Глава 26
Расставания и встречи
Янгхаар Каапо ушел.
Я видела, как он спустился во двор и долго стоял на коленях. Как сгребал снег и грязь, пытаясь утолить жажду. Как поднялся и невидящим взглядом окинул двор. Как ходил по нему, то и дело оглядываясь, будто искал что-то.
Он ослеп.
И прозрел.
Я не мешала, держалась в тени, и лишь когда мой муж повернул к башне, вышла навстречу.
Он не заметил меня.
Янгар отсутствовал недолго. Не знаю, что он делал наверху, но тот, кто вернулся во двор, был полон ярости. Я чувствовала, как клокочет она, сжигая и без того сожженную душу.
И решилась.
Медвежья шкура легла на плечи тяжелым плащом. И призрак холода коснулся босых ног, а я обрадовалась, что снова способна его ощущать. Влажную поверхность камня. Мягкость древесной коры, неровность земли под ногами.
Или страх.
Откинуть капюшон, открыть лицо?
Янгар узнает меня и…
И ничего.
Бездна клокотала в черных глазах, и ей не было дела до меня.
— Стой! — Я заступила дорогу.
И медвежья шкура привычно налилась тяжестью, склоняя меня к земле. И уже не слова — рычание вырвалось из глотки.
Янгхаар замер. На мгновение его лицо исказила судорога, а затем мой муж сказал:
— Прочь.
Нет. Нельзя его отпускать. Не сейчас. Не тогда, когда бездна окружила остатки души: сгорит. И, поднявшись на задние лапы, я зарычала.
— Прочь, — повторил Янгхаар Каапо и положил ладонь на рукоять палаша. А я вдруг ясно поняла: если не отступлю — ударит. Не раздумывая, не сомневаясь, без ненависти или злобы, но лишь потому, что я мешаю. Ему больше не нужна маленькая медведица.
И я отступила.
Развернулась.
Ушла.
Я умею ходить быстро, и лед нежно касался тяжелых лап. Перестать быть человеком? Почему бы и нет. Почему я так боюсь этого? Цепляюсь за прошлое, держусь на краю… Что в людях хорошего?
Злоба.
Зависть.
И ложь.
Маленькая медведица…
И разговоры в овраге.
Его обещание, которое ничего не стоит. Ты ведь уже проверяла его слова на прочность, Аану.
Моя шкура надежно защитит меня и от слов, и от обещаний, и от людей.
Три дня я не снимала ее, бродила по лесу, который впал в зимнюю спячку. Пошел снег, тяжелый, густой, и к вечеру на зеленые лапы елей легли сугробы.
Чего я искала? Не знаю сама.
Спокойствия.
Я выбралась к оврагу. Ручей затянуло льдом, который затрещал под моими когтями, в трещинах проступила вода, черная и ледяная. Наклонившись, я лакала, пытаясь напиться, словно эта вода могла унять мою жажду. Овраг заносило снегом. Вода уходила от меня. И только ледяное крошево въедалось в шкуру. А ветер крепчал, подвывая, рассаживая прозрачные крылья свои о пики ветвей. Обида и вовсе невыносимой становилась.
К Горелой башне я все же вернулась.
Она возвышалась над низкими осинами, которые, лишившись листвяного своего убранства, выглядели жалко. Поистратившаяся, худеющая луна заливала снежные поля желтоватым светом, и в нем, неровном, Горелая башня вдруг помолодела. Я увидела ее такой, какой она, должно быть, была многие годы тому назад.
Белой.
Кряжистой.
Надежной.
И даже накренившись, она не растеряла этой своей надежности.
Горелая башня встречала меня зыбким светом в единственном окне, и сердце, остановившееся было, вдруг полетело вскачь. Лед лизнул босые ступни. И я побежала.
По колючему насту.
По узким ступеням, подернутым коркой льда.
Я летела, опираясь на скользкие стены, спеша увериться, что этот огонек вовсе мне не почудился.
— Я уже испугался, что ты не вернешься, — сказал Черный Янгар.
Он сидел на полу, пытаясь собрать мозаику цветных стекол.
— Когда-то был витраж. Мой отец пригласил мастера, который умел делать синее и желтое стекло. Желтое многие создают, но синее… Особый оттенок, который мастер назвал лазурью.
Янгар поднял стеклышко, едва ли больше моего ногтя, и поднес к лучине.
— Я действительно никогда больше не видел такой яркой синевы. Тот мастер, наверное, уже умер.
Я кивнула.
Как давно это было? Янгар помнит. И черная душа его вовсе не остыла.
Нет, не среди горных вершин спрятал Укконен Туули сердце сына и не в ледяных чертогах Акку, но в развалинах Горелой башни, затерянной в безымянном лесу. Кто знал, что Янгхаар Каапо найдет ее?
— Сядь, маленькая медведица, — ласково произнес он.
И я присела на пол, напротив него, но голову опустила, все еще прячась под пологом шкуры.
— Ты не покажешь мне своего лица?
Покачала головой: не сейчас.
— Хорошо. — Янгар попытался соединить осколки. — Имя тоже не назовешь? Ладно. Пускай. Я надеюсь, что когда-нибудь ты все же доверишься мне.
Возможно.
Когда-нибудь.
— Знаешь, я впервые радуюсь тому, что когда-то мне солгали. Злюсь, конечно, но радуюсь больше. Я понимаю, зачем он это сделал. Но все же хорошо, что правда… другая.
Я ничего не поняла из этой его речи. И, отобрав три синие стекляшки, я протянула ему. Пальцы коснулись пальцев. И его, горячие, нежно скользнули по моей ладони.
— Какая холодная, просто ледяная, — с удивлением произнес Янгар. Он взял мои руки в свои и поднес к губам. Он дышал, пытаясь отогреть меня, а я сжимала в кулаке три кусочка лазури.
— Не получается. — Янгар поцеловал мое запястье, пытаясь уловить голос пульса. — Медленно. Так медленно, точно…
…я уже не живая.
Почти.
Сколько нахожусь на грани? Недолго, пару месяцев всего, но к следующей зиме мое сердце окончательно замрет. Кровь станет холодной, и я, возможно, попытаюсь согреть ее чужой. А память… Память будет хранить осколки прошлого, порождая… что? Злобу? Зависть? Печаль? Ненависть ко всем людям? Стану ли я такой, как та, что отдала мне проклятый свой дар?
Не хочу.
Янгар гладил мое запястье, его палец скользил вверх по такой неестественно белой коже, лишенной и тени сосудов, и вниз, возвращаясь к ладони.
— Прости, маленькая медведица. — Он был слишком близко, и эта близость тревожила меня. — И послушай меня, пожалуйста. Я не желал тебя обидеть. Но если бы ты не ушла…
Его лицо потемнело.
— Я бы тебя убил.
Это признание далось ему нелегко. И Янгар, выпустив мою руку, вернулся к стеклянной мозаике. Он никогда не соберет ее: здесь тысячи осколков, и еще тысячи потерялись, смешавшись с землей и снегом. Но и отступать Янгар не желает.
— Не я, но то, что живет во мне. Я думал, что оно ушло, осталось на юге. Ему нравились пески. Жара. Свист хлыста. И еще арена, запах крови. Или зверя. Это проклятие. И дар, благодаря которому я выжил.
Бездна, скрытая в черных глазах. Я помню, как она рвалась с привязи. И как мои слова, жестокие, заемные, разорвали эту привязь.
— Никогда больше не заступай мне дорогу, маленькая медведица, — сказал Янгар и, помолчав, добавил: — Пожалуйста. Я не хочу тебя потерять.
И, тряхнув головой, он вдруг вскочил на ноги, подал руку:
— Пойдем, я покажу тебе свой дом…
Она пришла.
Янгар услышал шаги еще до того, как его медведица появилась на пороге. Зашелестел Великий Полоз, предупреждая о гостье, которая полагала себя хозяйкой. И черные кольца зазмеились по потолку.
Он все понимал, старый мудрый змей, и смеялся над глупым своим потомком, который едва не убил снова.
А его медведица стала человеком.
Почти.
Она ходила босиком по снегу, не ощущая холода. А руки ее не согревало дыхание. И ногти на них были синими, острыми. Ее сердце билось медленно, от кожи исходил легкий травянистый запах, в котором не было ничего человеческого.
Она была высокой, почти с Янгара ростом, но хрупкой, сколь мог он различить: медвежья шкура скрывала очертания ее фигуры. Лицо же оставалось в тени, слишком густой, чтобы тень эта была обыкновенна. Она словно полог скрывала черты, но…
Ведь достаточно протянуть руку, отбросить капюшон и заглянуть в глаза, зеленые, как листвяник. Сказать ей:
— Здравствуй, медвежонок.
И рассмеяться, когда она попятится, удивленная.
Узнал?
Да и как можно было ошибиться? Ее руки — крылья чайки, что скользит над водой, лаская воздух. Ее губы — дикий мед, хмельной самим своим рождением. И волосы — шелковая гладь молодой травы. Она сама — чудо, украденное и возвращенное.
Не человеком.
Ладно, Янгар найдет способ исправить. И если не он, то Великий Полоз…
— Пойдем, — Янгар протянул ей руку. — Я покажу тебе свой дом.
Тот, который нарисовала ему память.
— Я жил здесь, — он огляделся, — в этой вот комнате. Здесь всегда селят наследника рода, чтобы Великий Полоз присмотрел за ним. Тогда я боялся его.
И Великий Полоз беззвучно перекатывал свои кольца. Он умудрялся двигаться, оставаясь неподвижным.
— Конечно, здесь все было иначе. На полу ковер лежал. Или гобелены еще…
Он рассказывал, сжимая ладошку жены, и боль отпускала.
— Она боялась, что однажды я упаду со ступенек и сломаю руку. Почему-то именно руку.
Маленькая медведица молчаливой тенью следовала за Янгаром.
— А вот там… да, там, где сейчас осины, была старая стена. Она окружала поместье, когда оно только-только появилось. Но в кольце этой стены стало тесно. И ее местами разрушили.
Проломы зарастали малиной. И отец время от времени заговаривал, что по-хорошему стену надо и вовсе разобрать. К чему она? Только место занимает. И разбирали понемногу, разбивали старую кладку, выламывая крупные камни.
Малина вызревала к середине лета. Полудикая, она была мелкой, редкой, но при этом удивительно сладкой. И Янгар бесстрашно проникал в самые густые заросли. Его не отпугивали ни пчелы, что вились над кустарником, ни даже шишка осиного гнезда, повисшая на старой яблоне.
За яблоками он тоже лазил.
И под стеной рыл проход, пытаясь понять, и вправду ли уходит эта стена так глубоко, как говорят. А может, удалось бы и спрятанный клад отыскать. Ведь отыскал же он наконечник древней стрелы, еще каменной, и наставник потом долго рассказывал о том, как жили люди на заре времен.
Янгару понравилось.
Он почти решился уйти из дома и основать собственное племя.
— Там располагались конюшни…
Не осталось даже камней. Возможно, под сугробами и заносами и обнаружатся остатки фундамента и гнилые ошметки упряжи, но сейчас Янгар видел конюшни иными. Длинные выбеленные строения с острыми крышами. Внутри пахло сеном, свежим хлебом и зимой — дымом.
Янгар знал лошадей по именам, и к соловому отцовскому жеребцу, отличавшемуся препаскудным нравом, подходил без опаски. А еще ныл, выпрашивая собственную лошадь. И матушка вновь волновалась, что слишком уж рано ему в седло. Отец же только посмеивался над ее страхами.
— Мужчина растет, — приговаривал он и, подхватив Янгара на руки, подбрасывал высоко-высоко. Или же сажал на спину соловому. И тот, в присутствии хозяина смирный, лишь гривой потряхивал да фыркал возмущенно: не привык он детей катать.
Солового похоронили с отцом. И дядя сам перерезал жеребцу глотку, а тот стоял, смотрел в глаза, видимо догадываясь, что ждет его, но не испытывал страха.
— Дальше были амбары и еще кузница, но она уже у самой речушки. Отец приказал вынести, чтобы пожара не случилось. Пивоварня имелась. И красильня, и многое другое.
Развалины главного дома прикрыты снежным саваном.
Потом, позже, Янгар вернется и расчистит снег. Он уберет камни и обгоревшие, сгнившие бревна. Прикажет просеять песок, выискивая вещи из собственного прошлого, чтобы похоронить их с честью. А затем построит новый дом. Такой, где хозяйкой станет маленькая медведица.
— Он казался мне огромным, как замок, — признался Янгар. И рука жены легла на его плечо, успокаивая. Холод, исходивший от ее ладони, проникал сквозь одежду.
— Нижний этаж отец приказал камнем обложить. А верхний из дуба построен был…
И долго не загорался.
Дом осыпали стрелами, но пламя скатывалось с бурых стен: не желало змеиное гнездо умирать. И кто-то крикнул:
— Масла плесните!
Громко лопались кувшины, разбиваясь о стены. Запахло землей и орехом. А затем яростно дико взвыло пламя. Оно взобралось по стенам, заглянуло в окна и отозвалось на крик россыпью искр. Янгар попытался вырваться, но его держали крепко.
— Смотри, змееныш, — велели ему, и жесткая рука легла на голову, повернув в сторону дома. — Вот что бывает с теми, кто не послушен воле кёнига.
Память, ударив, отползла. И Янгар провел языком по сухим губам. Вновь плескалась, готовая раскрыться чернотой, бездна. Лишь ледяная ладонь, лежащая на плече, удерживала от безумия.
Тонкая ниточка, и оборвать ее легко.
— Мой род был богат. В зале пол устилала не солома, не циновки из камыша, а настоящие ковры. А на стенах висели гобелены. Я помню некоторые…
И бронзовое великолепие светильников. Удивительной красоты каминные решетки — во всем доме не найдется двух одинаковых. Массивные сундуки, что выстроились вдоль стен, сохраняя хозяйский скарб.
Были в них и ткани, из которых матушка шила наряды себе, отцу и Янгару. Меха, кружево тончайшей работы, легкое, словно иней, ленты и пуговицы, что из стекла, что из камня. Была в сундуках серебряная утварь, клейменная знаком дома, и редкой красоты чеканные блюда, которых на всем Севере лишь три…
И все три отныне у Вилхо. Янгар сам видел, как подают на них кёнигу севрюгу.
— Тебе не надоело? — Он все же коснулся медвежьей шкуры, и жена отпрянула. — Не бойся, я помню свое слово. У моей матушки имелось пять бронзовых зеркал, три серебряных и одно — стеклянное, которое она берегла больше других. Я помню, как она сидела, любуясь собой или, наоборот, выискивая на лице морщины. Отец уверял, что будет любить ее всякой, но она не верила. И однажды проплакала целый час, седой волос нашла. Я утешал. Говорил, что она навсегда молодой останется.
Так и вышло.
— Отец тогда подарил ей ожерелье из топазов.
Матушка спрятала его в особой тайной комнате, дверь которой запиралась на огромный ключ. Его матушка носила на поясе и ключнице, женщине старой, сгорбленной, помнящей отца еще ребенком, не доверяла. В комнате на полках стояли шкатулки — деревянные и каменные, наполненные доверху золотым песком, монетами, которые Янгар любил перебирать. Их было множество всяких, в том числе и шестиугольные дирхемы, показавшиеся ему смешными. Матушка же, открыв очередную шкатулку, приговаривала:
— Все это будет твоим, Янгири… Посмотри, мне идет?
Она надевала венец, украшенный солнечным камнем особого темного оттенка, который бывает у гречишного меда. И от прикосновения ее рук камень наполнялся светом. Матушка доставала серьги, тяжелые, длинные, касающиеся расшитого жемчугом воротника.
Она всегда одевалась так, будто бы гостей встречала.
— Мужчина должен быть сильным, — приговаривала матушка, усаживаясь перед зеркалом, — а женщина — красивой.
На пальцах ее хватало места многим перстням, а запястья скрывались под кольцами браслетов. Обвивали шею змеи ожерелий, одно другого роскошней.
— Твой отец к ней слишком добр, — ворчала ключница, сплевывая желтую от табака слюну. Она курила трубку, хотя матушка и пеняла ей, что, дескать, от трубки дымно и воняет. — Балует, балует, все-то дозволяет.
Ключница развязывала кисет, подцепляла кривыми желтоватыми ногтями табак и набивала им трубку, приминая мизинцем. Лишенный верхней фаланги, он был уродлив, но, по словам ключницы, удобен. И, вздыхая, она добавляла:
— Кровь Полоза, мальчик мой, что уж тут…
Не осталось крови.
И камня.
И кто надел матушкины украшения? Ведь забрали же их, и золото, и сундуки выволокли, заполнив подводы доверху. Не побрезговали бочонками с солью, которыми полны были амбары. Все вычистили.
— Ты знаешь, кем я был. — Янгар прижался к узкой ладони губами. — И видишь, чего меня лишили. Теперь ты понимаешь, маленькая медведица, почему я должен вернуться?
Она кивнула и, повернувшись к Янгару, сама потянулась за поцелуем. Ее губы были холодны, но этот холод отступил. И сердце забилось быстрее.
Под медвежьей шкурой хватило места для двоих.
— Пойдем со мной, пожалуйста.
— Нет.
— Почему?
Молчание. И тень все еще скрывает ее лицо.
— Зима началась. Ты замерзнешь.
Смеется и качает головой.
— Мне больше не страшен холод. И с голоду я не умру. И здесь… — Она упирается лбом в его плечо, говорит еле слышно: — Здесь мой дом.
— Здесь был дом.
— И есть.
Она упряма, его маленькая медведица. И Янгар с трудом сдерживает желание увезти ее силой.
— Башня непригодна для жилья.
— Только если ты — человек, — возражает она и, раскрыв ладонь Янгара, прижимает к груди. — Слышишь?
Ее сердце бьется так медленно. И снежная горечь тает на губах.
— Позволь мне остаться. Пожалуйста.
Сила все испортит.
И маленькая медведица прячется под его рукой, а на рассвете, желтом, как стекло потерянного витража, она просит:
— Возвращайся.
— Обязательно. — Янгару хочется коснуться лица или хотя бы взглянуть на него, но он держит слово. — Я вернусь. И тебя верну.
Поверила?
Вряд ли.
Но когда Янгар уходил, в окне башни горел огонек.