Глава 24
Несущая балка третьи сутки держалась на честном слове и вере Брокка в чудо. Однако сегодня она прогнулась, как-то совершенно беззвучно, а потом с глухим протяжным скрипом просела под собственным весом. Брокк видел, как стремительно расползаются трещины по бетонной поверхности, и сыплется на грязный пол серая крошка, как растягиваются металлические жгуты, истончаясь все больше. И рвутся, ускоряя разлом. И вот уже остатки крыши съезжают. Ангар словно складывается пополам. Грохот. Меловое облако. И угольная пыль под ногами. Едкий запах гари.
Дым пропитал вагончики рабочих, и старую хижину, в которой давным-давно никто не жил, а теперь устроился Брокк. Хижина была мала и тесна, и всякий раз, оказываясь внутри, Брокк ощущал себя запертым. Он никак не мог привыкнуть ни к земляному полу, ни к грязным стенам, что спрятались за полотнищами из парусины, ни к открытому очагу и чаду. Трубы в домишке не имелось, дым выпускали через дверь, а с ним уходило тепло. Впрочем, стоило подкинуть в очаг пару ломтей жирного угля, как пламя выбиралось из пепла, расплетало рыжие косы, и в хижине становилось жарко.
И дымно.
Душно.
Если Брокк кое-как переносил духоту, то Ригу приходилось сложнее. На бледном лице его выступала испарина, и капли пота собирались в ручьи, а ручьи катились за шиворот, марая и без того не особо чистый воротничок рубашки. Кожа раздражалась, краснела, и Риг то и дело тер шею, растирая до крови. Запах ее мешался с вонью пота и грязных портянок, и порой Брокк всерьез раздумывал над тем, не поставить ли в нос заглушки.
Третьи сутки пошли…
…посыльный и конверт.
Прибыть немедленно.
Раздражение — на этот день у Брокка имелись совсем иные планы. И сожаление в желтых глазах Кэри. Девочка пыталась притвориться равнодушной…
…у нее не получалось притворяться.
Портал, который вытянул сил куда больше, чем обычно. И лишь прибыв на место, Брокк понял причину: взрыв разрушил маячки-якоря, да и эхо его еще звенело в горах.
Здесь уже наступила зима, настоящая, с неправдоподобно ярким, вызывающим рези в глазах, солнцем. С ветром и снегом, белым, искристым, добавляющим света. И черной язвой на месте ангара.
Пламя уже осадили, но оплавленные камни исходили жаром. Снег вскипал, и пар превращался в туман. Мутное марево, повисшее над пятном в тщетной попытке прикрыть его.
Две стены уцелели.
И остатки крыши.
Опорная балка с глубокой трещиной, но…
— Мастер, туда нельзя, — ему попытались преградить путь, но Брокк с легкостью смахнул наглеца с дороги. Живое железо рвалось на волю, отзываясь на шепот погибшего пламени.
Мести.
Найти ублюдка, который…
…его дракон лежал, вытянув непомерно длинную шею. Крылья распластал, и они прикипели к камням, вплавились, намертво привязав зверя к земле.
— Нельзя, Мастер! — на плечах повисли, вцепились в руки, не позволяя подойти.
А зверь еще был жив. Брокк слышал глухой мерный стук его сердца.
— Вспыхнете!
Дракон рванулся, пытаясь подняться. Его шея взлетела, но, не выдержав тяжести головы, накренилась. Стальная чешуя рвалась, лопались тяжи питающих жил и стабилизирующий раствор закипал. Брокк слышал шипение и странный стеклянный звон. Голова же все кренилась, пока не повисла на непомерно тонком ожерелье из позвонков…
— Отпустите.
Не услышали. Держат.
А он и вправду, кажется, обезумел. Дракон не испытывает боли… наверное…
…но металлическую руку сводит судорога, которая тоже невозможна.
— Что с остальными?
Голова все-таки упала, покатилась с грохотом по камням, остановилась лишь у подножия стены, по которой от столкновения, пошли трещины.
— В четвертом ангаре уцелели все, — ему, кажется, поверили, и разжали руки. — Второй и третий задело, но пока, сами понимаете, сложно о чем-то говорить…
Брокк обернулся.
Риг?
Сам на себя не похож. В грязи, в копоти… и взбудораженный.
— Когда?
Брокк разглядывал помощника, удивляясь тому, сколь разительно изменился он с последней встречи. Куда подевалось обычное для Рига спокойствие, сонное, ленивое. И его некоторая отстраненность. Рассеянность.
— Утром, Мастер, — он смахнул пот. — Рвануло так…
Риг потряс головой и коснулся уха.
— До сих пор слышу через слово. В голове гудит!
Он рассмеялся, и Брокк почти окончательно уверился, что Риг от взрыва обезумел. Впрочем, эта мысль мигом сменилась иной. А если и вправду обезумел, но не от взрыва, а до его? Если сам этот взрыв на закрытом полигоне — его рук дело?
— Волна к домам пошла…
Смех перешел во всхлипывания. Риг плакал, не стесняясь слез, размазывая их по щекам грязными руками. И полосы копоти расползались по коже.
— К домам…
…дерево.
Хорошее сухое дерево, которое доставляли на полигон спецрейсами. Красная черепица. И войлок, которым утепляли стены изнутри.
Войлок чудесно горит.
— Сколько?
Брокк не услышал своего вопроса.
— Все…
— Жертвы?
…не все успели уйти. Сейчас на полигоне лишь четверть от обычного состава. Работы немного, но… мастера-люди, инженеры и смотрители, разнорабочие… повариха, толстая неповоротливая женщина, которая готовила поразительно вкусные супы, и ее племянница, вдовая, взятая на полигон, потому как больше им некуда было идти.
Другие женщины… их немного, но кто-то, устав от затянувшегося на годы одиночества, рискнул перевезти семью, пусть бы тем самым подписался на годы жизни при полигоне.
Дети…
— Оно… оно не сразу пошло… многих успели вывести…
Многих. Не всех.
…огненный шквал покатился в низину, по естественному руслу единственной дороги. И крохотные, казавшиеся с высоты игрушечными, домики вспыхнули.
— Могло быть хуже, — сказал Риг и повторил. — Могло быть хуже… много хуже…
Он вцепился в эту фразу, и повторял ее, не то оправдываясь, не то себя же убеждая.
Могло быть.
Наверное.
Первые сутки без сна. И грохот далекой лавины эхом взрыва. Лед и ветер. Колючий снег. Холод, который пробирается в четвертый ангар. Ангары не предназначены для людей, но больше жить негде.
Раненые.
Те, кто в сознании, стонут, скулят, и голоса их перевиваются с воем ветра. Тяжелые лежат молча, но оттого только хуже. И Брокк держит портал, переправляя людей в Королевский госпиталь. Там помогут, хотя бы некоторым.
Ему стыдно смотреть в глаза, пусть бы и нет в случившемся его вины.
Это вновь сказал Риг, и стыдливо отвернулся.
Нет?
Наверное. Не Брокк пронес бомбу на полигон. Не он отступил, позволяя истинному пламени взять свою цену. Не он выпустил огонь, но…
Он сделал возможным само его появление.
Проклятье!
Брокк был непозволительно самонадеян, посчитав, что сможет контролировать созданное им же оружие. И обвинительно глухо гудела струна растревоженной жилы. Молодая, далекая, она ярилась, грозя прорвать гранитную подложку гор, выплеснуться из русла. И Брокк, сдавив голову руками, уговаривал жилу отступить.
Получалось плохо.
Она устала, отползла, но эхо ее долго звенело в горах.
А к вечеру разыгралась буря. Она спешила стереть ожоги, сыпала снегом, стегала ветром, то плакала, то скулила, терлась о стены ангара, слишком тонкие, чтобы чувствовать себя в безопасности. И люди, которым пришлось остаться, жались друг к другу. В пустых бочках, на тряпье, дереве и керосине, разожгли костры. И дым подымался к потолку, цеплялся за чешую уцелевших драконов.
Их сторонились.
Даже те, кому случалось работать с механомами, предпочитали держаться подальше, точно не доверяя зверям из металла.
— Это кто-то из своих, — Риг, обойдя ангар, вернулся. Он принес две жестяные кружки с бульоном, и Брокк вдруг осознал, что замерз и проголодался.
Когда он ел в последний раз?
Утром.
Завтрак и Кэри. Она осталась в каком-то ином мире, куда Брокку, быть может, позволят вернуться. И в этом мире у него есть дом, и полузаброшенный сад с деревьями и статуями…
…жена.
Девочка, цвет глаз которой меняется. У нее скоро день рожденья, Брокк помнит, но подарка он не купил, разве что…
…ведь успел доделать, сам не зная, зачем. Из врожденного упрямства и потому, что не привык бросать работу.
— Олаф, — Риг склонился над кружкой, он не спешил пробовать, но вдыхал мясной аромат и кривился.
— Почему?
Риг поморщился.
— А кто еще? — он все-таки отхлебнул бульона и, зажмурившись, пояснил. — Он несерьезен.
И поэтому решил подорвать полигон?
— Ему все слишком легко дается, — Риг заговорил тихо, но с какой-то непонятной живой ненавистью. — Родился с серебряной ложкой во рту и… гордится. Чем он гордится? Семья сюда пристроила, чтобы избавиться от головной боли…
Его лицо в полумраке ангара казалось маской.
— Он привык быть лучшим, а тут… другие, кто ни в чем ему не уступают.
О нет, не только ревность, но и раненое самолюбие.
— Решил доказать, что… — Риг запнулся и дернул плечом, — какая разница. Пусть ищейки выясняют, что он тут делал.
— Когда?
— Вчера. Заявились с Инголфом… зачем? Я спросил, а эти…
Инголф и Олаф? Между этими двумя отношения, мягко говоря, натянутые, а тут вдруг совместный визит и накануне взрыва.
Риг не врет? Ему незачем. Слишком легко проверить, но… и он сам оставался на полигоне. Его месяц. Его дежурство.
Нет в этом смысла.
Экипаж Брокка.
Старые склады. Жилой дом.
Полигон.
Слишком разные объекты и… как будто кто-то ставит свой собственный эксперимент. Вот только смысл его от Брокка ускользает.
Думай, Мастер.
И почуяв его приближение, качнулся дракон. Он приподнялся на лапах, изогнулся, раскрывая тончайшие крылья. Опустилась голова, и Брокк коснулся твердой, чеканной чешуи. Его опалило выдохом, в котором внутренний жар зверя смешался с запахами масла и металлической окалины.
Глаза-кристаллы смотрели внимательно.
— Я не жалею о том, что создал вас, — тихо сказал Брокк, и дракон, приоткрыв беззубую пасть, ответил скрежещущим голосом.
Уцелело трое.
Четверо подлежали восстановлению. И еще один, опаленный пламенем, искореженный взрывной волной, пусть и продолжал жить, но…
Брокк ласково провел по оплавленной морде.
— Мастер, он неуправляем, — Риг держался в стороне. Он снова стал прежним, неуверенным, растерянным… бестолковым.
— Он помнит меня, — Брокк гладил зверя, и тот, отзываясь на ласку, вздрагивал. Изодранные крылья его пытались подняться, но бессильно опадали. В груди зияла пробоина, а из раны на спине торчал осколок камня. Он вошел глубоко, перебив плетение управляющих нитей, и задние лапы зверя парализовало. Его хвост дергался, бил о землю, равномерно, глухо, тяжело.
Силы уходили.
— Это всего-навсего машина.
Риг одернул короткий пиджачок, который морщило на локтях. Из кармана торчал хвост клетчатого платка, которым Риг время от времени прикрывал нос. Он чихал громко, как-то нелепо взмахивая руками.
— Это дракон, — ответил Брокк.
И он умирает.
— Закрой глаза, — Брокк попросил, и зверь подчинился. — Приляг.
Он вытянулся и выдохнул, замер в ожидании. И Брокк не стал его мучить. Контрольная пластина отошла с тихим щелчком, обнажив переплетение патрубков и металлическую сеть.
— Уже недолго.
Пальцы отсоединяли сосуд за сосудом, дезактивируя энергетический кристалл. И драконье сердце, бившееся медленно, остановилось.
Вот и все.
Можно уходить, но Брокк продолжал сидеть рядом с механомом, не способный бросить его. Отчего-то это казалось предательством. А буря, отступившая было, вновь потянулась к полигону. Взвыл ветер, хлестанул по лицу, отрезвляя этой пощечиной.
Не время тосковать.
И да… дракон — всего-навсего машина.
Как и рука Брокка. Стоит ли горевать об умершем железе? Не больше, чем о погибшем пламени. И Брокк поднялся.
Следовало заняться расчисткой ангара, и восстановлением того, что еще поддавалось восстановлению, людей разместить, организовать питание… и решить еще тысячу и одну бытовую проблему. Но не дойдя до хижины, которая чудом уцелела — огонь лишь прокатился по низкой земляной крыше — Брокк обернулся.
Лиловое небо, багряные всполохи. Снег неестественной белизны.
И мертвый дракон, которого буря спешила укрыть ледяным саваном… сюрреалистическая картина собственного безумия. И спастись от него не выйдет.
Не в одиночестве.
Ночью Брокк вновь видел сон. И сползая с драконьей спины, силился дотянуться до связки шаров, в которых клокотало пламя. Теперь он слышал и его голос, плач огня, разлученного с жилой, обреченного на скорую смерть.
Ярость.
Боль.
Обида… он, наверное, кричал, если, очнувшись ото сна, увидел над собой перекошенное отвращением лицо Рига. Тот держал масляную лампу, и вид огня, заслоненного стеклом, вызвал приступ тошноты. Брокк, оттолкнув помощника, выскочил из хижины.
Рвало желудочным соком. Долго. Он стоял на четвереньках, и с губ стекали нити слюны. Брокк часто сглатывал, но тошнота не прекращалась.
— Мастер? — дверь скрипнула, отворяясь. Она давным-давно разбухла, перекосилась, и над порогом виднелась щель, которую на ночь затыкали полотенцем. Сейчас это полотенце Риг держал в руке. В другой — ту же лампу.
— Все… нормально.
Брокк встал на колени и, зачерпнув колючего снега, кое-как отер лицо.
— Вам лучше…
— Нет.
Он стряхнул руку Рига.
Надо отдышаться. И встать, но Брокк подозревал, что сил у него не хватит и тянул время.
— Продует, — миролюбиво заметил Риг, пытаясь подавить зевок.
А ведь рано. Небо на востоке посветлело, но оно становится прозрачным задолго до рассвета. Еще час или два до появления солнца.
Звезды яркие.
Луна низкая, крупная, в черных пятнах, словно подпалинах. Запах дыма, который будет держаться еще долго. И Брокк трет лицо, пока снег не превращается в воду.
Риг не уходит.
— Что?
— Ничего, — он ставит лампу на снег, и свет окрашивает его в желтые тона. — Просто…
Просто не бывает.
— Инголф собирается уходить за Перевал. На Побережье много работы и…
…и у него нет причин марать руки.
Это хочет сказать Риг?
— А твой брат?
Тяжелая голова. И кислый привкус во рту Брокк затирает снегом. Черпает и жует, глотая уже воду. Желудок отзывается резью, урчанием и слабыми спазмами. Того и гляди, снова вывернет.
— Ригер… — Риг крутит пуговицу. А он ведь тоже мерзнет, выскочил, накинув тулуп поверх нижнего белья. И овечья шерсть топорщится, индевеет на ветру, Риг же, словно не замечая неудобства, крутит обтянутую серой материей пуговицу. — Его подозреваете? Он тоже здесь был. Вчера.
— Ты не сказал.
— Сложно винить своего брата в чем-то.
Эти двое никогда не были близки, порой Брокку начинало казаться, что за вежливостью, с которой они обращаются друг к другу, скрыта отнюдь не родственная любовь.
Что ж, родственная ненависть тоже имеет право на жизнь.
— И вы правы, — Риг подал руку, помогая подняться. — Мы… не слишком-то близки. Почему-то считается, что, если брат, то я должен его любить. Или он меня. У вас есть родственники?
— Сестра.
Которую Брокк почти не знает.
Девчонка с длинным носом и зелеными глазами.
Пышное бальное платье. Парча и кисея. Розы из ткани. Взрослая прическа и атласные башмачки. Веер, слишком большой для нее, и Эйо то и дело раскрывает его, любуется рисунком на ткани.
Сжимает крохотный ридикюль, поглаживает бальную книжку, которой суждено остаться пустой.
Восторг.
И растерянность: никто не спешит знакомиться с ней. А бальная книжка остается пустой… и Эйо, спрятавшись в тени колонны, с плохо скрытой завистью смотрит на тех, кому повезло больше.
— Леди, вы подарите мне вальс? — Брокку невыносимо горько видеть ее такой.
— Конечно!
Она так долго училась танцевать. И подбородок задирает гордо. В ее глазах он — самый лучший.
Этот восторг завораживает.
Затем письмо… и оборванная нить первой любви, которая, казалось, непременно закончится свадьбой. У родителей Гирхольд нет причин отказать.
Не было.
Глухая обида, на мать, на альва, что так некстати встретился на пути, на деда, не сумевшего помешать побегу. И на эту девчонку, которая сама по себе — доказательство нечистой крови.
Злость.
И раздражение, потому что Эйо по-прежнему смотрит на него с восторгом.
Не ссора, но… потерянное время, о котором Брокк жалел. Их отъезд и ее появление в зале для тренировок. Пара слов и… почему он позволил ей уйти?
Сколько раз Брокк спрашивал себя об этом.
Надо было остановить. Задержать.
Сделать хоть что-то. А он проводил ее к экипажу, еще не понимая, как надолго отпускает. Потом был взрыв и собственные его обиды, которых стало слишком много. Постаревший дед.
Война. Имя на родовом гобелене, которое не гаснет, даруя надежду, что однажды… и случайная встреча. Уже не девочка, женщина в чем-то чужая, но все же безмерно дорогая.
— Вы любите свою сестру, — сказал Риг.
— Да.
И ту, прежнюю девочку, которой не стало.
И новую, строгую с едва заметными морщинками в уголках глаз. С настороженным взглядом, из которого хочется стереть страх. С огрубевшими руками — мозоли не скоро сойдут. С ночными кошмарами, к счастью редкими.
Оден сумеет защитить и от них.
— Вы были близки?
— Не знаю.
Скорее нет.
Не успели. Слишком мало времени было у них вдвоем. Впрочем… в силах Брокка все изменить. И пусть у Эйо есть собственный дом, но двери его не заперты для брата.
Она рада ему.
— Мы с Ригером с рождения отличались. Его любили больше, — в голосе помощника прозвучала плохо скрытая обида. — Он был милым улыбчивым ребенком…
…который вырос в улыбчивую сволочь.
— А я был замкнутым. Нелюдимым. Мастер, может, стоит продолжить беседу в другом месте? Не знаю, как вы, а я замерз.
И Риг, пригнувшись — дверь в хижину была низкой, да и потолок не позволял выпрямиться в полный рост — ушел. Тишина показалась оглушающей. Ветер стих. И горы замолчали.
А в этой тишине Брокк едва не потерялся.
Он — снова ребенок, не способный дотянуться до края пьедестала. Зал слишком велик, а солнечный свет, проникающий сквозь стеклянную крышу, делает его вовсе огромным. Брокк знает, что это иллюзия, но… ему страшно. Кажется, что стоит сделать шаг, оторвать руку от мрамора, и он потеряется среди этой белизны и света.
Как сейчас.
Только он достаточно взрослый, чтобы управиться с собственным страхом.
В землянке дымно и при том холодно. Разворошенная постель успела остыть, а отсыревшей она была всегда. И Брокк, нырнув в меховую полсть, поморщился.
Сон не придет.
И кажется, не только к нему.
Риг повесил лампу на крюк, и та покачивалась, скрипела. Желтый огонек кренился то влево, то вправо, будто кланялся. Риг же бродил по хижине. Он так и не скинул тулуп, ко всему натянул валенки, поистоптавшиеся грязные. И в этом облачении донельзя походил на медведя-шатуна. Только стеклышки очков поблескивали в темноте.
— Я ему завидовал, — Риг сцепил пальцы, и те хрустнули. — Всегда. Он быстрый, я медленный… я только думать начинаю, а он уже делает. И с ним легко.
…улыбчивая сволочь, которой Брокк все равно глотку перервет. Пока не знает, как, но…
— Он умел нравиться.
— И ей тоже?
Риг вздрогнул и замер.
О его влюбленности знали все, и о том, что любовь его безответна. По осени и весне у Рига случались обострения чувства, и он словно просыпался. Он прятал очки, полагая, что без них выглядит лучше. Постригал волосы коротко, и те топорщились на затылке. Волосы были редкими, сквозь них просвечивала розоватая кожа черепа, а на макушке и вовсе проклевывалась ранняя лысина.
Весной в гардеробе Рига появлялись белые рубашки с неизменным кружевным жабо, и строгие серые сюртуки. Он надевал перстни и извлекал дедовскую трость с золоченым набалдашником в виде головы бульдога. Осенью сюртуки были горчичных тонов, а жабо сменялись галстуками, которые Риг завязывал хитрыми узлами.
Взгляд его приобретал некую странную мечтательность, а сам Риг то и дело терялся в собственных мыслях. Над ним шутили, но он отвечал на шутки беззлобной, робкой улыбкой.
— И ей тоже, — глухо ответил он, дергая длинный ворс тулупа. — Это… единственный случай, когда я попросил его. Всю жизнь я выполнял его просьбы… хотя нет, Ригер до просьб снисходит редко. Он говорил, а я делал… а тут наоборот.
Вздох, в котором слышится обреченность.
И да, Брокк знает, что случилось.
— Он не услышал. Он… стал ухаживать за ней. Простите, я не могу назвать ее имя. Не хотел бы компрометировать и…
…и Лэрдис не беспокоили слухи. Ей нравилось дразнить общество, появляясь порознь, но вместе, жестами, взглядами, очаровательной двусмысленностью фраз выдавая их общую тайну. Она скрывала улыбку за веером.
Риг сел на единственный табурет, который большей частью использовали в качестве стола.
— Она приняла ухаживания? — Брокк лежал, пытаясь совладать с дрожью. И странное дело, мерзли обе руки, хотя он и отдавал себе отчет, что железо не способно испытывать холода.
Или умереть.
— Приняла, — неохотно отозвался Риг. — Но какое это имеет значение?
Он обернулся. И лицо его, перечеркнутое тенью, было злым.
Никакого.
Возможно, но… кто знает о слабостях Ригера больше, чем его брат?
— Да, Ригер — сволочь, — Риг поднялся и пинком отправил табурет к двери. Этот всплеск эмоций был вовсе несвойственен ему, и Риг тотчас смутился, сгорбился. — Но бомбы…
— Он игрок.
— Знаю.
— И проигрывает немало.
— Больше, чем вы думаете, Мастер. Ему патологически не везет, — Риг произнес это с улыбкой. — Только он уверен, что рано или поздно, но полоса невезения закончится и он сорвет куш. Впрочем, я понимаю ход ваших мыслей. Ригера вполне могли заставить, но…
Он скинул тулуп и забрался на лежак. Долго ерзал, не способный найти удобное положение. Брокк не торопил.
— Могли, — наконец, произнес Риг. Лампа почти погасла, и в наступившей темноте нельзя было различить выражение лица Рига. — Да и просто купить… ему всегда нужны деньги, чем больше, тем лучше.
Протяжный вздох.
— Он не особо умен на самом-то деле. Но просто сделать и отдать… это да. Ригер не стал бы терзаться угрызениями совести.
В это Брокк поверил.
И все складывалось, вот только… не оставляло мерзкое чувство, что Брокк видит лишь то, что ему хотят показать.
— Вам стоит поспать, — сказал Риг, ворочаясь. — День будет сложный, и на свежую голову думается легче, уж поверьте мне, Мастер.
В последних словах Брокку почудилась насмешка, но… действительно, почудилась.
Риг не умел шутить.
И ненавидел брата. Вот только хватило бы этой ненависти на то, чтобы воспользоваться ситуацией? А главное, Брокк не понимал, зачем кому-то понадобилось взрывать полигон.
Его карета.
Склад.
Жилой дом.
Полигон.
Чужой бессмысленный эксперимент, который вряд ли завершен. Или все-таки… сон настиг раньше, чем Брокк поймал мысль. Он зарычал от бессилия, чувствуя, как она ускользает. Но сон был мягким, лилово-белым, написанным акварелью.
Он подарил успокоение.
И надежду. У Брокка есть дом, а в нем обитает девочка с желтыми глазами. У нее скоро день рожденья и… у Брокка есть подарок.
Делался он не для Кэри, но… ей понравится.
Брокку очень хотелось думать, что ей понравится. И он позволил себе помечтать. Сны ведь для того и существуют.
