Я ушла спать без ужина. Закуталась в два одеяла, больше не было, сверху плащ положила и все равно мерзла ужасно. Это Стаськины слова меня леденили, сдавливали шею круглыми студеными шариками.

Посреди ночи, в полной тишине я вскочила и начала одеваться. Не знаю почему, просто вскочила, схватила одежду и быстро ее натянула. И понеслась на конюшню, как только никого не разбудила своим топотом? В это время все крепко спали.

Даже мальчишки на конюшне не было, хотя обычно он там, в углу и ночевал. Мотылек меня как будто ждала. Терпела, пока я неуклюже ее седлала, с непривычки долго. Зато радостно заржала, выехав за ворота. И сама рысью сорвалась к лесу, к моему тайному уголку у озера, как почувствовала, что мне туда надо.

Свет почти полной луны разбавлял мрак, делая его безлично серым. В лесу, конечно, темнее, но зато вода озера… сверкала как огромная рыбина, покрытая бесчисленными крошечными чешуйками. Я спешилась на пологом берегу, там, где огромное бревно наполовину упало в воду, корнями все еще цепляясь за землю. Жаль слишком холодно, чтобы купаться, я бы до утра из воды не вылезла, будь сейчас лето. Всегда сюда приезжаю, деревенские сюда не заходят, от тракта далеко, от дома развлечений — тоже. Он на той стороне, прямо напротив места, где сейчас сижу. Огромное озеро разделяет нас и делает дом таки маленьким, таким игрушечным, неопасным.

Сегодня там тоже веселье, я вижу огромный костер и гирлянды огоньков на деревьях вокруг. Иногда доносятся обрывки голосов, песен и смеха.

Ночной осенний лес пахнет как большая корзина грибов, собранная холодным утром. Всегда мечтала, чтобы в моей комнате так пахло, жаль это невозможно.

Я слышу, как плещется вода, ровно и звонко. А потом — сильнее, по нарастающей, постепенно перекрывая все другие звуки. Рыбина поворачивается с бока на бок, заливая берег волнами.

А после — звук, как будто собака отряхивает мокрую шерсть. Тогда я вскочила и пошла туда, где начинался лес. Дошла до первого дерева, положила на него ладонь, оборачиваясь вокруг ствола и нос к носу столкнулась с Радимом…

На нем были только холщовые кальсоны до колен и черный кожаный шнурок на шее. А обуви не было. С мокрых волос, торчавших во все стороны, вниз по лицу и телу текли капли воды, оставляя на коже блестящие дорожки, сверкающие под лунным светом матовым блеском.

Оказалось что он выше меня на полголовы. У него было очень сосредоточенное лицо, он смотрел на меня не мигая, но в глубине глаз мерцал огонек, как маяк, к которому нужно плыть.

Я немножко его поразглядывала — плечи, грудь, живот, руки, одной он держался, как я, за дерево. Шея, контуры ушей и полос на голове, в темноте почти неразличимых, лицо.

А он вдруг поднял вторую руку и кончиками пальцев очень осторожно прикоснулся к моей щеке. Очень легко погладил, как будто мягким перышком провел.

Все замерло. В мире не осталось ничего более важного, чем лицо напротив, ничего более правильного, чем быть рядом с этим теплым существом, словно излучающим притягивающую ласковую волну. Время вокруг застыло…

Резко взвывшим порывом ветра из-за озера донесся громкий взрыв фейерверка. С меня как пелена спала, я резко посмотрела на тот берег, а потом на Радима.

Почему я раньше не подумала, откуда он тут взялся? Ладно, пусть не сразу, но теперь пора понять, откуда. Оттуда, из дома развлечений, стоит тут неодетый и глаза горят. И неизвестно, в каком он настроении.

Что я делаю? Стою и разглядываю полуголого чужака? Я так резко отшатнулась и попятилась назад, что его рука осталась висеть в воздухе. И что вообще делаю… тут? Он тоже оглянулся в сторону дома, наверно, поэтому без удивления смотрел, как я пячусь назад, а потом несусь к Мотыльку, заскакиваю верхом и тут же срываюсь с места. И всю дорогу скачу галопом, хотя в темноте это и опасно.

А потом, пробравшись в комнату и укутавшись одеялами, на самой границе сна вздрагиваю, ощущая его нежные пальцы.

Поспать не получилось. Слишком много всего вдруг окружило, требуя ответов. Как, откуда в моем месте взялся Радим? Как нашел вечером, за сараем? По запаху? Но ведь только Дынко его… запоминал? Или нет? Они могли тоже запомнить тогда, в поле… Как… неприятно о таком думать. Ну, а почему я думаю о них хорошо? Ну, не притащили в дом, так может у них свои какие-то причины были, а на мой позор было плевать? Дед Атис всегда вздыхал, что я слишком доверчивая. Говорил, что же ты веришь всегда не в то, во что нужно. Вот стоило Дынко проявить немного заботы о Маришке и я уже в волках души не чаю. Почему? Так нельзя, я же совсем ничего про них не знаю. Стаськины слова тому доказательство. Что же они задумали? Страшно…

Спорить со своим страхом среди холодной ночи так же бессмысленно, как греться у погасшего огня. Поделать ничего не могу, объяснений моему поведению нет, значит надо просто забыть, не думать, забыть, вычеркнуть как небылицу. Никто не должен знать, ни единая живая душа, даже… Аленка. Это был просто сон. Все.

Рассвет не принес с собой никакого облегчения. Иногда я проводила ладонью по коже, убеждаясь, что на ней не выступил иней, как мне виделось, стоило только глаза закрыть. И в костях как будто льдинки создались, пальцы не хотели сгибаться. Сон так и не приходил, из окна лилась серость, топила меня в себе, рассвет сегодня был так бледен, что не принес окружающему миру ни капли румянца.

Погреться можно только на кухне, там уже должны были разжечь печку и она, наверное, пыхтит и стонет, переваривая сухие плотные поленья в потоки жаркого воздуха.

Кто бы знал, скольких сил мне стоило одеться! Старик Атис говорил, что холод во мне не от окружающей температуры зависит, а идет изнутри. Изнутри, как же! Откуда он там берется, пыталась я спросить, а он только губы поджимал, мала, говорит еще, чтобы такое понять. Потом жалел, наверное, что не рассказал, помер раньше времени. Обещал письмо оставить прощальное, да видимо, нет такой бумаги, чтобы пеплом не стала, когда бес огнем дышать начинает.

Резко распахнувшаяся дверь стукнулась о стену. Марфутишна.

Увидев ее, я вдруг стала молиться всем богам одновременно. Только не это! Пусть на месяц меня запрет, на всю зиму, на год, только не это!

Тщетно.

— Одевайся быстрее, тебя экипаж ждет, — строго сказала воспитательница.

Ах, Стаська, Стаська! Зачем ты со мной говорила, о чем хотела предостеречь? Что я могу сделать, пойти против воли Князя? Отказаться? Убежать? Знаешь же, это невозможно.

Марфутишна шла за мной по коридору, словно боялась, что я дорогу забуду. Спускалась по лестнице, а у двери собственноручно плащ помогла одеть и застегнула пуговицу. Усадив в экипаж, смотрела с крыльца вслед, странно прижимая руки к груди.

Какое серое утро, совсем без красок. Да еще возница так гнал, что твердое сиденье оставило немало синяков на моем теле.

Экипаж остановился прямо у парадной двери, где переминался с ноги на ногу старичок-дворецкий. Он встретил меня с явным облегчением и сразу повел в парадный зал. Хорошо хоть к тому входу, что со стороны трона, не придется долго идти по огромному залу и каждый шаг думать, что добровольно направляешься в пасть зверя. Зверей.

— Входите, вас ждут, — быстро распахнул дверь слуга.

Я вошла. Князь был в церемониальной золотой одежде, предназначенной для случаев, когда правитель официально встречается с представителями другого народа. Сидел на троне со скучающим видом. По другую сторону от него, у стены, на длинной лавке расположились волки.

«Предатели», — вот что я им сказала! Только Ждан не отвел глаз, двое других отвернулись, хотя на их лицах была совершенная невозмутимость и даже, пожалуй, скука.

— Подойди, — коротко приказал Князь.

Перед ним я сделала реверанс, не поднимая головы, как того требуют правила. Мелькнула отчаянная надежда, может, не отдаст? Может, пожалеет?

Голова поднялась сама собой. Такое чужое, почти незнакомое лицо, крупные властные черты, уверенный взгляд и еле сдерживаемая усмешка. Моя отец… Так жадно рассматривать Князя я не позволяла себе ни разу. Смотреть так пристально, пытаясь в последний раз сказать о самом важном. О том, как я все-таки его люблю.

— Я вызвал тебя, чтобы сообщить о своем решении. Наши гости определились с заложницей. Ею станешь ты. Как человек взрослый и рассудительный, ты понимаешь необходимость такого шага, так что надеюсь, выполнишь свой долг, как подобает послушной дочери.

— Да, мой Князь.

Решение далось ему так легко… Он был доволен, как все обернулось, обеих дочерей сохранил, а я… Что ему я?

— Выезжаете завтра на рассвете. Лошадь, конечно, можешь забрать с собой, а из вещей бери только необходимое, наши гости, — вежливый кивок в сторону волков, — привыкли путешествовать налегке и быстро, постарайся не доставлять им лишних хлопот и не задерживать в дороге. Они о тебе позаботятся.

— Да, мой Князь, — убито шепчу я, как вдруг до меня доходят его слова. Они… позаботятся? От удивления даже не успеваю остановить протест.

— Вы… хотите меня отправить в дорогу одну, с тремя мужчинами?! — не может быть, что он сделает такое с дочерью, пусть и полукровной. Даже совсем чужой человек не сделает такого с девушкой, которая от него зависит.

— Да, они не хотят ждать пока я смогу собрать тебе в дорогу сопровождение. Да и лишние люди для них обуза, так что поедешь с ними одна. — Равнодушно говорит Князь, и словно убивает во мне что-то светлое. Его пальцы шевелятся, будто растирают в пыль нечто невидимое. Может, часть меня?

— Вы… не можете! — кричу. Мой голос отчаяньем разноситься по огромному залу, прячась в самые дальние уголки. Он что, не понимает, что моя репутация будет окончательно погублена? — Вы…

— Знай свое место! — рявкает Князь. Мой… отец. Отец ли?

Впереди вырастает стена, кто-то загородил меня спиной.

— Довольно, Ваша Светлость, — сухо говорит Ждан, — вы ей сообщили, она согласилась. Дальше мы сами разберемся.

Пару минут тишины и Князь уходит, тяжело таща за собой длинные полы толстого вышитого золотом кафтана. Я тоже эту ткань вышивала…

— Садись, — говорят и я опускаюсь на подставленный стул. Зачем они меня окружили и стоят так близко? Куда не отвернись, все равно утыкаешься в их ноги. Не могу их сейчас видеть, никого не могу.

Меньше всего сейчас хочется показывать свои слабости, но только что мой отец что-то убил во мне. Что-то важное, долгое время придававшее мне силы. Я закрываю лицо руками и плачу навзрыд. Рыдаю так сильно, так горько, что сама этих слез пугаюсь.

Меня поднимают, подхватывают на руки и сажают на колени, крепко обнимая. Теперь я рыдаю у кого-то на плече и даже не думаю вскакивать. Зачем? Завтра утром наступит конец тому, что я так долго пыталась уберечь. Моей репутации, единственному, что я могла сделать для своего отца, чтобы он мной гордился. А он взял… и убил ее собственноручно.

— Предатели! — выдавливаю, когда горло перестает судорожно сжиматься от слез. — Зачем вы так со мной?! За что?!

А сама цепляюсь за кого-то теплого, такого теплого, что нет сил оторваться.

— Дарька, — вдруг растеряно говорит он, по голосу узнаю Радима. — Ну что ты рыдаешь-то?

— Ничего себе что! Да моей репутации теперь конец! Одна шаталась по лесу с тремя мужиками!

— Ты что… боишься? — изумляется Радим. — Не бойся, никто из нас не тронет женщину против ее воли.

— Ага, и кто мне поверит? — злюсь я. — Кто меня будет слушать, когда я вернусь? Все будут думать по-своему!

Наконец нахожу в себе силы и встаю, отрываю от себя его руки. Чего это они так странно переглядываются? Как будто глупость услышали.

— Может, ты вовсе и не вернешься, — задумчиво произносит Ждан.

Не вернусь? Это он о чем? О… заложнице. И правда, почему я не подумала, что и такой вариант возможен? От изумления даже дыхание перехватывает.

— Вы… Вы… О, меня даже везти далеко не придется! Можете прибить прямо за околицей! И всем будет плевать!

— Ждан, ну ты ее успокоил! — фыркает Дынко, — Дарька, он имел в виду, что ты не захочешь возвращаться. Вдруг тебе у нас понравится?

— Твоей жизни ничего не угрожает, — глухо произносит Радим, так и оставшийся сидеть на стуле. — Независимо от действий Князя.

— Понимаешь, даже наоборот, — говорит Ждан, странно кривя губы. — Мы решили, что твой… отец не сможет тебя к нам доставить, не рискуя твоей жизнью. Поэтому безопаснее забрать тебя с собой.

— А как же моя репутация?

— Это не имеет никакого значения.

Вот так вот, никакого значения? И о чем можно с ними говорить, чурбанами дикими? Они о репутации, поди и не знают, что это такое! И слово-то, наверное, только тут у нас первый раз услышали. Спина сама собой распрямляется, подбородок упрямо взлетает вверх.

— Я буду готова на рассвете, — чеканю в его бесстыжие глаза и быстро разворачиваюсь. Пойду отсюда, пока мой приступ гордости, надо признать, совсем бесполезный, резко не закончился.

— Да что ж такое-то! — восклицает за спиной Дынко. — Дарька, как с тобой все-таки сложно! Дарька! Да мы понимаем, что для тебя это важно, но мы решили… мы не верим, что твой отец хорошо позаботится о безопасной дороге. А когда риск идет о твоей жизни или здоровье, какая-то репутация не имеет по сравнению с этим никакого веса! Тем более забывай уже все ваши глупые обычаи, ты едешь к нам, а там все по-другому! Там и в голову никому не придет тебя осуждать за то, что ты с… друзьями путешествовала.

Но я уже ухожу, упрямо кусая губы. Мужики умею прекрасно зубы заговаривать, когда им это надо.

— Будем в лесу ночевать, возьми какой-нибудь спальный мешок, еду можешь не брать, — кричат мне вслед.

Что это был за день! Сколько слез, воплей и стонов! Сколько раз у меня просили прощения за прошлое, признавались в любви и жалели. Марфутишна рыдала, почти как я утром, и впервые стало понятно, что она меня пусть по-своему, пусть странно, но любила.

— Не уберегла, — выла она, — девочку мою не уберегла!

Как будто все самое страшное уже случилось. Тяжело было ее слушать, но тяжелее всего было прощаться с Маришкой. Сестренка тихонько плакала, размазывая слезы грязной ладошкой. Мы спрятались с ней в конюшне, сидели в сене, обнявшись и вспоминали, как здорово у нас летом, можно купаться, объедаться разными ягодами и фруктами, да еще и цыплята маленькие вылупляются.

— Ты вернешься? — всхлипывала Маришка.

— Да, — твердо отвечала я. Никогда нельзя точно сказать о своем будущем, но Маришке пока рано это знать.

Вечером Глаша устроила общий ужин, язык не позволял назвать его праздничным, но обычно так готовили только на праздники. И мои любимые яйца с печенью, и рыбу, и морс и, конечно же, вишневый пирог.

Аленка пришла под самый конец, когда мы уже пили чай и ее лицо было очень не похоже на лица всех остальных. Она даже как будто… улыбалась. Сидела молча рядом, рассеяно трогая свою чашку, а когда Марфутишна в очередной раз начинала причитать, словно меня хоронила, губу прикусывала.

Когда затянувшееся чаепитие порядком мне надоело, Аленка внезапно поднялась, попрощалась и попросила проводить до дому. За воротами свернула вдруг в другую сторону, там где мелкая река делила деревню на две части. Этой дорогой тоже можно к ней попасть, но идти дольше. Впрочем, у моста Аленка остановилась и порывисто меня обняла, тихонько вздрагивая. Я думала, все-таки расплакалась, но смотрю — а она смеется.

— Какая ты счастливая, Дарька, — говорит.

Прямо как в лоб дала.

— Что?

— Ты будешь счастлива, — еле шепчет и снова обнимает. — Не знаю, что там за история такая с заложницами, да и не важно. Ты, наверное, сможешь представить, сколько мне пришлось в жизни милостыни принимать, чтобы живой остаться? Так что людей теперь я хорошо вижу. В год, когда мама слегла, без помощи мы бы не выжили. Помнишь? Тогда-то я и узнала, что люди разные бывают. Такие, кто много говорят, слезливо жалеют и обещают, а на деле и корки сухой не протянут. И другие, которые только молчат, а если и скажут что, то все больше грубое. Они-то нам жизнь и спасли. Твои волки как раз такие, Дарька.

— Ты что, серьезно? Даже если такие, они же меня опозорят, когда завтра увезут! Мне не будет дороги назад!

— А что тебя тут ждет? Вечная кабала условностей? — неожиданно горячится Аленка. — Ожидание до глубокой старости, не соизволит ли Князь тебе слова доброго сказать? Да я бы на твоем месте сама с ними попросилась, потому что тут ни тебе, ни мне не будет счастья!

— А там будет? Ты же не знаешь, Аленка, я со Стаськой говорила.

Путаясь в словах, передаю ей, что сама знаю. На Аленкином лице застывает выражение интереса, но чуть позже она отбрасывает все сомнения одним презрительным движением плеча.

— Это ничего не меняет, — спокойно сообщает. — Я тебе тоже не рассказала еще. Там, на ярмарке Ждан, когда со мной говорил, он же про тебя хотел узнать. Спрашивает о чем-то, слушает, а потом добавляет, а Дарька как? Тоже любит смородину? Тоже никуда не ездила дальше замка? Тоже… нет возлюбленного?

Ничего себе! Даже так? Волки ворвались в мою жизнь как буря огромной силы, затягивая в самый центр. И непонятно, оставит ли эта буря после себя хоть что-то от моей прошлой жизни. Оставит ли целыми руки-ноги или вовсе задавит насмерть?

— И что, по-твоему, это значит? — лепечу.

— Это значит, что ему было важно знать о тебе и поверь, если бы они хотели с тобой просто позабавиться, как со Стаськой вышло, то сделали бы это безо всяких сложностей. Кто бы им помешал? Пашка? Марфутишна? Я? Князь может? И потом, Стаську не слушай, она как трава примята и изломана, не верит ничему. Так что Дарька если и ждет тебя в жизни что-то хорошее, то скорее у них, чем у нас. Все, дальше сама пойду.

Аленка… Увидимся ли мы еще раз? Как ты тут будешь совсем одна и словом не с кем перекинуться? Отпускать не хочется, если бы не больная мать, я бы тебя с собой забрала. Так бы и сказала — одна не поеду, делайте что хотите.

— Увидимся еще, верю, — говорит в последний момент, — прощай.

Что же такое с моей жизнь твориться? Хорошо, ноги сами к дому идет, думать не мешают. Не дает мне покоя вопрос, не могу понять, что правильно, что нет? Аленка может и верит в то, что говорит, но Стаська жизнь лучше знает. Хотя, какая разница, кто прав? Выбора-то нет, завишу я теперь только от волков.

Дома мне еще долго пришлось сидеть на кухне, с тоской слушая причитания, от которых я уже порядком устала. Что толку-то теперь от них? Разошлись только глубоко за полночь. Маришка спасла со мной, прижимаясь маленьким телом. Теплая.

Ночью мне приснился тот сон, в котором я у озера просыпаюсь, на мягком ложе под навесом, укрытая пушистым одеялом. Мне он иногда сниться, то чаще, то реже. И почти один и тот же — я просыпаюсь и открываю глаза. Правда бывает, что вокруг весна, бывает лето, а бывает, осень засыпает желтыми листьями. Только зимы никогда нет. И холода нет, даже если на улице мерзлый дождь, мне тепло и уютно.

В этот раз была весна, травка только-только прорезалась сквозь согревшуюся землю, деревья покрылись легкой дымкой зеленой листвы. Ранее утро, солнце сквозь легкие тучки посылало первые золотистые лучи, лаская землю. Они скользили по воде озера, прыгая по легкой зяби, выхватывали из воздуха пыль и прятались в лесу среди деревьев.

А когда по воде пошла рябь, лучики запрыгали еще сильнее, а потом словно врассыпную бросились.

Я даже привстала, чтобы посмотреть что там, в озере такое. Волны становились сильнее, вода хлестала на берег, утаскивая в озеро мелкий мусор, оставляя за собой мокрый след на земле.

Потянувшись вперед и за миг до того, как в волнах показался тот, кто создал такое волнение я… проснулась.

День перед отъездом волки провели в тренировке. Во-первых, слишком расслабились за эти несколько дней, а за формой нужно следить постоянно. Во-вторых, жизнь Князя была под реальной угрозой, хотя тот этого так и не понял.

Умение уклоняться от летящих предметов в любом столкновении с врагами было самым сложным делом, так сказать, вершиной мастерства. Ножи летают шумно и не очень быстро, с этим сложности возникали, только если их летело сразу несколько. А вот от арбалетного болта уклонится почти невозможно, в этом случае остается только попытаться повернутся так, чтобы не задело жизненно важных органов. Волки использовали вместо стрел тупые овальные куски дерева, но даже они били достаточно сильно, чтобы оставить в шкуре дыру. Тем не менее, волки носились по тренировочной площадке до самого вечера, собрав множество зрителей из числа княжеского войска. Это было весьма кстати и тренировка одновременно стала демонстрацией того, с кем им придется иметь дело, вздумай князь влезть в конфликт между волками и дивами.

Вечером Ждан в одиночестве встретился с Князем и вежливо дал понять, что поймав его еще раз за подобным занятием, с ним даже разговаривать не станут, а сразу доложат Великому Князю, от которого дочерей не хватит откупиться. И что волки усилят наблюдения за своей частью границы и посоветуют сделать тоже самое Горным.

Это все, что он мог сделать, оба понимали, что руки у Князя все так же развязаны, можно найти другие источники дохода, не трогая пограничные пункты. Раскланиваясь в конце беседы, князь даже позволил себе слегка улыбнуться.

Расстались они так же, как и встретились, врагами.