Глава 32
Тела обгорели, но не сказать, чтобы вовсе до неузнаваемости. Их вытаскивали, складывая вдоль стены на широких холстинах, прикрывая сверху кусками небеленого полотна. Не из уважения к умершим, но дабы сберечь от дождя. Он начался внезапно, мелкий, мерзкий, смешанный со снегом. И Кейрен поторопился спрятаться под крышей. Впрочем, в крыше зияли провалы, и от дождя, как и от ветра, она спасала слабо.
Пальто продувало. Руки мерзли.
Пальцы и вовсе не гнулись, хоть бы Кейрен и надел перчатки, хорошие, из оленьей кожи с подкладкой на бобровом пуху, матушкин подарок. Она поднесла их просто так, без повода, глянув с упреком, отчего Кейрен вновь ощутил острый укол совести.
Нет, матушка не пеняла его за легкомысленность. И ни о чем не спрашивала, но смотрела так, что… на неделю пришлось задержаться в доме, следуя позабытым уже правилам.
Ей ведь тяжело одной.
Отец в Долине и, коль появляется, то ненадолго. И если бы не таинственные ее дела, о которых матушка предпочитает не говорить, дескать, кому они интересны, последовала бы за ним. Она всю жизнь следовала за отцом и…
…наверное, это правильно, чтобы вдвоем и на всю жизнь.
Честь.
Верность и… что-то кроме?
Что-то, что мешает забыть о девчонке из Нижнего города, заставляя мучиться совестью, хотя Кейрен прав. В камере, несмотря на его старания неудобно, но безопасно. И это же временно… он ведь говорил, повторяет раз за разом, только Таннис будто не слышит.
Нет, сейчас Кейрен не станет думать о ней, о матушке с ее матримониальными планами, которые, к счастью, лишь планами остаются, да и обо всем, кроме дела.
Старый цех старой фабрики.
Четверо погибших, судя по всему, от удушья. Старая печь с раскрытым зевом, дорожка из угля. Столы, обглоданные огнем до черноты. Закопченные сосуды, сложенные небрежно, в старые ящики. И перекореженный самописец. Гора пепла, бывшая, кажется, бумагами… странное переплетение оплавленной проволоки и металлических штырей.
Линзы.
И жаропрочный шкаф, впрочем, выломанные дверцы позволяют разглядеть пустое нутро.
— Здесь была лаборатория, — Брокк наклонился, поднимая закопченный стальной шар.
Была — хорошее определение.
Кейрен отошел в дальний угол, где за ширмой — от нее остался лишь остов, выстроился ряд кроватей.
— Возгорание началось здесь, — Олаф из рода Зеленой сурьмы ступал мягко, почти бесшумно. Он осматривался с видом человека, волей судьбы оказавшегося в месте весьма необычном. — Мешки с шерстью и керосин — не самое лучшее соседство, если подумать. Особенно, когда бутыли с керосином закручиваются неплотно. Керосин, знаете ли, летуч…
Он стоял, спрятав руки за спину, раздвинув ноги широко, в позе забавной. И сам выглядел потешно, если только… один из четверых.
Троих.
И смерть Ригера — чем не доказательство вины… своевременное такое доказательство, словно подброшенное Кейрену, как и эта, вдруг сгоревшая лаборатория. Здесь ведь все есть, что нужно. Стеклянные ловушки для пламени. Оборудование.
Люди.
Следует полагать, что людей этих опознать удастся, во всяком случае, одного покойника в дорогом сером костюме, который если и обуглился, то слегка. В карманах сыщется платок с монограммой, или где-то здесь обнаружат саквояж, а еще, скорее всего, ящики с листовками.
— Полагаете, имел место несчастный случай? — Кейрен отступил от черного пятна.
— Полагаю, что вам повезло, — Олаф соизволил повернуться к нему. — Здесь мало камня и много дерево, а весь месяц шли дожди, и дерево отсырело… занялось плохо. Летом вы бы получили кучу угля и камней. В лучшем случае.
Дожди.
Отсыревшее дерево, холод и влажность, позволившая сохранить улики.
Удобно.
И четыре мертвеца, чтобы было кого обвинить. Мертвецам ведь все равно, что на них повесят.
— Отчего погибли люди? — вопрос задал Мастер, который выглядел хмурым, настороженным. Тоже не верит в случайность возгорания?
— Откуда мне знать, — Олаф пожал плечами, и даже этот жест в его исполнении выглядел нарочитым, — но могу предположить.
— Предположите.
Эти двое успели поговорить, но беседа явно не пришлась Мастеру по вкусу. А вот Олаф скалился радостно.
— Дым. Вы же знаете, Мастер, сколько всего… любопытного можно обнаружить в лабораториях?
Намек?
И насмешка, которую Олаф из рода Зеленой сурьмы не дает труда скрыть за маской вежливости. Он явно дразнит Мастера, и тот злится, пусть и притворяется равнодушным. Но запах меняется, становясь резче, агрессивней.
— При таких пожарах, господин Кейрен, — Олаф повернулся к нему, коснувшись двумя пальцами виска. Нелепый жест, непонятный, — особенно, если не вспыхивает, а тлеет…
Олаф облизал губы.
— Медленно тлеет, так, что не сразу и увидишь… дым получается тяжелым, ядовитым…
— Насколько ядовитым?
— Смертельно ядовитым, — Олаф наклонился, провел сложенными щепотью пальцами по жирному пятну, поднес к носу. — Иногда хватает и малости… а если человек теряет сознание, что случается довольно часто, то летальный исход неминуем.
Он поморщился и вытер пальцы о рукав пожарной куртки.
Значит, отравление.
Но… цех огромный, и старая лаборатория занимала лишь часть его. В крыше зияют дыры, и многие, надо полагать, появились до пожара. Сквозило здесь изрядно, оттого и трое из четверых мертвецов одеты в меховые тулупы…
Дым вытягивало бы… или нет?
Сложно сказать… и спустя часа полтора, доктор Эммерс, поправляя очочки, которые упрямо съезжали на кончик длинного его носа, печально произнес:
— Что ж, я могу сказать, что признаки отравления-с имеются. Обратите внимание на синюшность ногтей… и характерный цвет кожи…
Он ловко избавлял мертвецов от одежды, а избавив, приступил ко вскрытию. Эммерса, казалось, не смущали ни присутствие Кейрена, ни уродство трупов, ни отвратительный запах горелого мяса.
— …и легкие, конечно же легкие-с… посмотрите, во что они превратились!
Кейрен кивал, зажимая нос платком.
Не помогало.
— Да, они определенно-с надышались дыма, — доктор оперся на стол. Он был в той же не слишком новой рубашке, рукава которой закатал высоко, а руки скрыл под кожаными нарукавниками, в черном прорезиненном фартуке и забавном чепце, явно женском, с кружавчиками. — Но вот потеряли ли они сознание вследствие того, что надышались дымом, либо же надышались вследствие того, что потеряли сознание? Тут я вам не помогу.
Хороший вопрос.
А ответа, как Кейрен подозревал, он не найдет.
— А вот это интересно-с… — доктор Эммет склонился над мертвецом, лицо к лицу, словно собирался поцеловать его. — Очень интересно… взгляните на его зубы.
Кейрен подчинился, но ничего не увидел.
— Гнилые, — доктор постучал по зубам металлической палочкой. — Передние выглядят целыми, но задние… одна чернота. А одежда хорошая…
— Мне случалось встречать людей в хорошей одежде и с гнилыми зубами.
— Бывает, бывает, — согласился доктор Эммет вытирая пальцы о кружево чепца. Словно спохватившись, пояснил. — Ношу, знаете ли, чтобы волосы запахами не пропитывались. Очень набирают-с… что же до зубов, то, несомненно, здесь имеют значение многие факторы… и порой дурная наследственность усугубляется неправильным питанием, склонностью к сладкому или же жирному… но здесь иное, совсем иное… видите, вот те зубы выдраны, но неумело. А слева, напротив, работали аккуратно, словно у него появились деньги на совсем другого врача… передние и вовсе альвийская работа. Зарощены на совесть… люди так не могут-с… дорогое-с удовольствие, признаться. Фарфор поставить дешевле выйдет-с…
Любопытный факт.
И если так, то… кто сказал, что Грент родился в Верхнем городе?
…или что мертвец, во внутренностях которого столь увлеченно копался доктор Эммет, является Грентом?
В кармане костюма нашли спекшийся бумажник с монограммой, точь-в-точь такой, как рисовала Таннис…
…бумажник ничего не значит.
…и черный обгоревший саквояж.
…а лицо изуродовано, словно нарочно и… поверить?
Принять во внимание и вплотную заняться личностью Грента Доминика Балли, добропорядочного торговца пряностями.
Маска?
Очевидно, вот только кто скрывается под ней? Его лавка, открытая с полгода тому в Бискайном переулке, была невелика, но отличалась той степенной роскошью, которая складывается годами, если не столетиями. Медный колокольчик на двери. Кисея полумрака. И широкий прилавок, за которым стоит девушка в строгом наряде. Перед ней на черном бархате подставки разложены щипчики, ложечки, крохотные аптечные гири. Здесь же возвышаются весы, начищенные до блеска.
За спиной же девушки виднеются полки с банками.
Имбирь и гвоздика. Черный перец и перец белый, красный, острый, высушенный целиком и редчайший розовый. Темные стручки ванили и зернышки зиры. Кардамон. И длинные стебли бискайника. Мускатный орех…
Банки подписаны аккуратным почерком. И Кейрен читает названия, многие из которых ему не известны.
— Горе какое, — барышня подносила к глазам батистовый платочек, но плакать не плакала и судя по виду, в обморок падать вовсе не собиралась. — А вы уверены, что это он?
— Да, — соврал Кейрен.
Запахи приправ, выбираясь из стеклянных банок, мешались, сплетались друг с другом, и нос зудел. Пожалуй, хорошее место, если хочешь что-то спрятать. Кейрен чихнул и сдался:
— Вы не возражаете, если мы побеседуем на улице.
Показалось, девушка посмотрела с насмешкой.
Лавку следует обыскать, но вот займется обыском кто-то менее чувствительный. И Кейрен поспешно выбрался на улицу. Он дышал ртом, пытаясь отрешиться от привязавшихся к нему ароматов.
— Скажите, — барышня набросила бархатный салоп на подкладе из куницы. Недешевая вещица. Да и простенькое платье было сшито из отнюдь недешеваго тарлатана. — А при господине Гренте случайно не было его саквояжа?
— Черного?
— Черного, — подтвердила она, оживляясь. — Значит, был?
— Был.
— И когда я смогу его забрать? — она протянула запечатанный конверт. — Здесь доверенность, подтверждающая мое право распоряжаться имуществом господина Грента в случае его отсутствия или… смерти.
Все-таки запнулась и несколько побледнела. А для женщины она хорошо держится…
— Боюсь, — Кейрен конверт вскрыл, и по бумагам пробежался, понимая, что не найдет в них ничего, помимо той самой доверенности. А Грент был предусмотрителен, — что саквояж обгорел.
— А содержимое?
— И содержимое.
Тонкие пальчики терзали платок, барышня то открывала рот, то закрывала, словно никак не могла решиться, стоит ли рассказывать Кейрену о том, что она знала. А ведь знала что-то, пусть бы и не связанное напрямую с бомбами, Грент вряд ли был столь неосторожен.
Кейрен не торопил.
— Вы… уверены? Мне нужно посмотреть!
— Зачем?
— Нужно, — она нахмурилась. Некрасива, но привлекательна, есть в чертах ее лица что-то такое, притягивающее взгляд. Крупные губы и мягкая линия подбородка, массивный нос и круглые, слегка навыкате, глаза.
Зеленые.
И зелень такая характерная, свидетельствующая о нечистой крови. Впрочем, если в роду барышни и были альвы, то поколения этак три тому.
— Леди, — Кейрен аккуратно сложил доверенность, спрятал ее в конверт, а конверт протянул барышне. — Или вы будете откровенны…
— Или?
— Или я закрою вашу лавку…
Нехорошо угрожать женщине, но эта угроз не испугалась.
— Вряд ли у вас получится, — спокойно ответила она, пряча конверт в рукаве. — Но неприятности мне не нужны. Спрашивайте.
Она старше, чем выглядит. Сколько ей? Около тридцати, пусть бы лицо и сохранило девичью свежесть, но шея и руки выдавали возраст.
— Что ценного было в саквояже?
— Мраморные трюфели.
— Что?
— Мраморные трюфели, — повторила она спокойно. — Пять штук. Это самая большая партия, с которой Грент когда-либо имел дело.
О мраморных трюфелях Кейрен лишь слышал.
— И за эту партию получен аванс, — барышня дружелюбно улыбнулась бакалейщику, который на улыбку ответил поклоном. — Причем аванс немалый. Я способна его вернуть, но… вы же понимаете, что деловая репутация пострадает. Наши клиент — очень состоятельные люди…
Кейрен понял. Кто еще позволит себе выкинуть пятьсот фунтов за унцию редкого гриба, который растет за Перевалом.
Пять сотен — до войны.
А теперь сколько?
И подумать страшно. Поэтому барышня и не боится, что лавку прикроют.
— Он занимался контрабандой?
— Поставлял редкости, — аккуратно поправили Кейрена. — В городе есть немало тех, кто… интересуется редкими предметами. У Грента были хорошие связи.
— И они отойдут вам.
Она помрачнела.
— Надеюсь, но… вы же понимаете, насколько сложно с агентами. Я знаю далеко не всех, но даже те, кто мне известен, могут не захотеть иметь со мной дело. Но я не думаю, что мои проблемы вас волнуют.
Ничуть. Во всей этой истории Кейрена волновало иное.
— Он часто отлучался?
— Да.
— И вы не знали, куда?
Барышня вздохнула.
— Иногда знала… чаще — нет.
— А сегодня?
— Вчера. Вечером. Он сказал, что с ним связался агент. Партия прибыла в город, и Грент собирался встретиться с ним.
— При нем были деньги?
— Десять тысяч фунтов, — видя смятение Кейрена барышня спокойно добавила. — Стоимость партии — около пятидесяти… мраморные трюфели — редчайший деликатес. И все-таки, могу я взглянуть на его вещи?
Почему бы и нет, вдруг да обнаружатся эти драгоценные в прямом смысле слова трюфели. А если нет, то… Кейрен добавит этот факт в копилку.
— Скажите, — ему все-таки удалось избавиться от навязчивого аромата приправ. — У него болели зубы?
— Откуда вы… да, — барышня набросила на волосы капюшон. Из-под салопа появился внушительный ключ. — К сожалению, его детство прошло в не самых лучших условиях, и он вечно мучился зубами… несколько пришлось удалить. А если вам нужна еще какая примета, то пожалуйста, на левой щиколотке Грента имелся крестообразный шрам.
— Вы хорошо его знали.
— Очень, — ничуть не смутившись ответила барышня.
Шрам наличествовал. А вот саквояж был пуст, и барышня долго, тщательно его обнюхивала, а потом ткнула Кейрену в лицо, велев:
— Нюхайте. Чем пахнет?
— Паленой кожей. Мылом… пеплом… деревом…
Саквояж был пуст, не считая старенького несессера с весьма обыкновенным содержимым, которое почти не пострадало в огне.
— Именно, — барышня нахмурилась. — Мраморные трюфели при жарке выделяют масло с очень характерным ароматом…
Что бы ни произошло с Грентом, но на старую фабрику он пришел с пустым саквояжем. Почему?
От вопросов начинала болеть голова.
Ничего. Как-нибудь…
…и чтобы не возвращаться домой, — матушка, конечно, расстроится, но сегодня Кейрен не был настроен на разговоры о своем будущем, в которых читалось завуалированная просьба бросить службу — он отправился в Управление.
Поздно. И дежурный констебль дремлет за стойкой.
Темно.
Здание изнутри кажется огромным, каждый звук рождает эхо, и Кейрен, которого это эхо по непонятной причине раздражает, к собственному кабинету крадется едва ли не на цыпочках. Самому смешно, но…
В кабинете есть диван, и свежий костюм висит в шкафу, где-то и плед имеется.
И вниз спуститься можно бы.
…вот только Таннис вряд ли обрадуется визиту. Взглядом полоснет, и сказал бы хоть слово, но нет, отвернется к стене и будет пялиться на нее, сухо отвечая на вопросы.
Плохо.
Мерзко на душе. А как иначе?
Как-то… и тянет дело закрыть, вот только муторное оно. Все вроде одно к одному сходится, просится прямо на бумагу, чтобы, изложенное, подкрепленное уликами — а их, словно нарочно, с избытком даже — вовек сгинуть в подвалах архива.
И чего Кейрен тянет?
Самому не ясно.
Он снял пиджак и разулся, стащил носки, которые сунул в угол шкафа. Умылся из вазы, в которой тихо умирала роза. Мама вчера заглядывала, будто бы и не к нему, но смешно… а вот за пирожки поблагодарить следовало бы. Зачерствели слегка, но все равно кстати. Кейрен жевал, запивая той же водой, к которой еще недавно и не притронулся бы. Розу, вытащив, положил на край стола.
— Приятного аппетита, — Филипп вошел без стука. — А я думал, что примерещилось. Поздно уже, а свет горит.
— Будешь? — в корзинке еще оставалось пирожков.
Таннис бы отнести… так не возьмет же, упрямое создание. Он каждое утро носит завтрак, специально заказывает, а она снова отворачивается.
И завтрак остается нетронутым.
…как и обед…
…и ужин. Тюремные ей милее.
И к чему эта гордость? Можно подумать, что Кейрен ей навредить пытается.
— Буду, — Филипп подхватил пирожок двумя пальцами. — Что случилось?
— Ничего.
— Случилось. Прежде ты здесь не задерживался. Идти некуда?
Есть.
И дом, и собственная изрядно подзаброшенная квартира, и, наверное, Амели согласится принять его. Конечно, в слезы ударится, будет пенять, что Кейрен о ней забыл… а ведь и вправду забыл. И если бы не Филипп, то не вспомнил бы.
Надо будет записку послать…
И подарок купить хороший, такой, который полагается при расставании. Она ведь умная девушка, сама все поняла… аренда дома на год оплачена, и за это время Амели найдет себе нового покровителя, если уже не нашла…
— Что, на девчонку запал? — Филипп сунул пирожок в рот целиком. — А она не дает?
— Не твое дело.
Злость вспыхнула и погасла.
— Не мое, — легко согласился Филипп, — только ты поаккуратней. Девчонка-то с Нижнего города… такая своего не упустит. Увязнешь.
— Я не собираюсь…
Осекся. С какой стати Кейрен должен оправдываться перед этим человеком. Зачем Филипп, прежде не проявлявший особого интереса ни к Кейрену, ни к делам его, пытается притвориться приятелем?
Грязный Фил…
…он ведь не поверил.
Филиппа проверяли, всех, кого приглашают в Управление, проверяют. Кто его рекомендовал? Тормир знает, но скажет ли? Скажет, если объяснить, но… слово девчонки, по которой виселица плачет, против репутации уважаемого человека?
Нет, опасно.
Скользко.
— И что посоветуешь, — Кейрен потянул руку за очередным пирожком. Все-таки матушка расстроится, что он снова всухомятку… и завтра наверняка явится проверять.
Придумает повод.
И лучше бы ей к отцу уехать, он-то привык к этакой ее заботе, только хмурится, ворчит. Но за Перевалом, говорят, опять неспокойно. А у матушки приятельницы.
У приятельниц — дочки.
У дочек — дебют, который никак нельзя испортить…
— Посоветую отдать ее кому другому. Пока ты для нее враг, потому как запер, допрашиваешь…
Кому другому? Не Филиппу ли? Он ведь разбирался со взрывами на пристани, и логично предположить… очень логично.
Своевременно.
— Сам подумай, девчонка поймет, что ее прижало, и что помощи ей ждать неоткуда, кроме как от тебя… и будь уверен, помощь эту она спросить не постесняется. Это пока ты даешь ей носом крутить, вот и крутит. А чуть отойди, так и переменится.
Филипп говорил это в сторону, точно не обращался вовсе не к Кейрену. Интересно, он и вправду считает Кейрена таким глупцом?
Похоже.
Действительно, кто Кейрен таков в его глазах? Прочитать несложно, по поджатым губам, по скупым взглядам, по привычному уже, тщательно скрываемому презрению.
Золотой мальчик, за спиной которого стоит семья. И ведь не скажешь, что неправы. Вот только, быть может, их правота сыграет сейчас на руку. А Филипп к пирожкам больше не тянулся, и ладно, самому не так уж много осталось, но смотрел исподлобья, ожидая. Если промолчать… нет, молчать не следует. Образу стоит соответствовать.
И Кейрен широко улыбнулся, сунул в рот последний пирожок и сказал:
— Возьмешь?
Согласился. Хотя и не сразу… осталось мелочь: дядю уговорить. Почему-то Кейрену думалось, что Тормиру, по прозвищу Большой молот, его задумка очень не понравится.
