Книга: Леди и война. Цветы из пепла
Назад: Глава 16 Перемены
Дальше: Глава 18 Новый старый мир

Глава 17
Выбор пути

У меня случился ужасный день, который начался еще неделю назад…
Из откровенного рассказа одной леди
Меррон никогда не спрашивала, куда он уходит, надолго ли, и порой казалось, что вовсе его не замечала, все еще пребывая в прежнем полусонном состоянии. Она была сама по себе. И это злило Дара, потому что он представления не имел, как вернуть ее прежнюю. Нынешняя была слишком тихой.
Почти неживой.
— Вставай.
Вишневые глаза смотрят равнодушно.
Встанет. Меррон делает, что ей говорят, пусть бы ей самой и хочется остаться в постели. Пожалуй, будь ее воля, она всю оставшуюся жизнь провела бы под одеялом.
Нет, одеяло было замечательным, пуховым, легким, таким, под которым нежарко летом, но и не замерзнешь зимой. В него зашили мешочки с сушеной лавандой от моли, мошки и для хорошего запаха. Меррон обнимала одеяло, прижимала к щеке, так и лежала, глядя в никуда. Ее раны зажили, и даже та, которая на пятке, грязная и успевшая загноиться. Ссадины прошли. И синяки.
Шрамы вот остались, небольшие, но Дар хотел бы стереть их тоже.
— День хороший. Солнышко. Пойдем в сад?
Она садится. Хмурится. Если бы разозлилась и послала куда дальше вместе с садом, Дар бы понял. Но нет, встает. Идет по досочке, солнцем нагретой, и шаги неуверенные.
— Я устала. — И голос тусклый.
Она действительно устала, выгорела почти до дна. Даже не из-за Хаота — слишком много всего происходило. Железо и то не выдерживает нагрузки, что уж говорить о людях.
— Я знаю. Мы только в сад и все. Но надо одеться. Ладно?
Одевается Меррон сама, безропотно и медленно. Платье рассматривает долго — темно-зеленое, свободного кроя.
— Это мое?
— Твое. Нравится?
— Не знаю.
Во всяком случае, честно.
— Сад — это недалеко?
— Только спустимся. Если будет тяжело, я тебя отнесу.
В домике два этажа. Вообще он похож на прежний ее, как и сам этот городок похож на Краухольд, и Дар не знает, к добру ли это сходство. Но городок стоит на нейтральной полосе, пусть бы формально и относится к землям Ллойда. И можно продержаться какое-то время.
Здесь слышали о войне, как не слышать, но она была чем-то далеким, чужим и, несомненно, не затрагивающим местных дел. О ней говорили на рынке, разделывая бараньи и свиные туши, рассуждая о засухе, которая, вестимо, из-за затмения случилась, о том, что где-то градом побило посевы и, значит, цены на зерно подскочат. А вот на шерсть — так вовсе даже наоборот…
…про пчелиный мор…
…и новую породу тонкорунных овец…
…фальшивые монеты, что появились на приграничье…
…женщину, которая рожает кроликов, о чем даже столичный доктор свидетельство выписал и саму ее в столицу повез, как превеликое диво…
Дар слушал. Пересказывал Меррон сплетни. Приносил с рынка свежий творог, и молоко, и мед в красных глиняных горшочках — старик-бортник знал много историй и готов был с чужаком делиться. Наверняка для кого-то и сам Дар превращался в историю.
Появился с той, больной стороны, хоть бы граница и заперта была. Он прошел сквозь заслон и поселился в домике, где прежде теща градоправителя обитала. А сам градоправитель характером враз подобрел, услужлив сделался, каждый день в этот самый домик цветы шлет. Не чужаку, конечно, а жене его, которая не то чахоткой, не то вовсе черной меланхолией, неведомой болячкой, больна.
Для тещи небось жалел букетов…
Меррон слушала рассеянно. Да и слушала ли?
Ей нужно время.
И первый день в саду ничего не меняет. Второй тоже… десятый. А торопить нельзя. Но когда однажды Дар задерживается, Меррон выходит в сад сама.
— Тебе здесь нравится?
Молчит. А слышать ее не получается: слишком истончилась связь, того и гляди оборвется.
— Мирно. — Она отвечает на следующий день.
И Дар соглашается: да, мирно.
Сквозь кружевную крышу беседки проникает солнце, расцвечивает стол причудливыми узорами. И терпко пахнут розы, жимолость, что-то еще, чему Дар не знает названия. Он ничего не смыслит в цветах, знает только, что их здесь много.
Он принес в беседку подушки и плед. На улице жарко, но Меррон все равно мерзнет.
Это тоже симптом.
Сбросив туфельки, она забирается на скамью с ногами и пристально рассматривает собственные ступни. Узкие. И пальцы длинные, тонкие с аккуратными ноготками. Мозоли исчезли бесследно, а шрам — это мелочь.
— Тебе принести что-нибудь?
Она мотнула головой, но вдруг задумалась, прижав мизинец к губам.
— А… варенье есть?
— Какое?
— Крыжовниковое… или крыжовенное. Не знаю, как правильно. Или вообще любое…
В доме имелось и «крыжовниковое», прошлого года, и свежесваренное земляничное. Дар захватил сливки и маленькие булочки с медом. Меррон постоянно забывала, что должна есть.
Варенье она пробовала осторожно, словно опасалась, что то может быть отравленным.
— Мы здесь надолго? — Она ела сразу и то, и другое. Разламывала булочку пополам и одну половину опускала в миску с земляничным, а вторую — с крыжовенным. Запивала сливками.
И вид был серьезный, хмурый.
Живой.
— В саду? — уточнил Дар.
Страшно было спугнуть это ее возвращение.
— Нет. В доме… в городе…
— Тебе не нравится?
На нейтральной полосе не так много городов, в которых Дар мог бы жить. И здесь не получится остаться надолго. Год-полтора, а больше он без источника не протянет.
— Нравится. — Она протянула кусок булки. — Ты… извини, что я такая. Сил совсем нет. Я пытаюсь, а… их нет. И все время спать хочется, только никак не засыпается. Мне просто надо отдохнуть, да?
— Да. — Булка сладкая до приторности.
— И все будет хорошо?
— Конечно.
Кивает. Верит? Не похоже на то. А на носу капля варенья, и Дар снимает ее. Земляничное.
— Ты сегодня тоже уйдешь?
— Мне надо учиться.
Соотносить теорию с практикой. Вспоминать. Или запоминать, зазубривать то, что, возможно, когда-нибудь будет полезно. Эти вынужденные недолгие расставания заставляют нервничать, но Дар не готов видеть Ллойда на своей территории, пусть бы от нее были лишь дом и сад, и те одолженные.
— Если хочешь, я останусь.
— Хочу. — Меррон все-таки ложится, сунув ладошки под щеку. — Когда ты уходишь, мне… нехорошо. Я начинаю думать, что ты не вернешься…
Волосы у нее отрастают медленно и жесткие, как конская грива.
— И думаю, думаю… от этого мерзну. Ерунда, правда? Не бывает, чтобы от мыслей замерзали.
Бывает. Дар бы отогрел, только пока не умеет. И если бы не сказала, он бы даже не понял, что не должен уходить.
— Мне казалось, что тебе все равно.
— Нет. Я просто не хочу мешать. Зачем ты вообще со мной возишься?
— Затем, что… помнишь, я обещал тебе все объяснить? Будешь слушать?
Будет, она переворачивается на спину и смотрит внимательно, настороженно даже. Недоверчивая женщина. И удивительное дело — рассказывать ей легко, настолько легко, что хочется рассказать вообще все. Про ту дорогу, кресты, красный шарф и ночь огненных кошек.
Про Арвина Дохерти.
Сержанта.
И другие дороги, которым не было конца. Про крепости, войну, и… и ей нельзя такое слушать. Быть может, как-нибудь потом. Есть ведь и другие истории. О домах и красной черепице крыш. О ежегодной ярмарке, куда привозили товары со всей Фризии. О том, как он сбежал из дому, чтобы пойти с бродячими артистами, и заблудился в толпе… о неудачной краже сахарного кренделя — денег Дар лишился быстро, а желания остались.
…о позорной поимке, розгах и полугодовом запрете на сладости.
…о шоколадных конфетах, которые брат таскал в рукавах, потому что карманы бы оттопыривались, а рукава были широки, удобны. Наверняка отец знал про те конфеты, но молчал, делая вид, что не замечает.
…системе.
Наверное, обо всем, что с ним происходило.
Только рассказчик из него никудышный, если Меррон засыпает. И сон ее глубок, спокоен, поэтому Дар не решается его нарушить. В саду действительно мирно. Бабочки. Птички. Розы вот.
Варенье недоеденное, на которое слетаются осы.
Непривычное, оттого и неудобное ощущение покоя. Оно длится и длится… и Дар сам поддается дремоте, сквозь которую слышит сад. И скрип калитки. Шаги — старый садовник, которому разрешено здесь появляться. Звонкие женские голоса горничных… скоро уйдут.
Ему не нравится, когда кто-то посторонний находится рядом с Меррон.
…щелканье секатора.
Этот металлический звук мешает уснуть. И Дар почти готов прогнать всех, но останавливает себя. Ему нужно учиться ладить с людьми.
И с женой тоже.
Он улавливает ее пробуждение и открывает глаза на секунду раньше.
— Вечер добрый.
— Уже вечер? — Меррон хмурится и пытается сесть.
— Почти.
Сверчки поют. И сумерки скоро. Похолодало ощутимо, и осень уже близка… а там зима… и пора что-то решать, но Дар до сих пор не уверен, что готов сделать выбор.
— Надо было меня разбудить. — Она трет глаза и встает, но тут же садится. — Я, кажется, ногу отлежала… теперь вот судорога. Пройдет, да?
Вытянув ногу, Меррон пробует шевелить ступней, тянет носок, поджимает пальцы.
— Дар… то, о чем ты говорил… про тебя и про меня… — на него не смотрит, — то есть выбора нет?
Ни выбора, ни даже шанса на выбор.
— Нет.
— Хорошо.
Дару показалось, что он ослышался. Ему казалось, Меррон будет злиться. Ее ведь даже не спросили, хочет ли она быть чьей-то парой, делить жизнь пополам, и ладно бы с кем-нибудь более нормальным.
— Я знаю, что жена из меня отвратительная…
Не более отвратительная, чем из него муж.
— …и что леди мне никогда не стать. А на протекторов всегда смотрят. То есть и на них, и на жен… и все бы видели, что я не гожусь на эту роль. Вообще никак не гожусь!
Меррон выставляет локти, пытаясь его оттолкнуть. Вот бестолковая женщина.
— Я думала, что ты выберешь себе другую жену…
И снова замерзала от этих мыслей.
— …правильную.
Она устает сопротивляться и сама его обнимает. Вот так намного лучше.
— Я не хочу, чтобы ты выбирал другую. Я эгоистка, да?
— Нет. У тебя просто планы. Грандиозные. Я помню.
О планах Меррон больше не говорит, ни в этот день, ни в следующий. Хватает и других тем: о Краухольде, травах и кошке, которая пробирается в сад. О сливочном масле и неудачной попытке поладить с местной плитой.
Меррон когда-то умела готовить.
Честное слово!
Об инструментах, которые вряд ли получится вернуть. Да Меррон и не знает, имеет ли она право и дальше заниматься тем, чем занималась. И не знает, хочет ли.
Да, трусость, но… ей не хочется больше видеть, как кто-то умирает. Это ведь пройдет?
Наверное.
Однажды ночью Меррон все никак не может заснуть, ворочается, сражается с рубашкой, которую все-таки стягивает, отправляя на пол.
— Ты ведь не спишь? — Это не вопрос — констатация факта. — Я знаю, что ты не спишь. И знаю, когда спишь. И где ты находишься, и… и это нормально?
— Да. Будет еще… плотнее.
На двуспальной кровати под балдахином, украшенным золотыми аксельбантами, становится тесновато. А Меррон переворачивается на живот, укладываясь почему-то поперек кровати.
— Я, кажется, совсем выспалась. И теперь буду мешать.
Она расставляет локти, и острые лопатки на спине почти смыкаются. Еще немного, и кожу прорвут.
…ей нельзя больше голодать.
…и нервничать.
…и Дар должен хорошенько подумать, прежде чем сделать выбор.
— Если хочешь, я уйду, — предлагает она.
Тогда он точно не заснет, да и… сейчас сна требуется много меньше.
— Не хочешь, — с чувством глубочайшего удовлетворения замечает Меррон. — Тогда расскажи о чем-нибудь… о Фризии. Нам ведь туда придется отправиться?
— Не знаю.
Хочет ли Дар вернуться домой?
Он не уверен. Его дом погиб вместе с семьей и, кажется, еще задолго до той ночи, когда алая волна выплеснулась на город. Что он помнит?
Людей, которых не стало.
Дворец, разрушенный до основания.
Город, ныне мертвый.
Дорогу. Кресты.
— Дар… — Меррон не позволяет остаться на той дороге, вытягивает из воспоминаний и сама цепенеет. Она выглядит уже почти здоровой, но это кажущееся здоровье, которое легко разрушить.
— Все хорошо, Меррон. Сейчас Фризия — это…
Десяток удельных доменов, которые грызутся между собой. Забытый, проклятый Дарконис, где, по слухам, еще живут безумие и призраки казненных. Обжитое пиратами побережье. И Цитадель последним оплотом Свободных людей.
Котел, где последние двадцать лет варились войны.
Справится ли с ним Дар?
Возможно. Лет этак за десять — пятнадцать, но… Меррон не выдержит.
Она пойдет за ним, без возражений и вопросов, будет терпеть, держаться, пока сил хватит. А они закончатся быстро.
Оставить ее на границе, как предлагает Ллойд? В каком-нибудь тихом городке, который был бы безопасен? Наведываться раз в году, а то и реже, выживая от встречи до встречи? И каждый раз трястись: не вывел ли тех, кто не слишком рад возрождению Фризии, на Меррон?
Не выход.
— Скажи, ты слышала что-нибудь о Хратгоаре?
Качает головой и ждет продолжения.
— Это остров, вернее острова. Два десятка крупных и с полсотни мелких. На некоторых только птицы и живут… еще тюлени вот. И морские слоны. И касатки туда заглядывают.
Север. Затяжная зима и короткое лето с цветущим вереском.
Население в сто тысяч. Разбросанные поселения, где живут общинами. Длинные дома с открытыми очагами. Узкие корабли, именуемые «морскими змеями», что без страха выходят в море, проводя там месяцы и даже годы, добираясь до самого края земли.
И храм, выложенный из грубо отесанных камней, опустевший еще после Первой войны. Черный круг-проплешина, который называют Следом Молота, поскольку божественный молот некогда упал на землю и ранил ее. И обычай, дающий раз в год каждому право бросить вызов кому угодно: хоть бы вольному ярлу, хоть бы хевдингу, хоть бы самому владетелю Хратгоара, конунгу, в чьих жилах еще течет кровь древних людей.
Победитель получает все.
— Ты вызовешь его?
— Вызову.
— И победишь? — уточнила Меррон.
— Конечно.
На Хратгоаре не будет дворцов и сложных дворцовых ритуалов. Заговоров. Политической целесообразности… они ценят силу. И силе покорятся.
— Когда?
— Осенью. Следующей. Мне надо кое-чему научиться.
А ей — отдохнуть, чтобы больше не замерзала от собственных мыслей. Рука и сейчас холодная. Ледяная просто рука забралась под рубашку.
— А мне?
— Если захочешь. Провоцируешь?
— Греюсь.
Взгляд честный. Невинный даже. Безумная женщина.
— И родинки проверяю. У тебя раньше много родинок было. Вдруг исчезли? Как ты тогда без родинок?
Повод был серьезным.
— Женщина, если ты не остановишься…
— …ты опять сбежишь. — Меррон убрала руку и отодвинулась. — Извини.
Все-таки запомнила. И вышло-то донельзя глупо: Дар просто не хотел спровоцировать очередной приступ. Оправдаться? Он не умеет. Да и не ждет Меррон оправданий, отворачивается.
— Я что-то… мне просто показалось, что ты… то есть я слышу, что ты…
Она забралась под одеяло.
— Меррон… а это уже непорядочно.
Одеяло подождет. И лучше, если на полу.
— Сначала дразнить, потом прятаться…
У нее сердце колотится как ненормальное. И сама дрожит, будто и вправду вот-вот замерзнет.
— Я не прячусь!
— Ага…
На шее нервно пульсирует жилка. А от кожи пахнет все тем же земляничным вареньем.
— Не шевелись.
— Почему?
— Потому что я так сказал. Жена должна быть послушна мужу…
А Дару надо убедиться, что он не причинит боли. И вспомнить ее тело. Угловатое. Нервное. Откликающееся на прикосновения. Ямка под ключицей. И нежная маленькая грудь. Шрам, которого не было. Пушок на животе…
…спешить некуда.
Замечательно, что больше некуда спешить.

 

— …и я слышала, что на юге в моде круглые воротнички. — Леди Шарлотта обладала уникальным умением часами говорить об исключительно важных вещах. — Но, помилуйте, как это может быть красиво? Треугольный вырез и круглый воротничок?
Она была искренна в этом своем недоумении. И утомительна до невозможности.
— Квадратный и только квадратный, чтобы подчеркнуть изящество шеи…
Тисса вздохнула. Согласившись с необходимостью несколько обновить гардероб, она рассчитывала, что с нее снимут мерки и только.
— И все-таки взгляни на эти ткани… — Шарлотта, взяв дело в свои руки, не собиралась отпускать жертву так легко. — Бархат… или вот муар… атлас…
Красивые ткани. Темные. Не черные, но… почти.
— Какой-нибудь очень простой фасон, который при случае…
Нет, эта женщина вовсе не зла, скорее предусмотрительна и привычна к реалиям мира, которые она пытается донести до Тиссы и нашей светлости. Темное платье не будет лишним. Всегда кто-то умирает… завтра, послезавтра… когда-нибудь. Тем более что в Ласточкином гнезде почти готовы проводить его светлость в последний путь.
…хотя, конечно, венки из можжевельника и падуба следовало бы заказать заранее.
…и траурные ленты присмотреть, не говоря уже о том, чтобы выкрасить достаточно полотна для драпировки зала, а то потом будут говорить, что их светлость не уважают мужа.
…бальзамировщика хорошего опять же найти не так-то просто, а вряд ли в ближайшем времени удастся доставить тело в семейную усыпальницу Дохерти…
— Мы подумаем. — Я сдерживаюсь, потому что ссора, пусть бы и самая непродолжительная, ударит по натянутым нервам Тиссы. — Спасибо.
Шарлотта рада помочь настолько, насколько это вообще в ее силах. Ей жаль Тиссу. По-своему. А еще она считает ее полной дурой, которая не воспользовалась удобным случаем, чтобы избавиться от мужа. Нет, Шарлотта любит Седрика, ведь родила же ему двоих детей и подумывает над третьим — так оно верней: чем больше детей, тем надежней ее положение. Но вот возиться с тем, кто одной ногой в могиле и вряд ли вернется… увольте.
В конце концов, вдовой быть не так уж тягостно. А если вдовой при титуле и деньгах…
У нее хватает ума молчать, но не хватает такта скрывать мысли и оставлять советы при себе. И Тисса вновь белеет, прикусывает губу, стыдясь этой своей слабости.
— Она… она неплохая женщина.
Наверное, так.
Пухлая. Суетливая. Немного бестолковая. Она легко сочувствует и легко обижается, впрочем, так же легко забывает и о сочувствии, и об обидах. Так ведь проще.
Я собираю образцы тканей, якобы забытые Шарлоттой. Она все еще надеется на наше благоразумие, ведь каждому ясно, что приличное платье не сшить за день или два. Я не сомневаюсь, что в гардеробе леди Шарлотты отыщется с полдюжины платьев, которые будет уместно надеть на похороны.
— Урфин поправится. — Я присаживаюсь рядом и отбираю у Тиссы кусок темно-синего бархата, который безжалостно отправляю в камин. Камины, оказывается, крайне удобная вещь. — Он уже поправляется…
— Тогда почему мне нельзя к нему?
Не верит. Вернее, очень хочет верить и очень боится. И страх растет день ото дня, ведь все вокруг говорят обратное. Сложно идти против всех, но у Тиссы хватило смелости продержаться. Ей ведь советовали, ежедневно, назойливо, с дружеской снисходительностью…
Она рассказала мне об этом. Еще о темноте, что длилась и длилась. Гавине, который помогал, потому что сама Тисса не справилась бы, а она боялась подпускать к Урфину кого-то незнакомого. Долэг, требовавшей освободить Гавина, и о том, что эти двое впервые поссорились. И Гавин выговорил Долэг так, что она два дня рыдала.
А потом обвинила во всем Тиссу.
Про Шарлотту и остальных леди, решивших подготовиться к похоронам. Они действительно желали помочь Тиссе и оскорбились, когда она сорвалась на крик. А ей просто не хватило сил сдержаться.
Про молоко, которого вдруг не стало…
…и леди Нэндэг, что подыскала кормилицу и няню. А потом и вовсе взвалившую на себя все замковые хлопоты. Тисса не представляет, что бы делала без нее.
— Почему Урфин не хочет меня видеть? — Она подняла другой лоскут, иссиня-черный, гладкий.
Его я тоже отправила в камин.
— Потому что мужчина. Он не тебя не хочет видеть. Он не хочет, чтобы ты видела его слабым. Не слушай этих куриц… тебе пойдет зеленый, но не этот…
Траурная зелень с проблеском черноты сгорает быстро.
— Яркий. Изумрудный… и с золотом. Или серебром? Если под волосы, то лучше, чтобы серебро.
У нее в голове отнюдь не наряды. Она согласна на все — синий, зеленый, красный, серый… пожалуй, теперь я лучше, чем когда-либо прежде, понимаю Ллойда. Обладай я его способностями, удержалась бы от искушения их применить?
Сомнительно.
— Ты хозяйка дома. — Я точно знаю, что именно подействует на Тиссу. — И на балу ты должна выглядеть именно хозяйкой…
Это правда. Ласточкино гнездо — прекрасное хрупкое творение Безумного Шляпника, стоящее на каменной игле, но оно — не мой дом.
Замок другой. Он похож на Кайя, столь же тяжеловесен и надежен.
И ждет нашего возвращения.
— Я не уверена, — Тисса собирает образцы тканей, — что сейчас уместно устраивать бал.
— Уместно.
Нельзя показывать слабость даже союзникам.

 

А зеленое ей к лицу. И диадема с изумрудами — все-таки слухи о плачевном состоянии казны Дохерти были несколько преувеличены — выглядит почти короной.
Лицо Тисса держать умеет. Она мила. Приветлива. Улыбается. Идет по залу, останавливаясь лишь затем, чтобы переброситься парой ничего не значащих фраз с очередным гостем… гостей в Ласточкином гнезде множество. И Тиссе действительно знакомы все эти люди.
И ей хочется быть гостеприимной хозяйкой.
Но взгляд нет-нет да останавливается на возвышении, где под сине-белым знаменем стоят четыре кресла. И на окне, задернутом рябью дождя. Здесь дождь — хорошая примета, и за стеклом просвечивает радужный мост. Я скрещиваю пальцы за спиной, загадывая желание.
Не на сегодня: я знаю, что будет дальше.
Урфин гордый. И упрямый. Пусть каждый шаг дается ему тяжело, но он дойдет до постамента, а вот подниматься не станет. Замрет, опираясь обеими руками на трость. А потом сядет на ступеньку, в очередной раз продемонстрировав вопиющее нарушение общественных норм.
Но ему можно: он выжил.
И Тисса, которой больше всего хочется броситься ему на шею и заплакать, от пережитого страха, от радости, просто оттого, что он здесь, рядом, сдержит порыв.
Смотрят ведь.
Она коснется его раскрытой ладони и что-то скажет, очень тихо, так, что слышать будут лишь двое. А потом сядет рядышком и позволит себя обнять. Смотрят? Пускай. Он выжил, потому что было ради кого жить. И это сочтут хорошей приметой, лучшей, чем дождь.
мне не нравится, что у этого платья сзади такой вырез. И вообще оно слишком…
Кайя проводит по кромке кружева. А вырез, между прочим, весьма скромный. Последнее веяние моды, где обошлось без воротничков. И Кайя расстраивают открытые плечи.
какое-то совсем слишком.
не идет?
идет.
Мы просто ревнуем. Самую малость. Еще немного нервничаем, потому что людей вокруг слишком много. Им любопытно взглянуть на женщину, из-за которой началась война. Так говорят.
— Еще не началась. — Наклонившись, Кайя касается шеи губами.
Долгое общение с Урфином пошло ему на пользу. А шелест вееров подсказывает, что одной сплетней стало больше.
— И когда?
Сейчас я бы предпочла оказаться в месте менее людном… лучше вовсе безлюдном.
— Послезавтра.
Меня обнимают, закрывая от посторонних взглядов и одновременно демонстрируя всем и каждому, что эта территория занята.
а Урфин?
он знает, что и как делать. Справится. Еще месяц, и в седло полезет. Я ему запретил, но он же все равно полезет.
И здесь я всецело с Кайя согласна. Полезет, доказывая себе самому, что способен и верхом ездить, и меч держать. Хорошо, если этим дело ограничится.
больше никаких турниров, поединков и войн. Это он понимает. Ему есть что терять. А мне есть что предложить ему взамен. У него золотая голова, когда он дает себе труд о ней вспомнить.
Их светлость ныне ворчливы. И не намерены отпускать меня. Он и так слишком долго держался вдали, пусть бы и рядом, пусть бы и проверял каждый день, убеждаясь, что с нами все в порядке, но… Кайя этого мало.
расскажешь?
расскажу. На самом деле война — это просто. У меня есть армия. И ресурсы. Силы. Мы дойдем до города без особых проблем. И с городом я справлюсь.
Это не бахвальство, Кайя точно знает, что делать.
с разрухой сложнее. У нас хватит припасов, чтобы пережить зиму и не допустить голода. Но потребуется жестко пресекать любые попытки воровства и перепродажи зерна…
Что практически нереально. В этой цепочке слишком много звеньев, чтобы контролировать каждое. Злоупотребления будут. Вопрос в том, сколько их будет.
в любом случае следующий год будет зависеть от того, какой урожай получим. А чтобы получить урожай…
нужно обработать землю.
именно. Мы принимали беженцев, но не все захотят вернуться. А есть еще убитые. Или те, кто ушел с земли. Есть земля ничейная и просто потерявшая хозяев.
И хозяевам придется доказывать, что это их земля. А кто-то захочет получить больше, чем имел. Удобный случай расширить владения.
есть целые деревни, города, поместья, майоратные земли, те, что брались в аренду или, напротив, были куплены…
Имущественные споры неизбежны, как и появление мошенников. Поддельные документы. Ложные свидетели. Подкуп.
ты даже не представляешь, насколько права. Посмотри на этих людей.
Обыкновенные. Кто-то богаче и стремится богатство продемонстрировать. Кто-то гордится древностью рода. Кто-то привез дочерей, надеясь подыскать им пару… или сыновей, которым скоро идти на юг. Барон Гайяр прибыл и держится рядом с сестрой, которая не слишком-то рада этому родственному визиту. Деграс что-то выговаривает Седрику, и тот хмурится, огрызается, но как-то неуверенно. Гавин держится в стороне от отца…
…а Долэг запретили появляться на балу.
Ей ведь нет двенадцати. Сколь знаю, это весьма ее расстроило. У нее платье и планы, а тут такая несправедливость.
они пойдут за мной не только потому, что верны дому Дохерти. У Деграса шесть сыновей. Старший наследует манор отца. Седрик останется сенешалем в Ласточкином гнезде. Гавин еще мал, но когда подрастет, то вероятно найдет место при замке. Урфин говорит, что парень сообразительный.
Но есть еще трое, которые не получат ничего.
И Деграс не один. На Севере мало земли, и она уже разделена. Никто не станет дробить манор, а следовательно, младшим сыновьям дорога или в море, или в рыцари.
Тогда как революция изрядно проредила поголовье южной аристократии.
именно. С теми землями, у которых хозяев не осталось, просто. Я имею право распоряжаться ими по своему усмотрению. Но таких не будет много. Всегда отыщется кто-то из дальней родни… а чаще всего выживают дети. Наследников умеют прятать…
Но ребенок не способен управлять поместьем, тем более если это поместье разоренное. Восстановление потребует сил, денег и желания. А тот, кого назначат опекуном, вряд ли будет готов бескорыстно работать на подопечного.
у меня нет времени ждать, когда наследники подрастут. Или научатся делать то, что должны бы. Однако и отстранить их не выйдет. Такой шаг создаст прецедент, который может подорвать доверие к моей власти в будущем.
и что останется?
брачные договоры для тех, кто старше двенадцати. С правом наследования титула детьми, рожденными в этом браке. Для тех, кто моложе, — отсроченный договор.
Мера неприятная. Кайя она не по вкусу, но ему нужно восстановить разрубленные нити управления страной. В подобных браках не будет любви, но в этом мире в принципе не особо смотрят на чувства. Свежая кровь подпитает иссохшие корни родовых деревьев.
Право наследования будет соблюдено. А реальная власть останется в руках людей, нужных Кайя. И пусть не ради себя — ради сыновей или дочерей, ради внуков, которые получат землю и титул, они будут работать.
Урфин ими займется?
не только. Сейчас удобное время менять что-либо. Законодательство. Структуру власти. Саму систему управления. К примеру, я не хочу возвращения гильдий, но я должен предложить что-то взамен. Рабство не вернется, но мне надо будет что-то делать с бывшими рабами и хозяевами, которые потребуют возмещения убытков.
Понимаю. Легко переписать закон, но куда сложнее заставить принять его. Что ж, нельзя было ждать, что знамя, водруженное над рейхстагом, само по себе решит все проблемы. А Кайя меланхолически продолжил:
есть еще преступники и те, кто вынужден был нарушать закон. И нужно отделить одних от других. Нельзя казнить всех, но и миловать придется с оглядкой. А судьи будут действовать моим именем…
Что проросло на полях войны? Мародеры. Насильники. Убийцы. Воры. Мошенники. И те, кто просто имел неосторожность высказаться в поддержку старой власти. Добавим к этому нехватку судей, общую суматоху и неизбежные попытки свести личные счеты.
В таких условиях коррупция не просто расцветет — заколосится.
добавь жадность. Через год-два некоторым покажется, что если они меня поддержали, то имеют право не соблюдать мои законы. Или кому-то награда покажется недостаточной, он решит получить больше, чем это возможно…
Налоги. Поборы. И в результате — разорение того, что не сумела разорить война.
еще лет через пять или десять бароны решат, что достаточно окрепли и попытаются навязывать мне свою волю. К этому времени мне нужно создать противовес. И четко очертить границу, за которую они не смогут переступить.
Это никогда не закончится.
Война, которая меняет обличье. Но если я хотела другой жизни, мне следовало выбрать другого мужа. Вот только другого я не хочу.
Назад: Глава 16 Перемены
Дальше: Глава 18 Новый старый мир