Глава 22
ЗИМА
Настоящий мужчина должен уметь правильно поджечь избу и разогнать коня, чтобы женщине было чем заняться на досуге.
Женское восприятие роли мужчин в жизни
Юго наблюдал за тем, как преображается замок. Он словно открывался, позволяя зиме подойти ближе. И та кралась на мягких лапах, терлась о стены, оставляя на камнях льдистый подшерсток, дышала в окна инеем. Снег выпал в одну ночь. Много. Густо. И выбеленный мир стал чист, как при рождении.
Юго не сумел удержать себя. Он забрался на вершину башни, одной из многих в замковой короне, чтобы искупаться в сугробе. Колючие поцелуи ветра — что может быть лучше?
А потом зиму пустили на порог.
Белые холсты с осколками картин. Дерево.
Дорога.
И снежная крошка на полу.
Зеркала, которые крадут друг у друга отражения, чтобы спрятать их в стеклянной черноте, как зима прячет окна озер.
Юго приходил в зал каждую ночь, дожидался, когда обитатели замка засыпали, и приходил. Смотрел. Слушал. Поправлял то, что мог поправить, не будучи замеченным.
— Она специально, да? — спросил он у кота, единственного собеседника, который не раздражал, вероятно, тем, что был лишен возможности отвечать. — Конечно нет. Она не знает про меня. Никто не знает. Беспечные дети на снегу… в моем мире детей оставляют, когда не могут прокормить. Смерть от холода милосердна.
Кот ходил за Юго по пятам не то из любви, не то от недоверия. Но стоило протянуть руку, чтобы коснуться рыжей — слишком рыжей для этого места — шерсти, как кот отпрыгивал. Однажды зашипел.
— Понимаю. Я тоже не люблю, когда ко мне прикасаются. Знаешь, наверное, если бы не Хаот, я бы умер. На снегу. Не веришь? Я раньше любил мечтать.
И не любил зеркал. Юго и сейчас избегал их, зная, насколько легко поверить отражению. Оно — ложь, пусть невольная, ведь зеркало показывает лишь то, что видит само, но все равно вокруг слишком много лжи.
— Я придумал себе родителей, которые лишились меня и хотят найти. Зовут. Поэтому мне так больно. Мир тянет назад… таких было несколько. Почти все сошли с ума. И я не исключение, но я хотя бы жив. Я даже нашел дорогу домой.
Зачем Юго говорит это? Никогда прежде он не испытывал потребности рассказывать о себе, пусть бы и тому, кому рассказывать безопасно.
— Там вечная зима. Есть та, которая позволяет дышать, и та, что приносит ночь и холод, от которого замерзают птицы. Но снег всегда… волки. Пустота. Моя мать давным-давно мертва. Вероятно, ее убили вербовщики. Они частенько так делают, чтобы оборвать наиболее прочную нить.
Юго сел на пол, и кот устроился перед ним. Зеленые глаза тускло мерцали в темноте.
— Они не учли, что мой мир сам по себе жаден. В нем слишком мало тепла, чтобы им делиться. Редкий случай, когда Хаот сам отступил. Они пожирают миры, но от моего отказались.
Кот отражался в зеркалах, а Юго — нет. Вернее, была тень, но размытая, нечеткая.
— Я и сейчас слышу его зов. Но он не настолько силен, чтобы причинять боль. Это странно.
Бал послезавтра. Замок полон людей. Громких. Шумных. Склочных. Они шепчутся, передавая друг другу сплетни, кривятся презрительно и в то же время тянутся к рукам, выпрашивая подачку.
Ненавидят друг друга, зачастую беспричинно, заочно.
И кланяются, уверяя в искренней любви.
Они придут в зал и разрушат столь тщательно созданную зиму. Будут смотреть. Трогать. Обсуждать. Разрушать недовольством, которое и причин-то других не имеет, кроме собственной их фантазии.
— Твой хозяин наивен и добр. И мне немного жаль, что придется причинить ему боль. Я постараюсь стрелять аккуратно. Он выживет, но наивность и доброту утратит. Боль… преображает.
Кот зевнул, точно собирался ответить, но передумал в самый последний миг — бессловесной твари не следует выходить из образа.
— Меня наняли, чтобы разбудить чудовище. Думают, что готовы к встрече с ним. Только знаешь что? Поведение чудовищ редко соответствует человеческим ожиданиям.
Город не желал засыпать.
Он и прежде проявлял упрямство, отступая перед силой, пряча алые всполохи раздражения в подвалах, подземных ходах и прочих норах, которые одинаково рьяно копают что крысы, что люди. И, затаившись, ждал, когда ослабнет на загривке хозяйская рука.
Кайя не отступал.
Он пил из города гнев, вплетал в черные плети мураны, пропускал через себя и отдавал перерожденным. Уговаривая успокоиться, Кайя играл колыбельную на невидимых струнах, что протянулись от храма к окраинам.
Хватало ненадолго.
День за днем приходилось повторять. Усиливать давление. Захлебываться мерзостью, которая, точно назло, поперла из глубин. И не помогали усиленные патрули, гильдийная стража, гарнизон, раздувшийся вдвое. Напротив, это лишь подзуживало строптивый город.
Зима. Пора спать.
Никто не воюет зимой. Ведь морозы, ветра и снег за толстыми стенами дома. А в доме очаг. Разве этого мало, чтобы остаться? Огонь созидающий.
Согревающий.
До весны.
И стоит прилечь. Песни вьюги лучше слушать в теплой постели. А то и вовсе не слушать — соврет, поманит за собой и бросит на бездорожье, чтобы обнять ледяными крыльями. Прикипит к губам — не отпустит. Залюбит до смерти.
К чему уходить?
Дома держись, человек. Семьи.
Не надо воевать. Спи, город… хотя бы сегодня.
И он все же поддавался на уговоры. Смежив веки, закрывал гневливые глаза окраин, разводил костры и разрешал песни, долгие, тоскливые, которые хороши лишь зимними вечерами. Но утром — Кайя ощущал это каждый день — наступало пробуждение. Кто-то сыпал стальные иглы в зимнюю постель города, и тот, ворочаясь, сдирал о сталь шкуру. И плакал от внезапной обиды, а к вечеру на смену слезам приходил гнев.
Тяжело. Когда-нибудь у Кайя не хватит сил сдерживать гнев. И отъезд уже выглядит почти предательством. Какое из зол выбрать?
Остаться? Будет война.
Уехать, и тоже, скорее всего, будет война. Единственный шанс, что тот, кто затеял представление, не станет тратить накопленные силы на удар по пустому замку. Гнев без постоянной подпитки иссякнет сам собой, и спустя неделю-две люди станут удивляться тому, что с ними было.
Хочется верить, что все будет именно так.
— Неспокойно? — Урфин знал ответ. Он и сам слышал, пусть иначе, чем Кайя.
Недаром две последние недели почти не выходил из подземелья. Читал донесения. Раскладывал. Отдавал приказы. Мерил шагами Магнусову комнату, пытаясь скрыть нервозность, и все равно злился, чувствовал себя запертым, хотя Кайя не стал бы останавливать, вздумай он выйти.
Сегодня Урфин явился сам. И был мрачнее обычного.
— Я четверых человек потерял. — Он сгорбился в кресле и руки к огню вытянул. — Магнус ведь рассказывал про типографию? Получалось. Мне казалось, что у нас получается. На агента вышли. И первую партию листовок сдал без проблем. Мы отследили, кому именно. Задерживать пока не стали. Ждали, что заказчик объявится или хоть кто-то важный, тем более что заказали кое-что и вправду серьезное.
Урфин кинул на стол сложенный вчетверо лист.
А вот и те иглы, которые мешают городу уснуть. Колючие слова, в которых многие видят совсем не то, что написано. Правда у каждого своя.
— Мы следили. Ждали. Держались поодаль, боясь спугнуть. Время до срока еще оставалось, но все равно присматривали. А в результате потеряли четверых и груз. Если бы я там был…
— Трупов было бы пять.
— Мне нравится, что ты в меня веришь. — Упрямство не позволяло Урфину согласиться с очевидностью вывода. — Я бы…
— Твои люди не были новичками?
Магнус новичков к такому делу не допустил бы. И Урфин прекрасно понимает, о чем речь.
— Они были менее опытны, чем я.
— Но достаточно опытны, чтобы ушел хоть кто-то.
— Их сняли одновременно. — Урфин поднялся тяжело, словно был много старше, чем на самом деле. Непросто терять людей. И он еще долго будет пережевывать случившееся, пытаясь понять, где же совершил ту самую ошибку. — Их выследили и сняли. И да, я понял. Нашего агента раскусили. Или сдали, вероятно, с самого начала сдали. А Тень просто воспользовался случаем.
Это его и бесит.
Даже не столько потеря людей, которые доверились Урфину, сколько осознание того, что его обошли. Использовали. И сделали это с издевательской небрежностью.
— Я своими руками дал ему оружие! — Урфин сгреб лист, смял и швырнул в камин. Огонь отпрянул от подношения, но тут же потянулся любопытными рыжими лапами. Края бумаги пожелтели, поползли черными дырами, и в конце концов пламя проглотило слова. — Я! Своими руками!
Он выдыхает сквозь сцепленные зубы.
— И ты лишил его пушек. — Кайя знает, что утешение слабое, но хоть что-то.
— Ну да… в городе от них мало пользы.
— Ты не прав. — Про пушки Кайя думал. Ему было жаль убивать их, поскольку оружие не виновато в том, что задумали люди. — Пушки — символ. Им не нужно стрелять. Им нужно быть. Иллюзия мощи. Люди бы в нее поверили. Без пушек будет много сложнее поднять на бунт…
Но не остановятся. Лживые обещания подарят городу неспокойные сны.
— Сегодня мы возьмем всех, кто хоть как-то засветился. Я этот город по камню переверну…
Перевернет. Наверняка задействовал всех доступных людей. Но наперед знает, что эта охота вряд ли будет удачна. И Урфин подтвердил догадку:
— Все внизу. Тень ведет. И выигрывает. А это опасная дорога, очень легко поверить в собственную неуязвимость. И когда-нибудь он оступится. Он ведь молод. — Урфин возвращается на место и садится, упираясь локтями в колени. Сцепленные руки держит перед собой, смотрит на них, точно пытаясь сосредоточиться. — Не старше тебя и меня. Возможно, моложе. Тени не живут долго. А у него есть тень. И деньги, чтобы оплатить все. Он самостоятелен, поскольку не приходится отчитываться за траты. Возможно, он потратил все или почти все состояние. Зачем? Я вижу только одну причину.
— Месть? — Перебрав все варианты, которые пришли только в голову, Кайя остановился на этом.
— Месть. Не тебе конкретно. Всем. Знаешь, это страшно, но в чем-то я его понимаю. Мне самому тошно от того, что здесь творится. Порой хочется, чтобы замок провалился сквозь землю. Просто перестал быть со всем дерьмом, которое в нем накопилось.
— Замок не виноват.
— Не смотри так. Это не я… я понимаю, что война ничего не решит. Я видел ее живьем. И ты видел. А вот он… — Урфин замер. — Он не представляет, что затеял. В теории — да. А живьем… Кайя, у меня такое ощущение, что я почти понял. На краю уже… а за край не получается. Бегаю по кругу. Не замечаю очевидного. Я знаю, что я близко. Но не знаю к чему!
К пробуждению.
Город снова заворочался во тьме, сквозь сон огрызаясь на людей Урфина, которым вздумалось сунуться в заклятые места.
Послезавтра бал. И отступать некуда. Все будет как будет…
Ледяные статуи. Замороженные цветы. Клетки. Птицы. Зеркала и свечи.
Наша светлость старалась, но подозревает, что старания эти пропадут втуне. Акуно просит не волноваться. А у меня не выходит.
Я не могу не думать о том, что скажут.
О леди Флоттэн, чье искреннейшее желание помочь оказалось неверно понято нашей жестокосердной светлостью.
Обо мне — особе с напрочь отсутствующим чувством вкуса.
О Кайя, который потерял разум и потакает любым моим прихотям…
О бедных девочках, чьи хрустальные надежды на бал в цветах разбиты, а мечты опорочены…
В общем, много о чем. До сегодняшнего дня я была слишком занята, чтобы отвлекаться на досужие разговоры, ведь помимо бала имелись лечебница и комитет, который все-таки начал работать. И благодарить за это следовало Акуно, нашедшего нескольких, по его выражению, в достаточной степени порядочных людей, чтобы за ними не требовалось постоянного надзора.
Банкиры съезжали.
Доктора упрямились, не желая принимать участия в мероприятии, которое не считали таким уж необходимым. Докторов мало. Больных много. И нет нужды искать новых, уж тем паче отвлекаться на работу в лечебнице… а я не находила аргументов, достаточно веских, чтобы убедить.
Акуно подсказал выход: мы можем взять подмастерьев, особенно тех, которые пребывают в этом звании лет пять-десять. И докторов оступившихся, попавших по воле судьбы в долговое рабство. Их немного, но это лучше, чем ничего. Есть и рабы, которых учили медицине. Редкость, и стоить будут дорого, но если иначе не выйдет, то придется платить. Для начала надо не так много, а дальше наша светлость что-нибудь придумает…
На самом деле, если я так думаю, то у меня в принципе появилось время думать, что само по себе замечательно. Первый спокойный вечер… даже фрейлины собрались. С ними тоже что-то надо делать. Зачем мне этот высокородный цветник, от которого никакой пользы, но только ощущение вечного подглядывания? Подозреваю, многие сплетни рождаются с легкой руки моих придворных дам.
И сейчас сидят, шепчутся… Тисса, как обычно, отдельно ото всех, и только Майло вертится рядом с ней, делает вид, что распутывает нитки, но, по-моему, от его услуг больше вреда, чем пользы. И Тисса нарочито хмурится, но, поймав притворно-виноватый взгляд нашего пажа, не выдерживает.
У нее хорошая улыбка. Открытая.
И, кажется, у них с Урфином все налаживается, потому что девочка стала много спокойней.
— Если будешь стоять у окна, тебя продует. — Ингрид подошла сзади, она ступала по-кошачьему тихо, крадучись, и порой эта ее манера заставляла меня вздрагивать. Но вряд ли Ингрид и вправду хотела меня напугать. Скорее уж привычка — вторая натура.
А окна здесь и вправду далеки от совершенства, и тянет от них зимним холодом.
— Как твой сын? — Мы садимся вдвоем, рука к руке. Ей идет платье из темно-зеленой плотной шерсти. В чем-то строгое, но подчеркивающее изящество фигуры.
— Спасибо, хорошо. Он начал называть меня мамой.
Ингрид протягивает шаль, и забота ее приятна.
— Тебе следует быть рядом с ним.
— Возможно, — легко соглашается она. — Я буду. Позже. Я… хотела тебя спросить. Ты не будешь против, если я уеду?
— Совсем?
Не знаю, как справлюсь без нее, но, наверное, справлюсь. Задерживать точно не стану.
— Нет. Я все еще жду ответа. И Деграс согласится. Он хороший человек, надежный. Но до Севера далеко, и я… я хочу поехать с сыном.
Простое желание, исполнить которое я буду рада.
— Если тебе нужна еще какая-то помощь, то я с радостью.
Ингрид явно колебалась, гордость боролась с необходимостью и проиграла.
— Тамга. Я не уверена, что она мне пригодится, но с нею как-то спокойней.
— Ты имеешь в виду… — Я продемонстрировала серый браслет. Как обычно, прикосновение к его поверхности — я так и не поняла, из какого металла он сделан, — успокоило.
— Нет, Иза, что ты. Обычную. Это пластинка из металла с гербом дома. Вроде пропуска. И какая-никакая, но гарантия защиты. Если твой муж сочтет нужным, то…
Наша светлость постарается, чтобы счел. Ингрид многое для меня сделала, и будет неправильно отказать ей в подобной мелочи.
— Охрана мне не нужна, — поспешила добавить она. — У меня свои люди.
Майло уронил клубок и нырнул за ним под юбки Тиссы, та взвизгнула и расхохоталась. А фрейлины тотчас умолкли. Потом повернулись друг к другу и зашептались с новой энергией. Вот что-то не нравилось мне в этой картине. Этакая пастораль с гнильцой. Не вижу, но чувствую неладное.
— Ингрид, объясни, что происходит?
Она долго обдумывает ответ, в какой-то момент мне начинает казаться, что Ингрид промолчит или же спрячется за вежливой, лишенной смысла формулировкой. Но она все же отвечает:
— Зависть. И раздражение. Общество не любит, когда кто-то не прислушивается к мнению общества. Когда я решилась сюда вернуться и жить так, как хочу я, многие возмутились. Женщины вроде меня должны знать свое место.
Полагаю, меня это тоже касается, и разговор становится более чем интересен.
— В какой-то момент я перестала существовать для общества. Поначалу это довольно тяжело… многие не выдерживают.
— То есть…
— Ее объявили… скажем так, особой, не достойной внимания. — Ингрид умеет улыбаться так, что улыбка эта выглядит мертвой. — С ней не следует разговаривать и вообще замечать. Она словно умерла.
Зато я живее всех живых.
— То есть они…
Щебечущая стайка фрейлин, бесполезных по сути своей существ, которые считают себя выше прочих уже лишь потому, что родились в нужной семье, выражают мнение общества?
Кажется, этот мир никогда не разучится втыкать мне под кожу иглы.
— Не держи на них зла, Иза. — Ингрид касается руки. — У них нет выбора. Они боятся. Любой, кто посмеет заговорить с отверженным, к отверженным и присоединится. А у девочки хватило силенок не обратить внимания на эти глупости. Она идет на бал…
Полагаю, не по собственной инициативе. И все-таки накатывает, по-черному, волнами душной злобы, понимания собственного бессилия. Меня окружает болото, и страшно оттого, что я могу стать его частью. А ведь почти и стала, если ничего не заметила… и можно оправдываться тем, что я почти и не видела фрейлин, что они существовали как-то сами по себе, вне праздничной подготовки, что слишком много всего навалилось на нашу светлость…
Только оправдания не помогают.
— Ингрид, уведи их отсюда, пока я… не сделала чего-то, о чем буду жалеть. И постарайся довести до понимания, что я не согласна с мнением… общества. — Наша светлость научилась говорить обтекаемо и сдерживая эмоции. Но в этой войне не будет нейтральных сторон. — И если кто-то не согласен уже со мной, то он может считать себя свободным от обязанностей. Зачем вообще нужны фрейлины?
— Ну… — Сейчас улыбка Ингрид была живой. — В основном затем, чтобы приносить сплетни.
Ясно. Без сплетен наша светлость как-нибудь обойдется.
Ингрид справляется быстро. Я не слышу, что она говорит, кажется, приказываю себе не слушать, но спустя минуту в гостиной остаемся мы с Тиссой. Она все понимает верно.
— Мне следовало сказать, да?
— Да.
— Вы…
— Ты.
— Ты сердишься? — Она откладывает вышивку и наклоняется, чтобы подобрать клубок.
— Не на тебя. Мне жаль, что так получилось. И я не уверена, что смогу хоть что-то изменить.
Даже если издам-таки указ, что будет смешно и нелепо.
— Не надо менять. Теперь все хорошо… совсем хорошо, — добавила она. — Мне уже все равно, что они думают. У меня есть Долэг и… остальные тоже.
Это, надо полагать, про Урфина.
И если так, то признаю, что недооценила очарование их сиятельства.
Скрипнула дверца шкафа, выпуская кота. Он прятался от фрейлин, горевших желанием облагородить это дикое животное посредством бантов, береток, камзолов, сшитых по мерке, и даже платьиц с оборками. Животное заботы не ценило. И как-то, отвоевывая право оставаться дикарем, изволило ранить когтям леди… какую-то леди. Я вдруг поняла, что не помню ни лиц, ни имен — слишком уж все одинаковы.
Нашей светлости жаловались на бесчинство Кота. И наша светлость обещали провести с ним беседу на тему того, как следует обращаться с высокородными дамами… но потом забыли. У них и без бесед хватает, о чем думать.
Кот огляделся и, убедившись, что платья не грозят, принял вид независимый и горделивый, подобающий истинному хозяину гостиной.
— Больше не боишься?
Меня понимают с полуслова.
— Не боюсь и… боюсь. Он же… он уходит, а я думаю о том, что однажды… Когда отец уезжал, даже ненадолго, мама менялась. Она становилась невыносимо строгой. И еще все время повторяла, что отец обязательно вернется. Если мы будем ждать, то он вернется. А он… умер.
Кот останавливается между нами, не в силах выбрать, кто ему интересней.
— Я ведь не настолько глупа, чтобы совсем ничего не понимать. Не слышать. Это… вокруг меня. С каждым днем все тяжелее. Как… как небо перед штормом. И если шторм случится, то тан не будет в стороне стоять. Он в центр полезет.
С этим я спорить не стану. И ответить нечего, потому что я сама ощущаю приближение. Шторм. Или снежная буря. Стихия, бороться с которой не в силах человеческих. Одна надежда — выжить.
— Что мне делать? — Тисса смотрит на меня так, как будто я знаю ответ. А единственное, что в голову приходит, банально до невозможности.
— Жить. Пока еще есть время.
А на улице зима. И снег… и я не выходила из замка, кажется, тысячу лет.
…Кайя…
Теперь он слышит меня далеко и отзывается сразу.
…да?
…вы там очень заняты? Если не очень, то пошли гулять.
…куда?
…в сад. Или в парк. Или во двор. Куда-нибудь.
…ночь ведь.
…именно. Ночь, зима и снег. Когда еще такое случится?
Парк. Сугробы. Луна. Лиловые тени деревьев на алмазной корке наста. И черный лабиринт под белой снежной шапкой. Обындевевшие кусты сплетаются колючей стеной, которая в первое мгновение пугает. Но я решаюсь ступить под арку, некогда увитую плющом, а ныне оскалившуюся ледяными зубами.
…догоняй!
Кайя хмыкает и отворачивается. Ненадолго, но мне хватает, чтобы спрятаться. Во всяком случае, это мне кажется, что я прячусь.
В лабиринте десятки укромных местечек… лавочки есть. Фонтан. И замерзший пруд. Каменные горшки с грудами снега словно огромные мороженицы. В детстве я любила есть снег и грызть сосульки. Помнится, в школе мы сбивали их камушками, а потом разламывали на куски, чтобы по-честному. Вкусно было. Сейчас, не удержавшись, я зачерпнула горсть.
Жаль, по морозу снег рассыпчатый и не выйдет построить крепость. Или хотя бы снеговика слепить. То-то бы все удивились, особенно смотритель парка. Вряд ли он привык к снеговикам.
Снег тает, и он по-прежнему вкусный.
— Горло болеть будет. — Кайя меня все-таки нашел.
— Хочешь?
Я готова поделиться вкусным снегом. И не только снегом, но всем, что имею, хотя, если разобраться, имею я не так много.
— Хочу.
Кайя пробует осторожно, долго думает и говорит:
— Холодный.
Это же снег, конечно, он холодный. В этом и весь смысл.
— Ты зануда… ложись.
— Зачем?
— На звезды смотреть будем.
Сугроб мягкий, невесомый. Это как нырнуть в облако ледяного пуха. И Кайя все-таки падает рядом.
…не замерзнешь?
…не дождешься. Посмотри, какое небо.
Кайя без перчаток. И без шапки. И кажется, он действительно не ощущает холода.
…ощущаю. Просто он мне не опасен. Смотри, там созвездие Галеона. Его капитан пытался вернуться домой, но с грузом шелка на корабль попала желтая лихорадка. Все умерли. А галеон продолжал плыть. Это был очень верный корабль, вот только без капитана он заблудился сначала на море, потом на небе. А это — Охотник. И Лань. Он так долго бежал за ней, что не заметил, как оторвался от земли.
…догнал?
…нет. Если он ее догонит, ему незачем будет жить.
Чужие звезды на чужом небе. Мириады ярких точек, которые смотрят на меня глазами этого мира. Он ведь принял нашу светлость, так стоит ли бояться?
Я не боюсь.
…а я боюсь.
Кайя не позволяет лежать на снегу долго. И вправду, на Кайя лежать удобней. И рыжие глаза, кажется, отсвечивают в темноте.
…боюсь, что однажды снова останусь один. И сойду с ума.
…не думай об этом сегодня.
…не буду.
Невыполнимое обещание. Белые снежинки садятся на его лицо и тают. Вода на щеках почти слезы, но сейчас если плакать — то от счастья.
Зима изменила эту часть парка, укрыв дорожки и газоны, выровняв единым белым полем. И лишь огромные туи поднимались на нем. Словно кто-то стер с шахматной доски черные клетки, оставив заблудившихся пешек в недоумении.
Тисса чувствовала себя странно. Пожалуй, одна она бы испугалась.
— Ты не устала? — в очередной раз поинтересовался тан.
Он спрашивал об этом каждые две минуты.
— Нет. И… нет, я не устала. И не замерзла. И руки тоже не замерзли. И нос. И вообще я уже не ребенок!
Ну вот, теперь она еще и накричала, как будто тан виноват, что Тиссе за него страшно. И что времени у них совсем мало осталось — Тисса знала это, хотя не могла бы сказать, откуда пришло знание. И что скоро все закончится, а оно, каким бы ни было, не началось даже.
— Ребенок, — возразил тан. — И взрослая. Только все равно ребенок. С женщинами такое случается.
Стянув варежку, он поднес Тиссину руку к губам.
— Не злись.
— Я не злюсь. Я… — Стыдно говорить, но Тисса должна. Послезавтра бал… а потом свадьба… и Тисса не может так врать. — Я должна вам кое-что сказать. Это… неприятно.
Если он разозлится и бросит Тиссу, то будет прав.
— Вы спрашивали про Гийома…
Неправильно. Не здесь. Не сейчас.
— …он мне писал письма. И я ему тоже. Там были всякие… глупости. Особенно в первом.
— А во втором?
— И во втором тоже…
Вот сейчас все и закончится. Тан скажет что-нибудь язвительное, попрощается и уйдет навсегда. Тисса ненавидела себя и за ложь, и за правду.
— Ребенок… — Тан наклонился, и Тисса зажмурилась, как будто это могло ее спасти. — Успокойся. Я знаю.
Что?
А обниматься в шубе неудобно.
— Ну-ка посмотри на меня. Я их читал. Ну не совсем чтобы их… копии. Не вырывайся, все равно не отпущу. Я искал Гийома. Ищу до сих пор. И не успокоюсь, пока не найду. Так что забудь о нем.
— Откуда у вас…
— Есть люди, которые в достаточной степени ненавидят меня, чтобы поделиться подобным. Им казалось, что мне будет интересно.
— И… как?
— Было интересно.
Он еще и смеется.
— Если серьезно, то у меня одной причиной больше его убить.
Вот в это Тисса поверила сразу и безоговорочно.
— Я понимаю, почему ты их писала. Сам виноват. И все равно ревную. Наверное, буду ревновать до конца жизни. Но ты моя. И ни Гийому, ни кому бы то ни было еще я тебя не уступлю. Понадобится — посажу под замок.
— В пещере.
— Почему в пещере?
— В сказках драконы всегда прячут прекрасных… дев в пещере. — Тисса прекрасной себя не ощущала, скорее уж полной дурой, которая зря мучилась.
— Это мудро со стороны драконов. — Тан смотрел в глаза, и отвести взгляд было невозможно. — Я дознаватель. По характеру. И буду следить. Злиться. Не доверять, потому что доверять не умею. Но я рад, что ты решилась рассказать.
А вот Тисса уже и не знает. Что от этого изменилось, если он знал? Разве что самой стало легче.
— Забудь о Гийоме. Хотя… мне ты таких писем не писала. Про многоуважаемого и горячо почитаемого… и еще там, помнится, про стеснение в сердце было.
Он все-таки рассмеялся! Громко, во весь голос, и Тисса не выдержала:
— Прекратите…
Она толкнула легонько, а тан вдруг упал и ее за собой утянул в пушистый снег. И перевернулся, придавив Тиссу своим весом, не больно, но не вырвешься.
— …пожалуйста.
— Неправильно просишь.
— А как правильно?
— Подумай. — Тан помогать не собирался. И ждал чего-то, но чего — Тисса не понимала. Она коснулась его щеки, которая была теплой, горячей даже, и сняла снег, налипший на волосы.
— Урфин, я… мне жаль, что я это писала. И что ты читал.
По глазам не понять, то ли она сказала.
— А мне жаль, что на морозе целоваться нельзя. Губы потрескаются.
Но он все-таки поцеловал Тиссу.
Совершенно непоследовательный человек!
