколько-нибудь заметную роль. Коба оставался весь 1905 год на свободе; по утверждению Берия, он «принимал активнейшее участие в деле организации Третьего съезда большевиков». Если так, то он должен был бы непременно возглавить кавказскую делегацию. Почему же этого не произошло? Если бы болезнь или какая-нибудь другая исключительная причина помешала ему выехать за границу, официальные биографы, разумеется, не преминули бы сказать нам об этом. Их молчание может быть объяснено только тем, что в их распоряжении не оказалось никакого благовидного объяснения неучастия «вождя кавказских большевиков» в съезде исторической важности. Утверждение Берия об «активнейшем» участии Кобы в организации съезда есть одна из тех голых фраз, которыми полна официальная историография. В юбилейной статье, посвященной тридцатилетию Третьего съезда, хорошо осведомленный О. Пятницкий решительно ничего не говорит об участии Сталина в подготовке съезда, а придворный историк Ярославский ограничивается пустой ссылкой на то, что работа Сталина на Кавказе «имела, несомненно, громадное значение» для съезда, но забывает указать, в чем именно это значение состояло. Между тем, из всего, что мы успели узнать до сих пор, положение выясняется полностью: после длительного выжидания Коба примкнул к большевизму лишь незадолго до съезда; он не принимал участия в кавказской ноябрьской конференции; не входил в созданное ею бюро и в качестве новичка, естественно, не мог претендовать на мандат. Делегация состояла из Каменева, Невского, Цхакая и Джапаридзе; они и возглавляли в тот период кавказский большевизм. Их дальнейшая судьба не безразлична для нашего повествования: Джапаридзе был расстрелян англичанами в 1918 году; Каменев расстрелян Сталиным; Невский им же объявлен «врагом народа» и исчез бесследно; уцелел лишь престарелый Цхакая, успевший пережить самого себя.

Централистические тенденции большевизма уже обнаружили на Третьем съезде и свою отрицательную сторону. В подполье успели сложиться «аппаратные» навыки. Наметился тип молодого бюрократа. Условия конспирации ставили, правда, формальной демократии (выборность, отчетность, контроль) весьма узкие пределы. Но несомненно, что комитетчики сужали эти пределы значительно больше, чем требовала необходимость, и предъявляли к революционным рабочим более строгие требования, чем к себе самим, предпочитая командовать и в тех случаях, когда нужно было внимательно прислушаться к массам. Крупская отмечает, что как в большевистских комитетах, так и на самом съезде, почти не было рабочих. Господствовали интеллигенты. «Комитетчик, — пишет Крупская, — был обычно человеком довольно самоуверенным; он видел, какое громадное влияние на массы имеет работа комитета; «комитетчик», как правило, никакого внутрипартийного демократизма не признавал; «комитетчик» всегда внутренне презирал немного «заграницу», которая с жиру бесится и склоки устраивает: «посадить бы их всех в русские условия»… Вместе с тем он не хотел новшеств. Приспособляться к быстро менявшимся условиям «комитетчик» не хотел и не умел». Эта осторожная, но очень меткая характеристика Кобы, который был комитетчиком par excellence. Уже в 1901 году на заре своей революционной работы он отбивался в Тифлисе от притязания рабочих на участие в комитете. В качестве «практика», т. е. политического эмпирика, он безразлично, а позже презрительно относился к эмиграции, к «загранице». Лишенный, к тому же, личных качеств для непосредственного воздействия на массы он с удвоенной силой держался за аппарат. Осью мирозданья был для него комитет: тифлисский, бакинский, кавказский, прежде чем стал ею Центральный Комитет. Приверженность к партийной машине разовьется в нем впоследствии с чрезвычайной силой; комитетчик станет сверхаппаратчиком, «генеральным секретарем», персонификацией бюрократии и ее вождем.

Чрезвычайно соблазнительно сделать по этому поводу то заключение, что будущий сталинизм был уже заложен в большевистском централизме или, более общо, в подпольной иерархии профессиональных революционеров. Однако при прикосновении анализа этот вывод оказывается очень беден историческим содержанием. В строгом отборе передовых элементов и их сплочении в централизованную организацию есть, конечно, свои опасности, корни которых надо искать, однако, не в «принципе» централизма, а в неоднородности и отсталости трудящихся, т. е. в тех общих социальных условиях, которые как раз и делают необходимым централистическое руководство классом со стороны его авангарда. Ключ к динамической проблеме руководства — в детальных взаимоотношениях между аппаратом и партией, между авангардом и классом, между централизмом и демократией. Эти взаимоотношения не могут иметь априорно установленный и неизменный характер. Они зависят от конкретных исторических условий; их подвижное равновесие регулируется живой борьбой тенденций, которые, в лице крайних своих флангов, колеблются между аппаратным деспотизмом и импотентной расплывчатостью.

В брошюре «Наши политические задачи», написанной мною в 1904 г. и заключающей в себе немало незрелого и ошибочного в критике Ленина, есть, однако, страницы, дающие вполне правильную характеристику образа мыслей тогдашних «комитетчиков», которые «потеряли потребность опираться на рабочих после того, как нашли опору в «принципах» централизма». Та борьба, которую Ленину пришлось через год вести на съезде против высокомерных «комитетчиков», целиком подтвердила правильность этой критики. «Дебаты принимают более страстный характер, — рассказывает Лядов, один из делегатов, — намечается определенная группировка на теоретиков и практиков, литераторов и комитетчиков… Особенно выдвигается во время этих споров сравнительно молодой еще работник Рыков, сумевший сгруппировать вокруг себя большинство комитетчиков». Симпатии Лядова на стороне последних. «Я не мог сидеть спокойно, — восклицает Ленин в заключительном слове, — когда говорили, что рабочих, годных в члены комитета, нет». Вспомним, как настойчиво Коба предлагал тифлисским рабочим признать, «положа руку на сердце», что среди них нет годных для посвящения в жреческое звание. «Вопрос оттягивается, — настаивал Ленин, — очевиднр, в партии есть болезнь». Болезнь аппаратного высокомерия, начало бюрократизма.

Ленин лучше, чем кто-либо, понимал необходимость централизованной организации; но он видел в ней прежде всего рычаг для повышения активности передовых рабочих. Аппаратный фетишизм был ему не только чужд, но отвратителен. Он сразу подметил на съезде кастовую тенденцию комитетчиков и вступил с нею в страстную борьбу. «Горячился Владимир Ильич, — подтверждает Крупская, — горячились комитетчики». Победа осталась на этот раз за комитетчиками, вождем которых выступал Рыков, будущий преемник Ленина на посту председателя Совета Народных Комиссаров. Ленину так и не удалось провести резолюцию, обязывающую комитеты включать в свой состав большинство рабочих. Комитетчики решили, опять-таки против воли Ленина, подчинить заграничную редакцию контролю Центрального Комитета. Еще год тому назад Ленин скорее пошел бы на разрыв, чем согласился бы поставить направление партии в зависимость от подверженного провалам и потому неустойчивого по составу русского центра. Но сейчас он твердо рассчитывал на то, что последнее слово будет принадлежать ему. Окрепнув в борьбе против старых авторитетов, он чувствовал себя теперь гораздо увереннее, чем на Втором съезде, — и потому спокойнее. Если он, по словам Крупской, «нервничал» в прениях, вернее, проявлял горячность, то тем осторожнее он был в организационных шагах. Он не только молча принял поражение по двум чрезвычайно важным вопросам, но и содействовал включению Рыкова в Центральный Комитет. Для него не могло быть сомнения в том, что революция, великая школа инициативы и самодеятельности масс, сумеет попутно и без труда разрушить молодой и неустойчивый еще консерватизм партийного аппарата. В состав Центрального Комитета, кроме Ленина вошли: инженер Красин и естественник, врач и философ Богданов, оба ровесники Ленина; Посталовский, вскоре отошедший от партии, и Рыков. В качестве кандидатов были намечены: литератор Румянцев и два «практика»: Гусев и Бур. Никто не подумал, разумеется, о включении Кобы в первый большевистский ЦК.

В 1934 г. съезд коммунистической партии Грузии возвестил, по докладу Берия, что «все, написанное до сих пор, не отражает подлинной, действительной роли т. Сталина, фактически руководившего на протяжении многих лет борьбой большевиков на Кавказе». Почему так случилось, съезд не объяснил. Но все прежние мемуаристы и историки подверглись осуждению; кое-кто из них попал позже под маузер. Решено было для — исправления всех несправедливостей прошлого основать особый «Институт Сталина». С этого времени производится в широком масштабе чистка старых пергаментов, которые тут же покрываются новыми письменами. Никогда еще под небосводом не было такой грандиозной мануфактуры лжи. Тем не менее положение биографа не безнадежно. Истина вспыхивает не только из столкновения мнений, как говорят французы, но также из внутренних противоречий лжи.

«В период 1904–1907 г.г., — пишет Берия, — тов. Сталин, находясь у руля закавказских большевиков, ведет огромную теоретически-организационную работу». К сожалению, не так легко выяснить, в чем именно она состояла, и даже, где именно она развивалась. Выслушаем на этот счет прежде всего самого Сталина. «Я вспоминаю далее 1905–1907 г.г., — говорил он в своей уже цитированной автобиографической речи в Тифлисе в 1926 году, — когда я, по воле партии, был переброшен на работу в Баку. Два года революционной работы среди рабочих нефтяной промышленности закалили меня как практического борца и одного из практических руководителей… Там, в Баку, я получил, таким образом, второе свое боевое революционное крещение. Здесь я стал подмастерьем от революции»… Первое «боевое крещение» он получил, как мы уже знаем, в Тифлисе, где он проходил стаж ученичества. «Мастером» ему предстоит стать в Петербурге в 1917 году.

Как нередко у Сталина, здесь ошибочна прежде всего хронология. По смыслу цитаты выходит, будто Коба провел годы первой революции в Баку, пролетарской крепости Кавказа. На самом деле это не так. Коба был арестован в Баку в марте 1908 г. Если принять слова Сталина на веру, то выходит, что он провел в Баку не два года, а свыше трех лет. Между тем в биографии, написанной одним из его собственных секретарей, сказано: «С 1907 г. начинается бакинский период революционной деятельности Сталина. Вернувшись с Лондонского съезда партии… Сталин оставляет Тифлис и обосновывается в Баку…» Лондонский съезд происходил в июне 1907 г.; Сталин мог, следовательно, перебраться в Баку не раньше июля-август, вернее всего, в связи со знаменитой тифлисской экспроприацией, о которой еще речь впереди. Если верить высокоофициальной биографии, то оказывается, что «бакинский период», который превратил Кобу из ученика в подмастерье, длился не три с лишним года, и даже не два, а всего шесть-семь месяцев. Противоречие на этот раз слишком велико. Попробуем проверить, какая из двух версий, исходящих из одного и того же источника, ближе к истине.

«Большевистские газеты того времени в Тифлисе, — говорит Енукидзе о периоде первой революции, — главным образом держались на Сталине». Коба не мог, следовательно, жить вне Тифлиса. 12-го июня 1905 г. он принимает участие в похоронах в местечке Хони уже знакомого нам революционера Цулукидзе, скончавшегося от туберкулеза в возрасте 29 лет. Берия сообщает, по этому случаю, что на похоронах присутствовало «свыше 10 000 человек» и что «тов. Сталин выступил с блестящей речью». Толпа была, вероятно, менее многочисленной, так как в Хони не насчитывалось и ЗУь тысяч жителей. Не легко также представить себе Сталина произносящим «блестящую речь». Во всяком случае он находился в середине 1905 г. не в Баку, а в сердце Грузии. В воспоминаниях большевика Голубева упоминается, правда, что летом 1905 г. в Баку «приезжал член ЦК тов. Коба». Членом ЦК Коба стал на самом деле только через семь лет. Если упоминание об эпизодическом приезде правильно, то оно подтверждает, что Коба жил не в Баку. Официальная биография прямо утверждает, что «Октябрьский манифест 1905 года застает Сталина в Тифлисе». Сам Берия свидетельствует, что в ноябре и декабре Коба редактировал в Тифлисе «Кавказский рабочий листок». В конце 1905 г. он писал прокламации для Тифлисского комитета. После декабрьского поражения он продолжал оставаться в Тифлисе. В апреле 1906 г. он представлял тифлисских большевиков на партийном съезде в Стокгольме. В июне и июле 1906 г. в Тифлисе снова возникает легальная газета на грузинском языке «под руководством т. Сталина». Орджоникидзе, будущий глава тяжелой промышленности, впервые познакомился со Сталиным в 1906 году в Тифлисе, в редакции большевистской газеты «Дро» (Время). Сомнениям нет места: период первой революции Коба полностью провел не в Баку, где рабочее движение переживало тем временем тяжелый кризис в результате армяно-татарской резни, а в Тифлисе, который Коба позже сам характеризовал как застойное меньшевистское болото.

Что же представляла собой в год революции тифлисская организация Кобы? На этот счет у нас есть непререкаемое свидетельство, одним ударом сметающее все легенды. В ленинском «Пролетарии» напечатан в августе официальный «отчет о деятельности большевиков Тифлиса в 1905 году». Цитируем дословно: «Тифлис, 1-го июля. Недель пять тому назад здесь совсем не было организации «большинства», были отдельные лица, кучки, но этим все и ограничивалось. Наконец, состоялось в начале июля общее собрание всех разрозненных элементов… Начался период собирания, в котором мы пока еще находимся. Отношение массы к нам переменилось. Из резко враждебного оно превратилось в колеблющееся… Комитет думает выпускать раз в неделю листки пропагандистского характера». Такова удручающая картина, нарисованная самими тифлисскими большевиками, может быть, даже при участии Кобы, который в июле 1905 г. не мог оставаться в стороне от начавшегося строительства большевистской организации.

Коба вернулся из ссылки в Тифлис в феврале 1904 г., причем неизменно и победоносно «руководил работой большевиков». За вычетом коротких отлучек он провел в Тифлисе большую часть 1904-5 годов. Рабочие говорили, по словам новейших воспоминаний: «Коба сдирает шкуру с меньшевиков». Между тем оказывается, что грузинские меньшевики почти не пострадали от этой хирургической операции. Лишь во второй половине г. разрозненные тифлисские большевики вступили в «период собирания» и «думали» выпускать листки. В какой же организации участвовал Коба в 1904 г. и в первой половине 1905 г.?

Если он не стоял вообще в стороне от рабочего движения, что невероятно, то он не мог, вопреки всему, что мы слышали от Берия, не принадлежать к организации меньшевиков. К началу г. число сторонников Ленина возросло в Тифлисе до 300.

Меньшевиков насчитывалось около 3 000. Уже одно соотношение сил обрекало Кобу на литературную оппозицию в самый разгар революционных событий.

«Два года (1905–1907) революционной работы среди рабочих нефтяной промышленности, — заверял Сталин, — закалили меня». Совершенно невозможно допустить, что в тщательно проредактировнном изложении собственной речи оратор просто перепутал, где именно он провел год революционного крещения народа, как и следующий, 1906 год, когда вся страна еще содрогалась в конвульсиях и жила ожиданием развязки. Таких вещей не забывают! Нельзя отделаться от впечатления, что Сталин сознательно обошел первую революцию, о которой ему попросту нечего было сказать. Так как Баку создавал более героический фон, чем Тифлис, то он ретроспективно переселил себя в Баку на 21А года раньше, чем следовало. Опасаться возражений со стороны советских историков ему не приходилось. Но все же остается во всей силе вопрос: что собственно делал Коба в 1905 г.?

Год революции открылся расстрелом петербургских рабочих, шедших с петицией к царю. Написанное Кобой воззвание по поводу событий 9-го января увенчивается призывом: «Протянем друг другу руки и сплотимся вокруг партийных комитетов. Мы не должны забывать ни на минуту, что только партийные комитеты могут достойным образом руководить нами, только они осветят нам путь в обетованную землю…» и пр. Какой убежденный голос «комитетчика»! В эти самые дни, а может, и часы, в далекой Женеве Ленин вписывал в статью одного из своих сотрудников следующий призыв к поднимающимся массам: «Дайте волю гневу и ненависти, которые накопились в ваших сердцах за столетия эксплуатации, страданий и горя!» В этой фразе весь Ленин. Он ненавидит и восстает вместе с массами, чувствует революцию в своих костях и не требует от восставших, чтоб они действовали только с разрешения «комитетов». Нельзя в более лапидарной форме выразить контраст между двумя этими натурами в их отношении как раз к тому, что политически объединяло их, именно к революции!

Через пять месяцев после Третьего съезда, в котором для Кобы не нашлось места, началось строительство Советов. Инициатива принадлежала меньшевикам, которым, однако, и во сне не снилось, к чему приведет дело их рук. Меньшевистские фракции в советах господствовали. Революционные события увлекли рядовых меньшевиков; верхи растерянно наблюдали резкий загиб собственной фракции влево. Петербургский комитет большевиков испугался вначале такого новшества, как беспартийное представительство борющихся масс, и не нашел ничего лучшего, как предъявить Совету ультиматум: немедленно принять социал-демократическую программу или распуститься. Совет, включая и рабочих-большевиков, прошел мимо ультиматума, не моргнув глазом. Только после приезда Ленина, в ноябре, произошел радикальный поворот в политике «комитетчиков» по отношению к совету. Однако первоначальная ложная установка не могла не ослабить позицию большевиков. Провинция следовала и в этом вопросе за столицей. Глубокие разногласия в оценке исторического значения советов начались уже с этого времени. Меньшевики пытались видеть в них лишь эпизодическую форму рабочего представительства, «пролетарский парламент», «орган революционного самоуправления» и пр. Все это было крайне неопределенно. Ленин, наоборот, умел глубоко подслушать петербургские массы, которые называли совет «пролетарским правительством», и сразу оценил эту новую форму организации как рычаг борьбы за власть.

В скудных по форме и содержанию писаниях Кобы за 1905 г. мы решительно ничего не найдем о советах и не только потому, что в Грузии их не было: он вообще не понял их значения, не обратил на них внимания, прошел мимо них. Не поразительно ли? В качестве могущественного аппарата советы должны были бы, на первый взгляд, импонировать будущему «генеральному секретарю». Но это был в его глазах чужой аппарат, непосредственно представлявший загадочную массу. Совет не подчинялся дисциплине комитета и требовал более сложных и гибких приемов руководства. Совет выступал, в известном смысле, могущественным конкурентом комитета. Так, в революции 1905 г. Коба стоял к советам спиной. В сущности он стоял спиной к самой революции, как бы обидевшись на нее.

Причина обиды была в том, что он не знал, как подойти к революции. Московские биографы и художники пытаются изобразить Кобу во главе манифестаций «как мишень», как пламенного оратора, как трибуна. Все это неправда. Сталин и в более поздние годы не стал оратором; «пламенных» речей от него никто не слыхал. В течение 1917 года, когда все агитаторы партии, начиная с Ленина, ходили с сорванными голосами, Сталин вообще не выступал на народных собраниях. Не иначе могло обстоять дело и в 1905 году. Коба не был оратором даже в том скромном масштабе, в каком ораторами были другие молодые кавказские революционеры, Кнунианц, Зубаров, Каменев, Церетели. Он мог не без успеха изложить в закрытом собрании партии мысли, которые он твердо усвоил. Но в нем не было ни одной жилки агитатора. Он с трудом выжимал из себя фразы без колорита, без теплоты, без ударения. Органическая слабость его натуры, оборотная сторона его силы, заключалась в полной неспособности зажечься, подняться над уровнем будней, создать живую связь между собой и аудиторией, пробудить в ней лучшую часть ее самой. Не загораясь сам, он не мог зажечь других. Холодной злобы недостаточно, чтоб овладеть душой масс.

1905-ый год всем развязал уста. Страна, которая молчала тысячу лет, впервые заговорила. Всякий, кто способен был членораздельно выразить свою ненависть к бюрократии и царю, находил неутомимых и благодарных слушателей. Пробовал себя, вероятно, и Коба. Но сравнение с другими импровизированными ораторами на глазах масс оказалось слишком невыгодно. Этого он не мог снести. Грубый в отношении к другим, Коба, в то же время, крайне обидчив и, как это ни неожиданно, капризен. Его реакции примитивны. Почувствовав себя обойденным, он склонен поворачиваться спиной к людям, как и к событиям, забиваться в угол, угрюмо сосать трубку и мечтать о реванше. Так, он в 1905 г. отошел с затаенной обидой в тень и стал чем-то вроде редактора.

Коба не был, однако, журналистом по натуре. Его мысль слишком медленна, ассоциации слишком однообразны, стиль слишком неповоротлив и скуден. Недающуюся силу выражения он заменяет грубостью. Ни одна из его тогдашних статей не была бы принята сколько-нибудь внимательной и требовательной редакцией. Правда, в большинстве своем подпольные издания не отличались высокими литературными качествами, так как редактировались обычно людьми, бравшимися за перо не по призванию, а по необходимости. Коба, во всяком случае, не поднимался над этим уровнем. В его писаниях заметно, пожалуй, стремление к более систематическому изложению темы; но оно выражается главным образом в схоластическом расположении материала, в нумерации аргументов, в искусственных риторических вопросах и в тяжеловесных повторениях проповеднического типа. Отсутствие собственной мысли, оригинальной формы, живого образа отмечает каждую его стрку печатью банальности. Автор никогда не высказывает свободно свои мысли, он неуверенно перелагает чужие. Слово «неуверенно» может показаться неожиданным в применении к Сталину; тем не менее оно полностью характеризует его нащупывающую манеру как писателя, начиная с кавказского периода и до сегодняшнего дня.

Было бы, однако, неправильно думать, что подобные статьи не оказывали действия. Они были необходимы, ибо отвечали спросу. Их сила состояла в том, что они выражали идеи и лозунги революции; для массового читателя они были новы и свежи; из буржуазной печати этому научиться нельзя было. Но кратковременное действие их ограничивалось тем кругом, для которого они были написаны. Сейчас невозможно без чувства стеснения, досады, иногда непроизвольного смеха читать эти сухо, нескладно, не всегда грамотно построенные фразы, неожиданно украшенные бумажными цветами риторики. Никто в партии не считал Кобу журналистом. В первой легальной ежедневной большевистской газете «Новая Жизнь», возникшей в октябре 1905 г. в Петербурге под руководством Ленина, принимали участие все большевистские литераторы, большие и малые, столичные и провинциальные. Имени Сталина в их списке нет. С Кавказа для участия в газете вызван был не он, а Каменев. Коба не был рожден писателем и не стал им. Если он в 1905 г. более усердно взялся за перо, то только потому, что другой способ общения с массами был ему еще менее свойственен.

Период нескончаемых митингов, бурных стачек, уличных манифестаций сразу перерастает многих комитетчиков. Революционерам приходится говорить на площади, писать на колене, спешно принимать ответственные решения. Ни то, ни другое, ни третье не дано Сталину: его голос слаб, как и воображение; дар импровизации чужд его осторожной мысли, предпочитающей двигаться ощупью. Более яркие фигуры оттесняют его даже на кавказской арене. За революцией он следит с ревнивой тревогой и почти с неприязнью: это не его стихия. «Он все время, — пишет Енукидзе, — кроме собраний и занятий в ячейках, просиживал в маленькой комнате, заваленной книгами и газетами или в такой же «просторной» редакции большевистской газеты». Надо на минуту представить себе патетический водоворот «сумасшедшего года», чтоб оценить как следует этот образ одинокого молодого честолюбца, затаившегося в маленькой и, надо думать, не очень опрятной комнате, с пером в руках, в погоне за недающей-ся фразой, которая была бы хоть сколько-нибудь созвучна эпохе.

События нагромождались на события. Коба оставался в стороне, недовольный всеми и самим собой. Все видные большевики, в том числе и те из них, которые вели в те годы руководящую работу на Кавказе — Красин, Посталовский, Стопани, Леман, Гальперин, Каменев, Таратута и др. — прошли мимо Сталина, не упоминают о нем в своих воспоминаниях, и сам он ничего не говорит о них. Некоторые из них, как Курнатовский или Каменев, несомненно соприкасались с ним в работе. Другие, может быть, встречались, но не выделяли его из остальных «комитетчиков». Никто из них не отметил его словом признания или симпатии и не дал будущим официальным биографам возможности опереться на сочувственный отзыв.

Официальная комиссия по истории партии выпустила в 1926 г. переработанное, т. е. приспособленное к новым, после-ленинским веяниям издание матералов, посвященных 1905 году. На сотню с лишним документов приходится около 30 статей Ленина; столько же примерно статей разных других авторов. Несмотря на то, что борьба с троцкизмом уже приблизалась к пароксизму, правоверная редакция не могла не включить в сборник четыре статьи Троцкого. Зато на протяжении 455 страниц нет ни одной строки Сталина. В алфавитном указателе, охватывающем несколько сот имен, в том числе всех сколько-нибудь видных участников революционного года, имя Сталина не названо ни разу; упомянуто лишь имя Ивановича как участника Таммерфорс кой конференции партии (декабрь 1905 г.). Замечательно, однако, что в 1926 г. редакция не знала еще, что Иванович и Сталин — одно и то же лицо. Эти нелицеприятные детали убедительнее всех ретроспективных панегириков.

Сталин остается как бы вне 1905 г. Его «ученичество» падает на предреволюционные годы, которые он провел в Тифлисе и Батуме, затем в тюрьме и ссылке. «Подмастерьем» он стал, по собственным словам, в Баку, т. е. в 1907–1908 г.г. Период первой революции совсем выпадает из процесса подготовки будущего «мастера». Рассказывая о себе, Сталин проходит, точно мимо пустого места, мимо того великого года, который выдвинул и сформировал всех наиболее выдающихся революционеров старшего поколения. Запомним твердо этот факт, он не случаен. 1917 год пойдет в эту биографию почти таким же туманным пятном, как и 1905. Мы снова застанем Кобу, уже ставшего Сталиным, в скромной редакции петербургской «Правды», где он будет не спеша писать тусклые комментарии к ярким событиям. Свойства этого революционера таковы, что подлинное восстание масс каждый раз выбивает его из колеи и оттесняет в сторону. Каждая новая революция в дальнейшем — в Германии, в Китае, в Испании — будет неизменно застигать его врасплох. Он рожден для аппарата, а не для руководства непосредственным творчеством масс. Между тем революция ломает привычные аппараты и воздвигает новые, гораздо менее покорные. Она основана на импровизации, смелой инициативе, вдохновении масс и требует тех же качеств от своих вождей. Все это недоступно Кобе. Он не был трибуном, стратегом или вождем восстания. Он был бюрократом революции и потому для обнаружения своих качеств осужден был полупассивно ждать, пока неистовые воды войдут в берега.

Разделение на «большинство» и «меньшинство» закрепилось на Третьем съезде, который объявил меньшевиков «отколовшейся частью партии». Революционные события осени 1905 г., застигшие партию в состоянии полного раскола, сразу смягчили своим благотворным давлением борьбу фракций. Готовясь в октябре к отъезду из Швейцарии в Россию, Ленин пишет Плеханову горячее примирительное письмо, в котором называет старшего противника «лучшей силой русских социал-демократов» и призывает его к совместной работе. «А тактические разногласия наши революция сама сметает с поразительной быстротой»… Это было верно, но ненадолго, ибо и сама революция продержалась недолго.

На первых порах меньшевики, несомненно, проявили больше находчивости в деле создания и использования массовых организаций; но как политическая партия они плыли по течению, захлебываясь в нем. Наоборот, большевики медленнее приспособлялись к размаху движения,» зато они оплодотворяли его отчетливыми лозунгами, вытекавшими из реалистической оценки сил революции. В Советах преобладали меньшевики; но общее направление политики Советов шло, в общем, по линии большевизма. В качестве оппортунистов меньшевики сумели на время приспособиться даже к революционному подъему; но они не были способны ни руководить им, ни сохранить верность его задачам во время отлива.

После Октябрьской всеобщей стачки, которая вырвала у царя конституционный манифест и породила в рабочих кварталах атмосферу оптимизма и дерзания, объединительные тенденции приняли в обеих фракциях непреодолимую силу. На местах создаются федеративные или объединенные комитеты большевиков и меньшевиков. Вожди следуют за течением. Для подготовки полного слияния каждая фракция созывает свою предварительную конференцию. Меньшевистская заседает в конце ноября в Петербурге, где еще царят «свободы»; большевистская в декабре, когда реакция уже перешла в наступление, вынуждена собраться в Таммерфорсе, в Финляндии.

Первоначально большевистская конференция задумана была как экстренный съезд партии. Однако железнородожная забастовка, восстание в Москве и ряд экстраординарных событий в провинции задержали на месте многих делегатов, так что представительство оказалось крайне неполным. Прибыли от 26 организаций 41 делегат, выбранный примерно 4 тыс. голосов. Цифра кажется ничтожной для революционной партии, собиравшейся опрокинуть царизм и занять место в революционном правительстве. Но эти четыре тысячи уже научились выражать волю сотен тысяч. Решено было съезд, за малочисленностью, превратить в конференцию. Коба, под именем Ивановича, и рабочий Телия прибыли как представители закавказских большевистских организаций. Горячие события, которые разыгрывались в те дни в Тифлисе, не помешали Кобе покинуть свою редакцию.

Протоколы таммерфорских прений, развертывавшихся под канонаду в Москве, не найдены до сих пор. Память участников, придавленная грандиозностью тогдашних событий, удержала немногое. «Как жаль, что не сохранились протоколы этой конференции, — писала Крупская тридцать лет спустя. — С каким подъемом она прошла! Это был самый разгар революции, каждый товарищ был охвачен энтузиазмом к бою. В перерывах учились стрелять… Вряд ли кто из бывших на этой конференции делегатов забыл о ней. Там были Лозовский, Баранский, Ярославский, многие другие. Мне запомнились эти товарищи потому, что уж больно интересны были их доклады с мест». Ивановича Крупская не называет: он ей не запомнился. В воспоминаниях Горева, члена президиума конференции, читаем: «…в числе делегатов были Свердлов, Лозовский, Сталин, Невский и другие». Не лишен интереса порядок имен. Известно еще, что Иванович, выступавший за бойкот выборов в Государственную Думу, был выбран в комиссию, посвященную этому вопросу.

Волны прибоя били еще так высоко, что даже меньшевики, напуганные своими недавними оппортунистическими ошибками, не решались вступить обеими ногами на зыбкую доску парламентаризма. Они предлагали, в интересах агитации, участвовать лишь в первоначальной стадии выборов, но в Думу не входить. Среди большевиков преобладало насторение в пользу «активного бойкота». О позиции Ленина в те дни рассказал по-своему Сталин на скромном праздновании 50-тилетнего юбилея Ленина в 1920 г.: «Мне вспоминается, как Ленин, этот великан, дважды признался в промахах, им допущенных. Первый эпизод — в Финляндии в 1905 году, в декабре, на общероссийской большевистской конференции. Тогда стоял вопрос о бойкоте Виттевской думы… Открылись прения, повели атаку провинциалы, сибиряки, кавказцы, и каково же было наше удивление, когда в конце наших речей Ленин выступает и заявляет, что он был сторонником участия в выборах, но теперь он видит, что ошибался и примыкает к фракции. Мы были поражены. Это призвело впечатление электрического удара. Мы ему устроили грандиозную овацию». Ни у кого другого нет упоминания об этом «электрическом ударе», как и о «грандиозной овации», устроенной 50-ю парами рук. Возможно, однако, что Сталин передает эпизод, в основном, правильно. «Твердокаменность» большевиков в те времена еще не сочеталась с тактической гибкостью, особенно у «практиков», лишенных подготовки и кругозора. Сам Ленин мог колебаться; напор провинции мог показаться ему напором самой революционной стихии. Так или иначе, конференция постановила: «Стремиться сорвать эту полицейскую Думу, отвергая всякое участие в ней». Странно только, что Сталин в 1920 г. продолжал видеть «промах» Ленина в его первоначальной готовности принять участие в выборах; сам Ленин давно уже успел к тому времени ошибкой признать свою уступку в пользу бойкота.

Об участии Ивановича в прениях по вопросу о Думе имеется красочный, но, видимо, целиком вымышленный рассказ некого Дмитриевского. «Сталин волновался вначале. В первый раз он выступал перед собранием руководящей группы партии. В первый раз он говорил перед Лениным. Но Ленин смотрел на него заинтересованными глазами, одобрительно покачивая головой Голос Сталина креп. Он кончил при всеобщем одобрении. Его точка зрения была принята». Откуда эти сведения у автора, который не имел к конференции никакого отношения? Дмитриевский — бывший советский дипломат, шовинист и антисемит, временно присоединившийся к сталинской фракции в период ее борьбы против троцкизма, затем перебежавший за границей на сторону правого крыла белой эмиграции. Замечательно, что и в качестве открытого фашиста Дмитриевский продолжает высоко ставить Сталина, ненавидеть его противников и повторять все кремлевские легенды. Послушаем, однако, его рассказ дальше-После заседания, посвященного бойкоту Думы, Ленин и Сталин «вышли вместе из Народного Дома, где происходила конференция. Было холодно. Дул резкий ветер. Но они долго ходили по улицам Таммерфорса. Ленина интересовал этот человек, о котором он уже слышал как об одном из самых решительных и твердых революционеров Закавказья. Он хотел присмотреться к нему ближе. Он долго и внимательно расспрашивал его о его работе, о жизни, о людях, с которыми он встречался, о книгах, какие он читал. Время от времени Ленин бросал короткие замечания… и их тон был довольный, удовлетворенный. Этот человек был именно того типа, что нужен ему». В Таммерфорсе Дмитриевский не был, разговоров Ленина со Сталиным на улице ночью подслушать не мог, на самого Сталина, с которым он, как видно из книги, никогда не беседовал, не ссылается. Между тем в его рассказе чувствуется нечто живое и… знакомое. После некоторых усилий памяти я сообразил, что Дмитриевский просто приспособляет к финляндскому климату мой рассказ о первой моей встрече с Лениным и о прогулке с ним по улицам Лондона осенью 1902 года. Фольклор богат перенесением ярких эпизодов с одного мифологического лица на другое. Бюрократическое мифотворчество соблюдает те же приемы.

Кобе ровно 26 лет. Он впервые пробивает провинциальную скорлупу и вступает на арену партии. Его появление остается, правда, малозамеченным. Пройдет еще почти семь лет прежде, чем он будет включен в Центральный Комитет, Но все же Там-мерфорская конференция составляет важную веху в его жизни. Он посещает Петербург, знакомится со штабом партии, присматривается к ее механизму, сравнивает себя с другими делегатами, участвует в прениях, избирается в комиссию и, как сказано в официальной биографии, «окончательно связывается с Лениным». К сожалению, обо всем этом мы знаем очень мало.

О первой встрече своей с Лениным Сталин сам рассказал, правда, 28 января 1924 г., через неделю после смерти Ленина, на траурном вечере красных юнкеров Кремля. Насквозь условный и ходульный рассказ его мало дает для освещения самой встречи. Но он настолько характерен для рассказчика, что должен быть приведен целиком. «Впервые я встретился с тов. Лениным в декабре 1905 г. на конференции большевиков в Таммерфорсе (в Финляндии), — так начал Сталин. — Я надеялся увидеть горного орла нашей партии, великого человека, великого не только политически, но, если угодно, и физически, ибо тов. Ленин рисовался в моем воображении в виде великана, статного и представительного. Каково же было мое разочарование, когда я увидел самого обыкновенного, ниже среднего роста, ничем, буквально ничем не отличающегося от обыкновенных смертных…» Прервем на минуту. За мнимой наивностью этих образов, которые «горного орла» рисуют в виде «великана», скрывалась хитрость на службе личного расчета. Сталин говорил будущим офицерам Красной армии: «Пусть вас не обманывает моя серая фигура; Ленин тоже не отличался ни ростом, ни статностью, ни крастотой». Доверенные агенты среди курсантов расшифровывали затем с необходимой откровенностью эти намеки.

Сталин продолжал: «Принято, что «великий человек» обычно должен запаздывать на собрание с тем, чтобы члены собрания с замиранием сердца ждали его появления, причем перед появлением великого человека члены собрания предупреждают: «тсс… тише… он идет». Эта обрядность казалась мне не лишней, ибо она импонирует, внушает уважение. Каково же было мое разочарование, когда я узнал, что Ленин явился на собрание раньше делегатов и, забившись где-то в углу, по-простецки ведет беседу с самыми обыкновенными делегатами конференции. Не скрою, что это показалось мне тогда некоторым нарушением некоторых необходимых правил. Только впоследствии я понял, что эта простота и скромность тов. Ленина, это стремление остаться незаметным или, во всяком случае, не бросаться в глаза и не подчеркивать свое высокое положение, — эта черта представляет одну из самых сильных сторон тов. Ленина как нового вождя новых масс, простых и обыкновенных масс, глубочайших «низов человечества». Это вульгарное противопоставление построено на тщательно обдуманной неправде. Коба вряд ли имел много случаев изучить до 1905 г. правила встречи «великих людей» в Тифлисе или Батуме. В эпоху подпольного существования партии вообще не могло быть еще никаких эффектных появлений «вождей», трепетных возгласов и прочих торжественных обрядностей. Меньше всего мог ждать их Сталин на тесной конференции верхов партии. Когда он с показным добродушием кается в том, что торжественная обрядность «казалась ему не лишней», то он хочет просто этой мнимой чистосердечностью завоевать доверие слушателей к своему рассказу. Между тем явная фальшь состояла в том, что Сталин умышленно переносил в прошлое нравы новой, советской эпохи, когда овации по адресу популярных вождей — без всякой подготовки и без всякой «обрядности» — принимали нередко очень бурные формы. От таких приветствий не мог уклониться и Ленин; вернее сказать, Ленин весьма тяготившийся ими, мог уклониться от них меньше, чем кто-либо другой. Сталин еще совсем не знал в это время «оваций»; его появление на трибуне проходило совершенно незамеченным. И вовсе не потому, что он сам стремился «не бросаться в глаза». Наоборот, как раз его речь о Ленине показывает, насколько он остро воспринимал свою чуждость массам. Именно поэтому он пытается в смешном виде изобразить популярность других советских вождей и, прячась за фигуру Ленина, отождествить отсутствие популярности с отсутствием интереса к ней. Если принять во внимание, что Сталин делал свой доклад военным курсантам Кремля, то нетрудно понять против кого, в первую голову, было направлено его словесное маневрированье. «Замечательны были, — продолжает Сталин, — две речи тов. Ленина, произнесенные на этой конференции: о текущем моменте и об аграрном вопросе. Они, к сожалению, не сохранились. Это были вдохновенные речи, приведшие в бурный восторг всю конференцию. Необычайная сила убеждения, простота и ясность аргументации, короткие и всем понятные фразы, отсутствие рисовки, отсутствие головокружительных жестов и эффектных фраз, бьющих на впечатление, — все это выгодно отличало речи тов. Ленина от речей обычных «парламентских» ораторов. Но меня пленила тогда не эта сторона речей тов. Ленина. Меня пленила та непреодолимая сила логики в речах тов. Ленина, которая несколько сухо, но зато основательно овладевает аудиторией, постепенно электризует ее и потом берет ее в плен, как говорят, без остатка. Я помню, как говорили тогда многие из делегатов: «Логика в речах тов. Ленина — это какие-то всесильные щупальца, которые охватывают тебя со всех сторон клещами и из объятий которых нет мочи вырваться: либо сдавайся, либо решайся на полный провал». Я думаю, что эта особенность в речах тов. Ленина является самой сильной стороной его ораторского искусства». И здесь Сталин не столько говорит о Ленине, сколько пытается примирить аудиторию с собой самим как оратором. Он стремится внушить молодым слушателям, что хорошие ораторы годятся только для буржуазного парламента; тогда как высокая сила убеждения свойственна только тому, кто не умеет говорить. Замечательна в своем роде характеристика ленинского ораторского искусства: «вдохновенная речь», которая «несколько сухо» овладевает аудиторией, «электризует» ее и потом «берет в плен» при помощи «всесильных щупальцев, которые охватывают со всех сторон клещами»! Если эти тщательно обдуманные, повторяем, строки дают весьма отдаленное представление о Ленине как ораторе, зато они очень выразительно характеризуют человека и оратора Сталина. Объединительный съезд удалось созвать только в апреле 1906 года в Стокгольме. К этому времени петербургский совет был арестован, московское восстание раздавлено, каток репрессий прошелся по всей стране. Меньшевики шарахнулись вправо. Плеханов выразил их настроение крылатой фразой: «Не надо было браться за оружие». Большевики продолжали держать курс на восстание. На костях революции царь созывал первую Думу, в которой уже с начала выборов явно обнаружилась победа либералов над откровенной монархической реакцией. Меньшевики, еще несколько недель тому назад стоявшие за полубойкот Думы, перенесли теперь свои надежды с революционной борьбы на конституционные завоевания. Поддержать либералов казалось им в момент Стокгольмского съезда важнейшей задачей социал-демократии. Большевики ждали дальнейшего развития крестьянских восстаний, которые должны были возродить наступательную борьбу пролетариата и смести царскую Думу. В противовес меньшевикам они продолжали стоять за бойкот. Как всегда после поражения, разногласия сразу приняли острый характер. Объединительный съезд открывался при дурных предзнаменованиях.

Делегатов с решающими голосами числилось на съезде 113, в том числе 62 меньшевика, 46 большевиков. Так как каждый делегат представлял, в принципе, 300 организованных социал-демократов, то на долю всей партии можно принять около 34 тысяч членов, в том числе 19 тысяч меньшевиков, 14 тысяч большевиков. Цифры эти в силу законов избирательной конкуренции несомненно преувеличены, притом значительно. Во всяком случае к моменту съезда партия уже не росла, а сжималась. Из 113 делегатов на долю Тифлиса приходилось одиннадцать. Из этих одиннадцати десять было меньшевиков, один — большевик. Этот единственный большевик был Коба, под псевдонимом Иванович. Соотношение сил говорит здесь точным языком арифметики. Берия утверждает, что «под руководством Сталина» кавказские большевики изолировали меньшевиков от масс. Цифры не подтверждают этого. Тесно сплоченные кавказские меньшевики играли крупнейшую роль в своей фракции.

Участие Ивановича в работах съезда было довольно активным и запечатлено в протоколах. Однако, если бы не знать, что Иванович есть Сталин, никто при чтении протоколов не обратил бы внимания на его речи и реплики. Еще десять лет тому назад никто этих речей не цитировал, и даже партийные историки не отмечали того обстоятельства, что Иванович и генеральный секретарь партии — одно и то же лицо. Ивановича включили в одну из технических комиссий, которая должна была выяснить, как выбирались делегаты на съезд. При всей своей незначительности это избрание симптоматично: в сфере аппаратной механики Коба был вполне на месте. Попутно меньшевики дважды обвиняли его в ложной передаче фактов. Никто не поручится за беспристрастие самих обвинителей. Но нельзя не отметить снова, что подобные инциденты всегда вращаются вокруг имени Кобы.

В центре работ съезда стоял аграрный вопрос. Крестьянское движение застигло партию, в сущности, врасплох. Старая аграрная программа, почти не посягавшая на крупное землевладение, потерпела крушение. Конфискация помещичьих земель стала неизбежностью. Меньшевики отстаивали программу «муниципализации», т. е. передачи земли в руки демократических органов местного самоуправления. Ленин стоял за национализацию при условии полного перехода власти к народу. Плеханов, главный теоретик меньшевизма, рекомендовал не доверять будущей центральной власти и не вооружать ее земельным фондом страны. «Та республика, — говорил он, — о которой мечтает Ленин, будучи установлена, не сохранится вечно. Мы не можем рассчитывать, что в России в ближайшее время установится такой же демократический строй, как в Швейцарии, в Англии и Соединенных Штатах. При возможности реставрации национализация опасна…» Так осторожны и скромны были перспективы основоположника русского марксизма! Передача земли в руки государства была бы, по его мнению, допустима лишь в том случае, если само государство принадлежало рабочим. «…Захват власти обязателен для нас, — говорил Плеханов, — когда мы делаем пролетарскую революцию. А так как предстоящая нам теперь революция может быть только мелкобуржуазной, то мы обязаны отказаться от захвата власти». Вопрос о борьбе за власть Плеханов подчинял — и это была ахиллесова пята всей его доктринерской стратегии — априорному социологическому определению, вернее, наименованию революции, а не реальному соотношению ее внутренних сил.

Ленин отстаивал захват помещичьей земли революционными крестьянскими комитетами и санкцию этого захвата Учредительным Собранием посредством закона о национализации. «Моя аграрная программа, — писал и говорил он, — всецело является программой крестьянского восстания и полного завершения буржуазно-демократической революции». В основном пункте он оставался согласен с Плехановым: революция не только начнется, но и завершится как буржуазная. Вождь большевизма не только не считал, что Россия может самостоятельно построить социализм — ставить этот вопрос до 1924 г. никому вообще не приходило в голову — но даже не верил в возможность удержать будущие демократические завоевания в России без социалистической революции на Западе. Именно на Стокгольмском съезде он выразил эту свою точку зрения с чрезвычайной категоричностью. «Русская (буржуазно-демократическая) революция может своими собственными силами победить, — говорил он, — но она ни в коем случае не может своими руками удержать и укрепить своих завоеваний. Она не может достигнуть этого, если на Западе не будет социалистического переворота». Было бы ошибочно думать, что Ленин, согласно позднейшим толкованиям Сталина, имел в виду опасность военной интервенции извне. Нет, он говорил о неизбежности внутренней реставрации в результате того, что крестьянин как мелкий собственник повернется после земельного переворота против революции. «Реставрация неизбежна и при муниципализации, и при национализации, и при разделе, ибо мелкий хозяйчик при всех и всяческих формах владения и собственности будет опорой реставрации. После полной победы демократической революции, — настаивает Ленин, — мелкий хозяйчик неизбежно повернет против пролетариата, и тем скорее, чем скорее будут сброшены общие враги пролетариата и хозяйчика… У нашей демократической революции нет никакого резерва, кроме социалистического пролетариата на Западе».

Однако для Ленина, который ставил судьбу русской демократии в прямую зависимость от судьбы европейского социализма, так называемая «конечная цель» не отделялась от демократического переворота необозримой исторической эпохой. Уже в период борьбы за демократию он стремился заложить опорные пункты для скорейшего продвижения к социалистической цели. Смысл национализации земли в том, что она открывает окно в будущее. «В эпоху демократической революции и крестьянского восстания, — говорил он, — нельзя ограничиваться одной конфискацией помещичьей земли. Надо итти дальше: нанести решительный удар частной собственности на землю, чтобы расчистить путь для дальнейшей борьбы за социализм».

В центральном вопросе революции Иванович разошелся с Лениным. Он решительно выступал на съезде против национализации, за раздел конфискованной земли между крестьянами. Об этом расхождении, полностью отраженном на страницах протоколов, мало кто знает в СССР и сейчас еще, ибо никому не позволено ни цитировать, ни комментировать выступление Ивановича в прениях по аграрной программе. Между тем оно заслуживает внимания. «Так как мы заключаем временный революционный союз с борющимся крестьянством, — говорил он, — так как мы не можем, стало быть, не считаться с требованиями этого крестьянства, то мы должны поддерживать эти требования, если они в общем и целом не противоречат тенденции экономического развития и ходу революции. Крестьяне требуют раздела; раздел не противоречит вышесказанным явлениям (?), значит, мы должны поддерживать полную конфискацию и раздел. С этой точки зрения и национализация и муниципализация одинаково неприемлемы». Кремлевским военным курсантам Сталин рассказывал, что в Таммерфорсе Ленин произнес непреодолимую речь по аграрному вопросу, вызвавшую общий энтузиазм. В Стокгольме обнаружилось, что речь эта отнюдь не охватила Ивановича своими «клещами»: он не только выступал против аграрной программы Ленина, но и объявил ее «одинаково» неприемлемой, как и программу Плеханова.

Не может, прежде всего, не вызвать удивления самый факт, что молодой кавказец, совершенно не знавший России, решился столь непримиримо выступить против вождя своей фракции по аграрному вопросу, в области которого авторитет Ленина считался особенно незыблемым. Осторожный Коба не любил, вообще говоря, ни вступать на незнакомый лед, ни оставаться в меньшинстве. Он вообще ввязывался в прения только тогда, когда чувствовал за собой большинство или, как в позднейшие годы, когда аппарат обеспечивал ему победу независимо от большинства. Тем повелительнее должны были быть те мотивы, которые заставили его выступить на этот раз в защиту мало популярного раздела. Этих мотивов, насколько их можно разгадать через 30 с лишним лет, было два, и оба они очень характерны для Сталина. Коба вошел в революцию как плебейский демократ, провинциал и эмпирик. Соображения Ленина насчет международной революции были ему далеки и чужды. Он искал более близких «гарантий». У грузинских крестьян, которые не знали общины, индивидуалистическое отношение к земле проявлялось резче и непосредственнее, чем у русских. Сын крестьянина из деревни Ди-ди-Ладо считал, что самой надежной гарантией против контрреволюции будет наделение мелких собственников дополнительными клочками земли. «Разделизм» не был у него, следовательно, выводом из доктрины — от выводов доктрины он легко отказывался — это была его органическая программа, отвечавшая глубоким тенденциям натуры, среды и воспитания. Мы встретимся у него с рецидивом «разделизма» через 20 лет.

Другой мотив Кобы почти столь же несомненен. Декабрьское поражение не могло не понизить в его глазах авторитет Ленина: факту он всегда придавал большее значение, чем идее. Ленин был на съезде в меньшинстве. Победить с Лениным Коба не мог. Уже это одно чрезвычайно уменьшало его интерес к программе национализации. И большевики, и меньшевики считали раздел меньшим злом по сравнению с программой противной фракции. Коба мог надеяться, что на меньшем зле сойдется, в конце концов, большинство съезда. Так органическая тенденция радикального демократа совпадала с тактическим расчетом комбинатора. Коба просчитался: у меньшевиков было твердое большинство, и им незачем было выбирать меньшее зло, раз они предпочитали большее.

Важно отметить для будущего, что в период Стокгольмского съезда Сталин вслед за Лениным рассматривал союз пролетариата с крестьянством как «временный», т. е. ограниченный одними лишь демократическими задачами. Ему и в голову не приходило утверждать, что крестьянство как крестьянство может стать союзником пролетариата в деле социалистического переворота. Через двадцать лет это «неверие» в крестьянство будет объявлено главной ересью «троцкизма». Впрочем, многое будет выглядеть иначе через двадцать лет. Объявляя в 1906 г. аграрные программы меньшевиков и большевиков «одинаково неприемлемыми», Сталин считал, что раздел земли «не противоречит тенденции экономического развития». Он имел в виду тенденцию капиталистического развития. Что касается будущей социалистической революции, о которой ему не доводилось в то время еще ни разу серьезно подумать, то он не сомневался в одном, именно, что до ее наступления протекут еще многие десятки лет, в течение которых законы капитализма произведут в сельском хозяйстве необходимую работу концентрации и пролетаризации. Недаром в своих прокламациях Коба называл далекую социалистическую цель библейским именем «обетованной земли».

Основной доклад от имени сторонников раздела принадлежал, разумеется, не малоизвестному Ивановичу, а более авторитетному большевику Суворову, который достаточно полно развил точку зрения своей группы. «Говорят, что эта мера — буржуазная; но само крестьянское движение мелкобуржуазно, — доказывал Суворов, — и если мы можем поддержать крестьян, то только в этом направлении. Самостоятельное хозяйство крестьян сравнительно с крепостным представляет шаг вперед, а потом оно будет оставлено позади дальнейшим развитием». Социалистическое преобразование общества сможет стать на очередь только тогда, когда капиталистическое развитие «оставит позади», то есть разорит и экспроприирует созданного буржуазной революцией самостоятельного фермера.

Действительным автором программы раздела был, однако, не Суворов, а радикальный историк Рожков, лишь незадолго до революции примкнувший к большевикам. Он не выступал докладчиком на съезде только потому, что сидел в тюрьме. По взгляду Рожкова, развитому в его полемике против автора этой книги, не только Россия, но и самые передовые страны далеко еще не подготовлены к социалистической революции. Капитализму еще предстоит во всем мире долгая эпоха прогрессивной работы, завершение которой теряется в тумане будущего. Чтоб низвергнуть препятствия на пути творческой работы русского капитализма, наиболее отсталого, пролетариату необходимо оплатить союз с крестьянством ценою раздела земли. Капитализм справится затем с иллюзией аграрной уравнительности, сосредоточив постепенно землю в руках наиболее сильных и прогрессивных хозяев. Сторонников этой программы, которая непосредственно означала ставку на буржуазного фермера, Ленин называл, по имени их вождя, «рожковистами». Не лишне отметить, что сам Рожков, который серьезно относился к вопросам доктрины, перешел в годы реакции на сторону меньшевиков.

При первом голосовании Ленин присоединился к сторонникам раздела, чтобы, по его собственному объяснению, «не разбивать голосов против муниципализации». Программу раздела он считал меньшим злом, прибавляя, однако, что если раздел способен представить известный оплот против реставрации помещиков и царя, то он может зато создать базу для бонапартистской диктатуры. Сторонников раздела он обвинял в том, что они «односторонне рассматривают крестьянское движение только с точки зрения прошлого и настоящего, не принимая во внимание точку зрения будущего», т. е. социализма. Во взглядах крестьянина на землю как на «ничью» или «божью» много путаницы и немало прикрытого мистикой индивидуализма. Нужно уметь, однако, ухватиться за прогрессивную тенденцию в этих взглядах, чтобы направить ее против буржуазного общества. Этого не умеют сторонники раздела. «Практики… будут вульгаризировать теперешнюю программу… они сделают из маленькой ошибки большую… Они будут крестьянской толпе, кричащей, что земля ничья, божья, казенная, доказывать преимущества раздела, они будут этим позорить и опошлять марксизм». В устах Ленина слово «практик» означает в данном случае революционера с узким кругозором, пропагандиста коротеньких формул. Этот удар тем более попадает в цель, что Сталин в течение ближайшей четверти века будет сам величать себя не иначе, как «практиком», в противовес «литераторам» и «эмигрантам». Теоретиком он провозгласит себя лишь после того, — как аппарат обеспечит ему практическую победу и оградит его от критики.

Плеханов был, конечно, прав, когда ставил аграрный вопрос в неразрывную связь с вопросом о власти. Но и Ленин понимал эту связь, притом глубже Плеханова. Чтобы стала возможной национализация земли, революция должна была установить, по его определению, «демократическую диктатуру пролетариата и крестьянства», которую он строго отличал от социалистической диктатуры пролетариата. В противовес Плеханову, Ленин считал, что аграрная революция будет совершена не либеральными, а плебейскими руками или не будет совершена вовсе. Однако природа проповедывавшейся им «демократической диктатуры» оставалась неясной и противоречивой. Если бы в революционном правительстве получили господство представители хозяйчиков — что само по себе невероятно по отношению к буржуазной революции XX века — то само это правительство, согласно Ленину, грозило бы стать орудием реакции. Если же принять, что, благодаря размаху аграрной революции, властью завладевает пролетариат, то одним этим допущением устраняется перегородка между демократической революцией и социалистической: одна естественно переходит в другую, революция становится «перманентной». На это возражение Ленин не отвечал. Незачем и говорить, что в качестве «практика» и «разделиста» Коба относился к перспективам перманентной революции с суеверным презрением.

Защищая против меньшевиков революционные крестьянские комитеты как орудия захвата помещичьей земли, Иванович говорил: «Если освобождение пролетариата может быть делом самого пролетариата, то и освобождение крестьян может быть делом самих крестьян». На самом деле эта симметрическая формула представляет пародию на марксизм. Историческая миссия пролетариата вырастает в значительной мере именно из неспособности мелкой буржуазии освободить себя собственными силами. Крестьянская революция невозможна, конечно, без активного участия самих крестьян в форме вооруженных отрядов, местных комитетов и пр. Но судьба крестьянской революции решается не в деревне, а в городе. Бесформенный обломок средневековья в современном обществе, крестьянство не может иметь самостоятельной политики, оно нуждается в вожде со стороны. Два новых класса претендуют на руководство. Если крестьянство пойдет за либеральной буржуазией, революция остановится на полпути, чтоб откатиться затем назад. Если крестьянство найдет вождя в пролетариате, революция неизбежно перейдет за буржуазные пределы. Именно на этом особом соотношении между классами исторически запоздалого буржуазного общества и основывалась перспектива перманентной революции.

Никто, однако, не защищал на Стокгольмском съезде этой перспективы, которую автор настоящей книги снова пытался обосновать в те дни в камере петербургской тюрьмы. Восстание было уже отбито. Революция отступала. Меньшевики тяготели к блоку с либералами. Большевики были в меньшинстве, к тому же разъединены. Перспектива перманентной революции казалась скомпрометированной. Ей придется ждать реванша одиннадцать лет. Большинством 62 голосов против 42 при 7 воздержавшихся съезд принял меньшевистскую программу муниципализации. Она не играла никакой роли в дальнешем ходе событий. Крестьяне приняли национализацию земли, как они приняли советскую власть и руководство большевиков.

Два других выступления Ивановича на съезде представляли простую перифразу речей и статей Ленина. По вопросу об общем политическом положении, он справедливо нападал на стремление меньшевиков принизить движение масс, приспособив его к политическому курсу либеральной буржуазии. «Или гегемония пролетариата, — повторял он распространенную формулу, — или гегемония демократической буржуазии, — вот как стоит вопрос в партии, вот в чем наши разногласия». Оратор был, однако, очень далек от пониманья всех исторических последствий этой альтернативы. «Гегемония пролетариата» означает его политическое верховодство над всеми революционными силами страны, прежде всего — над крестьянством. При полной победе революции «гегемония» должна, естественно, привести к диктатуре пролетариата со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но Иванович твердо держался того взгляда, что русская революция способна лишь расчистить путь буржуазному режиму. Идею гегемонии пролетариата он непостижимыми путями соединял с идеей независимой политики крестьянства, которое само освобождает себя посредством раздела земли на мелкие участки.

Съезду было присвоено название «Объединительного». Формальное единство двух фракций, как и национальных организаций (польской социал-демократии, латышской и еврейского Бунда), действительно было достигнуто. Но реальное значение съезда состояло, по словам Ленина, в том, что он «помог более отчетливой размежевке правого и левого крыла социал-демократии». Если раскол на Втором съезде явился лишь «антиципацией» и оказался преодолен, то «объединение» на Стокгольмском съезде стало простым этапом на пути полного и окончательного раскола, который наступил через шесть лет. В дни съезда сам Ленин был, однако, еще далек от мысли о неизбежности раскола. Опыт горячих месяцев 1905 г., когда меньшевики сделали резкий поворот влево, был слишком свеж. Хотя после того они, как пишет Крупская, «уже достаточно выявили свое лицо», однако, Ленин продолжал еще, по ее свидетельству, надеяться, «что новый подъем революции, в котором он не сомневался, захватит их и примирит с большевистской линией». Однако новый подъем революции не наступил. Немедленно после съезда Ленин написал воззвание к партии со сдержанной, но недвусмысленной критикой принятых решений. Воззвание было подписано делегатами из состава «бывшей фракции большевиков» (на бумаге фракции считались распущенными). Но замечательное дело: из 42 большевистских участников съезда под воззванием подписалось только 26. Подписи Ивановича нет, как нет и подписи вождя его группы Суворова. Сторонники раздела считали, видимо, разногласие настолько важным, что отказались выступить перед партией совместно с группой Ленина, несмотря на очень осторожную формулировку воззвания в вопросе о земле. Тщетно стали бы мы искать комментариев этого факта в официальных изданиях партии. С другой стороны, Ленин в обширном печатном докладе о Стокгольмском съезде, подробно излагая прения и перечисляя важнейших ораторов как большевиков, так и меньшевиков, ни разу не упоминает о выступлениях Ивановича: очевидно, они не показались ему столь существенными, как их пытаются представить тридцать лет спустя. Положение Сталина внутри партии внешним образом, во всяком случае, не изменилось. Никто не предложил его в состав Центрального Комитета, который был сформирован из 7 меньшевиков и 3 большевиков: Красина, Рыкова и Десницко-го. После Стокгольмского съезда, как и до него, Коба остается работником «кавказского масштаба».

В последние два месяца революционного года Кавказ кипел котлом. В декабре стачечный комитет, захватив в свои руки управление Закавказской железной дороги и телеграфа, стал регулировать транспортное движение и экономическую жизнь Тифлиса. Пригороды оказались в руках вооруженных рабочих, однако, не надолго: военные власти быстро оттеснили врага. Тифлисская губерния была объявлена на военном положении. Вооруженная борьба велась в Кутаисе, Чиатурах и других пунктах. Западная Грузия была охвачена крестьянским восстанием. 10-го декабря начальник полиции на Кавказе, Ширинкин, доносил в Петербург директору своего департамента: «Кутаисская губерния в особом положении… жандармов обезоружили, завладели западным участком дороги и сами продают билеты и наблюдают за порядком… Донесений из Кутаиса не получаю, жандармы с линии сняты и сосредоточены в Тифлисе. Посылаемые нарочные с донесениями обыскиваются революционерами, и бумаги отбираются; положение там невозможное… Наместник болен нервым переутомлением…» Все эти события не совершались сами собой. Коллективная инициатива пробужденных масс имела, конечно, главное значение; но она на каждом шагу нуждалась в индивидуальных агентах, организаторах, руководителях. Коба не был в их числе. Он не спеша комментировал события задним числом. Только это и позволило ему в самое горячее время отлучиться в Таммерфорс. Никто не заметил его отсутствия и не отметил его возвращения.

Подавление восстания в Москве при пассивности петербургских рабочих, истощенных предшествующими боями и локаутами; подавление восстаний в Закавказье, в Прибалтийском крае, в Сибири создали перелом. Реакция вступила в свои права. Большевики тем менее спешили признать это, что общий отлив пересекался еще запоздалыми волнами прибоя. Все революционные партии хотели верить, что девятый вал впереди. Когда более скептические единомышленники говорили Ленину, что реакция, может быть, уже началась, он отвечал: «Я признаю это последним». Пульс русской революции отчетливее всего выражался в стачках, которые составляли основную форму мобилизации масс. В 1905 году насчитывалось 2% миллиона стачечников; в 1906 г. — около миллиона: огромная сама по себе цифра эта означала, однако, резкий упадок.

По объяснению Кобы, пролетариат потерпел эпизодическое поражение «прежде всего потому, что у него не было, либо было слишком мало оружия, — как бы вы сознательны ни были, голыми руками вам против пуль не устоять!» Объяснение явно упрощало вопрос. «Устоять» голыми руками против пуль, конечно, трудно. Но были и более глубокие причины поражения. Крестьянство не поднялось всей массой; в центре меньше, чем на окраинах. Армия была захвачена лишь частично. Пролетариат еще не знал по-настоящему ни своей силы, ни силы противника. 1905 г. вошел в историю — и в этом его неизмеримое значение — как «генеральная репетиция». Но такое определение Ленин мог дать лишь задним числом. В 1906 г. он сам ждал близкой развязки. В январе Коба, упрощенно как всегда пересказывая Ленина, писал: «Мы должны раз навсегда отвергнуть всякие колебания, отбросить прочь всякую неопределенность и бесповоротно стать на точку зрения нападения… Единая партия, партией организованное вооруженное восстание и политика нападения — вот чего требует от нас победа восстания». Даже меньшевики еще не решались сказать вслух, что революция закончилась. На съезде в Стокгольме Иванович имел возможность заявить, не опасаясь возражений: «Итак, мы накануне нового взрыва… В этом все мы сходимся». На самом деле в это время «взрыв» был уже позади. «Политика нападения» все больше становилась политикой партизанских стычек и отдельных ударов. Широко разлились по стране так называемые «экспроприации», т. е. вооруженные набеги на банки, казначейства и другие хранилища денег.

Разложение революции передавало инициативу наступления в руки правительства, которое успело тем временем справиться со своими нервами. Осенью и зимой революционные партии вышли из подполья. Борьба велась с открытым забралом. Царская полиция распознала своих врагов в лицо, всех вместе и каждого в отдельности. Расправа началась 3 декабря арестом Петербургского Совета. Все скомпрометированные постепенно арестовывались, если не успевали скрыться. Победа адмирала Дубасова над московскими дружинниками придала репрессиям особую свирепость. С января 1905 г. до созыва первой Государственной Думы 27-го апреля 1906 г. царским правительством по приблизительным расчетам убито более 14 000 человек, казнено более 1 000, ранено 20 000, арестовано, сослано, заточено — около 70 000. Главное число жертв пришлось на декабрь 1905 и первые месяцы 1906 г. Коба не подставлялся «как мишень». Он не был ни ранен, ни сослан, ни арестован. Ему не пришлось и скрываться. Он оставался по-прежнему в Тифлисе. Этого никак нельзя объяснить личной умелостью или счастливым случаем. Конслративно, т. е. украдкой можно было уехать на Таммерфор-скую конференцию. Но украдкой нельзя было руководить массовым движением 1905 г. Для активного революционера в маленьком Тифлисе не могло быть и «счастливого случая». На самом деле Коба настолько оставался в стороне от больших событий, что полиция не уделила ему внимания. В середине 1906 г. он продолжал заседать в редакции легальной большевистской газеты.

Ленин укрывался тем временем в Финляндии, в Куоккала, в постоянной связи с Петербургом и всей страной. Здесь же были и другие члены большевистского центра. Отсюда связывались порванные нити нелегальной организации. «Со всех концов России, — пишет Крупская, — приезжали товарищи, с которыми сговаривались о работе». Крупская называет ряд имен, в частности Свердлова, который на Урале «пользовался громадным влиянием», упоминает вскользь Ворошилова и других. Но, несмотря на грозные оклики официальной критики, она ни разу не называет в этот период Сталина. Не потому, что она избегает его имени: наоборот, везде, где у нее есть хоть малейшая опора в фактах, она старается выдвинуть его. Она просто не находит его в своей памяти.

Первая Дума была распущена 8 июля 1906 г. Стачка протеста, к которой призвали левые партии, не удалась: рабочие научились понимать, что одной стачки мало, а на большее не было сил. Попытка революционеров сорвать рекрутский набор плачевно провалилась. Восстание в Свеаборгской крепости при участии большевиков оказалось изолированной вспышкой и было подавлено. Реакция крепчала. Партия забиралась глубже в подполье. «Ильич из Куоккала руководил, — пишет Крупская, — фактически всей работой большевиков». Опять ряд имен и эпизодов. Сталин не назван. То же повторяется в связи с ноябрьской конференцией партии в Терриоках, где решался вопрос о выборах во Вторую Думу. Коба не приезжал в Куоккола. Не сохранилось ни малейших следов переписки между ним и Лениным за 1906 г. Несмотря на встречу в Таммерфорсе, личной связи не создалось. Новая встреча в Стокгольме также не дала сближения. Крупская рассказывает о прогулке по шведской столице с участием Ленина, Рыкова, Строева, Алексинского и других; Сталина она не называет. Возможно и то, что отношения, едва возникнув, натянулись в связи с разногласием по аграрному вопросу: Иванович не подписал воззвания, Ленин не упомянул Ивановича в отчете.

В согласии с решением в Таммерфорсе и Стокгольме кавказские большевики объединились с меньшевиками. В состав объединенного областного Комитета Коба не входил. Зато он стал, если верить Берия, членом кавказского большевистского Бюро, которое секретно существовало в 1906 г., параллельно с официальным Комитетом партии. О деятельности этого Бюро и о роли в нем Кобы никаких данных нет. Одно несомненно: организационные взгляды «комитетчика» времени тифлисско-ба-тумского периода потерпели изменение, если не в существе своем, то в формах выражения. Сейчас Коба не отважился бы приглашать рабочих покаяться в том, что они не доросли до комитетов. Советы и профессиональные союзы выдвинули рабочих революционеров на первый план, и они обычно оказывались более подготовлены для руководства массами, чем большинство подпольных интеллигентов. «Комитетчикам» пришлось, как и предвидел Ленин, наспех пересмотреть свои взгляды или, по крайней мере, свою аргументацию. Коба защищал теперь в печати необходимость партийной демократии, притом такой, когда «масса сама решает вопросы и сама действует». Одного лишь избирательного демократизма недостаточно: «Наполеона III избрали всеобщим голосованием, но кто не знает, что этот избранный император был величайшим поработителем народа». Если бы Бе-сошвили (тогдашний псевдоним Кобы) мог предвидеть собственное будущее, он воздержался бы от ссылки на бонапартистские плебесциты. Но он многого не предвидел. Дар предвиденья был ему отпущен только для коротких дистанций. И в этом, как увидим, состояла не только его слабая, но и его сильная сторона, по крайней мере, для известной эпохи.

Поражения пролетариата оттесняли марксизм на оборонительные позиции. Враги и противники, притихшие в бурные месяцы, теперь поднимали головы. Материализм и диалектика призывались справа и слева к ответу за разгул реакции. Справа — со стороны либералов, демократов, народниког; слева — со стороны анархистов. В движении 1905 г. анархизм не играл никакой роли. В Петербургском Совете существовали только три фракции: меньшевики, большевики и социалисты-революционеры. Но ликвидация Советов и атмосфера разочарования создали для анархистов более благоприятный резонанс. Волна отлива дала себя знать и на отсталом Кавказе, где условия для анархизма были, во многих отношениях, более благоприятны, чем в других частях страны. Приняв участие в защите атакуемых позиций марксизма, Коба написал на грузинском языке серию газетных статей на тему: «Анархизм и социализм». Эти статьи, свидетельствующие о лучших намерениях автора, не поддаются изложению, потому что сами являются изложением чужих работ. Их трудно также и цитировать, так как общая серая окраска затрудняет выбор сколько-нибудь индивидуальных формулировок. Достаточно сказать, что эта работа никогда не переиздавалась.

Направо от грузинских меньшевиков, продолжавших считать себя марксистами, встала партия федералистов, местная пародия отчасти на русских социалистов-революционеров, отчасти — на кадетов. Бесошвили вполне справедливо обличал склонность этой партии к трусливым маневрам и компромиссам, но пользовался при этом рискованными образами. «Как известно, — писал он, — всякое животное имеет свою определенную окраску; но природа хамелеона не мирится с этим; со львом он принимает окраску льва, с волком — волка, с лягушкой — лягушки, в зависимости от того, когда какая окраска ему более выгодна…» Зоолог, вероятно, протестовал бы против клеветы на хамелеона. Но так как, по сути дела, большевистский критик был прав, то можно простить ему его стиль несостоявшегося сельского священника.

Вот и все, что можно сообщить о работе Кобы-Ивановича- Бесошвили за время первой революции. Это немного, даже и в чисто количественном отношении. Между тем автор старался не упустить ничего, сколько-нибудь достойного внимания. Дело в том, что интеллект Кобы, лишенный воображения и бескорыстия, малопроизводителен. К тому же этот упорный, желчный, требовательный характер, вопреки созданной за последние годы легенде, совсем не трудолюбив. Культура умственного труда ему несвойственна. Все, кто ближе соприкасался с ним в более поздние периоды, знали, что Сталин не любит работать. «Коба — лентяй», — говорили не раз с полуснисходительной усмешкой Бухарин, Крестинский, Серебряков и другие. На то же интимное качество осторожно намекал иногда и Ленин. В склонности к угрюмому ничегонеделанию сказывалось, с одной стороны, ориентальное происхождение, с другой — неудовлетворенное честолюбие. Нужна была каждый раз властная личная причина, чтобы побудить Кобу к длительному и систематическому усилию. В революции, которая оттесняла его, он такой побудительной причины не находил. Оттого его вклады в революцию кажутся такими, мизерными по сравнению с тем вкладом, какой революция внесла в его личную жизнь.