Глава 35. Один плюс один
Знаешь, потеря головы – это очень серьезная потеря!
…из случайных разговоров.Кайя с трудом сдерживал смех: его никто и никогда не ревновал.
Раньше.
Нормальные люди не испытывают привязанности к чудовищам, пусть даже и полезным. И только Изольда способна вообразить себе, что Кайя нужен кому-то, кроме нее. Нужен, конечно, но не он сам, а скорее от него. Власть. Статус. Титул. Деньги. Возможности. Сотня вариантов, ранее казавшихся вполне естественными. Но больше ни один Кайя не устраивает.
– Вы не окажете мне честь, пригласив на танец? – поинтересовалась леди Лоу.
– Боюсь, что я слишком неуклюж.
Эта женщина закрыта на тысячу дверей и столько же замков, что, возможно, и к лучшему. В зале хватало темноты, и выносить этот гул, постоянный, назойливый, то нарастающий, то отступающий, чтобы дать передышку, было тяжело.
Но леди не принимала отказа.
– Прежде вы были не худшим партнером.
Что ей надо? Позлить Изу? Иза ушла… а если она всерьез расстроится? Надо было бы раньше объяснить, но Кайя не был уверен.
– Прежде, леди.
– То есть, теперь нашей дружбе наступил конец? – веер раскрывается на три четверти и описывает полукруг. И что это должно значить?
Что-то очень высокое и тонкое, недоступное пониманию Кайя. Как и желтые солнцецветы на корсаже. Надо бы Урфина спросить, он вроде бы этот язык вееров-цветов и жестов понимает.
– Леди, – Кайя надеялся, что говорит достаточно вежливо. – Боюсь, вы заблуждаетесь. Я точно знаю, кто мои друзья. И вас в их числе нет.
– Это печально…
– Скорее закономерно. Мне искренне жаль, если я оскорбил вас. Я хотел бы загладить вину…
– …вы знаете, как это сделать…
Нежный взгляд. Полуулыбка.
И те же запертые двери.
– …мое сердце всегда для вас открыто.
Будь сегодняшний день более спокойным, Кайя сдержался бы.
– Боюсь, не только для меня.
– Кто вам сказал такое? – какой искренне-оскорбленный тон. И веер вычерчивает очередной глубоко символичный вензель. Ну почему нельзя просто сказать все. Словами. – Ваша Светлость, при дворе полно завистников. Я стала жертвой клеветы. Вы должны покарать того, кто разрушил наше счастливое будущее!
Ее голос звенит, и те, кому случилось оказаться рядом, замирают. Завтра пойдет гулять новая свежая сплетня. И страшно подумать, какими подробностями обрастет эта и без того некрасивая сцена, которой бы быть не должно.
Одно не ясно: почему она решила, что может вести себя подобным образом?
– Леди, – Кайя наклонился, чтобы слышала лишь она. – Мы оба знаем, что будущее наше вряд ли было бы счастливым. Спокойным – возможно. При условии, что мы с вами нашли бы общий язык.
Возможно, она, наконец, поймет. И хорошо бы, чтоб не только она, но на это надеяться глупо. И леди Лоу закрывает веер. Она смотрит с почти сочувствием.
Они все здесь научились показывать эмоции.
Радость. Жалость. Злость. Ненастоящие. А Кайя, дурак этакий, верил, что так и надо.
– Знаете, вы очень изменились в последнее время, – сказала леди Лоу, не давая себе труда говорить тихо. – Я даже начинаю верить слухам…
– Каким именно?
– Тем, где говорят, что вас опоили…
Это что-то новенькое. Про шантаж Кайя уже слышал. Про собственную слабость тоже. Про внезапное безумие. А вот чтобы опоили – это впервые. Хотя версия вполне правдоподобная в глазах большинства, да и, если быть честным перед собой, почти правдивая.
– Тогда я жалею лишь об одном, – Кайя поклонился и поцеловал холодную руку. – Что меня не опоили раньше.
Двери нерушимы. Замки прочны. И злость ее – далекое-далекое эхо – призрачна. Неужели когда-то он всерьез раздумывал над тем, чтобы жениться на леди Лоу?
– Мне жаль вас, – сказала она, глядя равнодушно и без тени жалости в синих очах. – Над вами уже смеются. А скоро станут презирать. Вы явно не в себе, Ваша Светлость.
Наша Светлость злились.
Они уговаривали себя не беспокоиться, но вместо этого злились еще больше. А главное, злость приходилось прятать. И вместо того, чтобы швырнуть чем-нибудь тяжелым в стену во успокоение разбереженной души, я делала вид, что счастлива до изнеможения.
Нельзя же девочек разочаровывать. Они стараются.
Песню вот запели… грустную… и голоса такие еще, с надрывом.
Что-то там о тяжкой женской доле.
Не надо вслушиваться! Вот не надо было вслушиваться…
…про руки материнские ласковые, которые меня берегли, холили и лелеяли…
…про клетку, где меня заперли…
…про волю строгую отцовскую, что путь тяжкий напророчила из дома-то родного да в дальнюю сторону…
Этак я разрыдаюсь сейчас. А главное, действо-то идет по укорененному сценарию. Меня, с подвываниями и причитаниями – оглядываюсь на Урфина и вижу, что не только у меня тик нервный на почве фольклора начинается – ведут по лестнице, причем на каждую ступеньку роняют по зерну, красным выкрашенному.
А жизнь моя, согласно песне, становится все мрачней и мрачней.
Вот и супруг-деспот объявился. Душу мою терзает. В подземельях сырых томит, без света белого.
Я аж икать начинаю, главное, что в ритм.
А лестница тянется… песня длится.
Вот уж меня, разнесчастную, шпыняют всячески, куском хлеба попрекая. Работать заставляют с утра раннего и до ночи поздней. Встаю я раньше солнышка, а ложусь на небо звездное.
Так, не расплакаться!
Вон, Сержант уже рукавом глаза прикрывает. Урфин лицом окаменел, видимо, от осознания серьезности момента.
Наконец, лестница заканчивается. Но в коридоре слышимость даже лучше.
– Иза, – Ингрид серьезна, как баньши перед домом потенциального покойника, – вы должны заплакать.
Им недолго осталось. Вот моя краса тускнеет от непосильных физических нагрузок. Ибо работаю я в мужнином доме, аки проклятая. Овец стригу, шерсть чешу, пряжу пряду, потом тку, крою, шью… попутно рожаю детей, подымаю целину огорода, блюду порядок и честь… одной рукой жарю тефтели, другой – взбиваю сливки.
– Зачем? – я и вправду вот-вот разрыдаюсь. Ну есть у девушек талант страсти нагнетать.
– Невеста плачет в первый день свадьбы, чтобы потом всю жизнь замужем слезы не лить.
Аргумент, однако.
И на моменте, когда я ослабевшею рукой подношу к губам плошку с водой, а муж – скотина он, а не муж – приводит в дом новую жену, меня прорывает на слезы. Рыдаю от души. Очень мне мой светлый песенный образ жаль: героическая жизнь с печальным финалом. Как раз меня хоронят на берегу реки под вербой, чтоб дети мои разлюбимые не нашли и следочка могилы. И я там лежу тихо-тихо, как и приличная покойница, но лишь до тех пор, пока злая мачеха не начинает моих кровиночек на тот свет низводить.
Девицы плачут все. Но петь не перестают.
Вот это талант!
А мы, наконец, приблизились к пункту назначения. И Урфин, сдавленно всхрюкивая – явно, от избытка эмоций, ведь высшая сила поднимает меня на поиск справедливости – распахивает двери, более похожие на ворота.
Сержант проверяет помещение. Фрейлины завывают, я размазываю слезы по физиономии и одновременно в образе призрака терзаю местного лорда изложением своей несчастной жизни, домогаясь немедленной казни подлой разлучницы… и главное, не просто домогаюсь, но и варианты предлагаю.
Причем, сказала бы, интересные варианты. Некоторые запоминаю, не то, чтобы из желания применить немедленно, но просто на всякий случай. Мало ли чего в жизни случается.
Наконец, нас пропускают в помещение, а за закрывшейся дверью раздается просто-таки неприличный гогот. Ингрид морщится:
– Мужчины…
Мой призрак сподвигает лорда на переосмысление прожитых лет.
А я оказываюсь… где-то оказываюсь.
Галерея. Полутемные нефы, в которых мертвенно белеют статуи. И как-то вот песенка становится жутковатой. Снова дверь и очередная комната необъятных размеров. Куполообразный потолок расписан звездами. И колонны, без которых тут, как понимаю, ни одно помещение не обходится, в меру изящны, чтобы не загромождать пространство. Впрочем, его здесь хватает.
Стена с узкими окнами.
Витражи.
Никаких больше лебедей и лилий, но лишь огонь в сотнях обличий. Иные мне знакомы – рыжие цветы, узкие клинки и плети. Другие скорее угадываются. Я вижу ощерившегося волка. Во?рона с рыжими крыльями. Коня, поднявшегося на дыбы.
И рыцаря, который скрыт за всеми.
Отражением этого пламени – живое. Оно мечется в пасти огромного камина, гложет дерево и облизывает воск свечей.
В центре комнаты, стыдливо прикрытая тенями колонн, – кровать.
Песня смолкает – я так и не поняла, удалось ли мне добиться справедливости и казнил ли лорд злодеев. Вдруг становится не до этого.
– Это покои Лорда-Протектора, – поясняет Ингрид. – Вы теперь будете жить здесь. Справа – ваш будуар. Слева – Их Светлости.
Будуар. Ага. Учту.
А между ними – нейтральная территория. Удобно. Можно у себя сидеть, можно – ходить в гости. На чай… ну или еще зачем.
– Там, – Ингрид указывает куда-то во тьму, – гостиные. Гардеробная. Комнаты для слуг. И выход на центральную галерею. Здесь же вы будете… отдыхать.
Фрейлины шепчутся, хихикают, но как-то очень уж неуверенно. Понимаю. Эта кровать похожа на минимавзолей. Я представила себя, лежащей по центру с ручками, на груди скрещенными, с видом томным, в меру бледным.
– Идемте, Ваша Светлость, – Ингрид взяла за руку. – Вам надо подготовиться.
Морально?
Нет, материально. Мне помогают раздеться, уже не обращая внимания на вялое сопротивление. Запихивают в ванну, вытаскивают из ванны, натирают, разминают, расчесывают…
Чувствую себя, мягко говоря, неудобно.
Запихивают во что-то легкое, белое.
Осталось ленточкой перевязать и чтобы бантик сбоку. Ну или на шее. Невеста подарочная, одна штука, в эксклюзивном исполнении. Кстати, о подарках… Ингрид понимает меня без слов и протягивает коробочку.
К кровати меня ведут, столь заботливо поддерживая под белы рученьки, что ноги сами собой начинают подкашиваться. Мне вручают нюхательную соль и веер – очень важные ноне предметы – и оставляют, наконец, в покое.
Как-то в покое неуютненько.
Тихо так… жутковато… огонь вокруг и особенно на витражах, но меня знобит. И мысли в голову лезут всякие. Дурацкие, но навязчивые.
А если Кайя не придет? Если он понял, что леди Лоу ему больше подходит?
Она ведь красивая.
Или придет и… тоже поймет, что ошибся?
У него ведь свои ожидания. Вдруг я не соответствую его идеалу? Скорее всего, что не соответствую. Недостаточно совершенна… в принципе не совершенна.
Чем дольше думаю, тем четче это осознаю.
Главное – снова не разреветься. Я шмыгаю носом и часто-часто моргаю, отгоняя слезы. И настолько сосредотачиваюсь на этом занятии, что пропускаю появление Кайя.
Мог бы хоть дверью хлопнуть приличия ради.
– Иза?
Ну я. Кто еще тут может быть? Сижу вот дура дурой. Без бантика.
– Иза, ты что, плачешь? – он действует по установленному ритуалу. И я не против оказаться у Кайя на руках. Ох, дедушка Фрейд нашелся бы, что сказать по этому поводу. – Пожалуйста, не надо плакать. Я тебя обидел?
– Нет.
– Тогда кто?
– Никто.
Кайя вздыхает:
– Хочешь, я уйду?
– Вот только попробуй!
Веером огрею.
От него пахнет вином и цветами. Мне неприятен этот запах. Чужой какой-то. И я чихаю.
– Все хорошо… просто я переволновалась немного.
– Из-за Лоу? – Кайя хмурится и мрачнеет. Успел хлебануть яду? Ну вот, ни на минуту мужа оставить нельзя: сразу обижают. – Ты не должна беспокоиться из-за нее. Или из-за кого бы то ни было.
– Она красивая.
Я же – обыкновенная. Не леди даже, а не пойми кто родом из ниоткуда. Случайный фактор, подброшенный неведомым мне Оракулом в местное уравнение, и Кайя когда-нибудь это осознает. И вспомнит, что в их мире нормально заводить фавориток, но я так не смогу жить. Изо дня в день встречать любовницу мужа, улыбаться ей и поддерживать высокие отношения. И швыряться расческой в мужа, когда перепутают фасоны платьев. Кайя снова вздыхает и, поддерживая меня одной рукой, второй разворачивает кресло к камину. Садимся вдвоем.
– Иза, – он поднимает мой подбородок, вынуждая смотреть в глаза. – Выбрось это из головы. Такого никогда не будет.
Ну да… все мужчины делают это – дают невыполнимые обещания.
– Есть одно обстоятельство, о котором я не упомянул. Я не был уверен до конца. Вообще не был уверен, хотя подозрения имелись.
Кого и в чем он подозревал? Надеюсь, не меня. Я вот ничего плохого сделать не успела. Вроде бы.
– В твоем присутствии… вообще, когда дело касается тебя, я лишаюсь способности мыслить здраво. Начинаю вести себя не так, как должен бы. А сегодня ты меня остановила.
– И что это значит?
– Ты – мое сердце. В буквальном смысле.
Ничего не понимаю, но смотреть готова вечность. Слушать тоже. Он ужасно сосредоточенный, когда что-то объясняет. И эти морщинки на лбу. Разгладить бы… но тогда Кайя отвлечется от объяснений.
– Видишь ли, если бы таких, как я, было много, мир бы не выдержал. И те, кто сделал нас…
Я касаюсь щеки. Теплая, горячая даже. И мягкая очень.
– …весьма своеобразно решили проблему. Мы все однолюбы. Хотя это не совсем любовь, потому что у нормальных людей получается жить даже после расставания… или смерти любимого. У нас скорее – патологическая привязанность.
Какие мы слова знаем… интересно, откуда? Да и вообще, чем глубже, тем занятней.
Кто их сделал?
И зачем?
– Иза, это очень серьезно. Если тебя вдруг не станет, то в лучшем случае, я умру.
– А в худшем?
Кайя трет щеку, но отвечает.
– Ты видела, чем я был сегодня? Я превращусь вот в это, но все равно не протяну долго. Мой отец продержался год. И поверь, это был худший год в моей жизни. Бывает, что хватает на года три-четыре… и чем больше, тем страшнее. Появляется идея. В основном безумная совершенно. Сначала свободы рабам. Потом – абсолютной свободы всем. Или мести, как у Магнуса. Он нашел тех, кто убил его жену, но не остановился. Мне и сейчас все время кажется, что он вот-вот сорвется. Мой отец решил, что должен изменить меня…
Черт. Все и вправду серьезно.
– Я, честно говоря, надеялся избежать подобной участи. Отчасти потому и выбрал Лоу. Это очень страшно – зависеть от кого-то, когда видишь, к чему эта зависимость приводит. Пожалуй, это был самый сильный мой страх.
А Урфин обратился к Оракулу, который оказал дружескую услугу. И Кайя получил Нашу Светлость не то сомнительным призом, не то – ярмом на могучую шею. Да уж, друзья знают, как поддержать в трудную минуту.
С такими друзьями и врагов не надо.
– Но все оказалось много лучше, чем я ожидал. Только… пожалуйста, когда я буду не в себе, не подходи. Специально я тебя не задену, услышу в любом состоянии. А вот случайно – могу.
Я трогаю рыжие плотные пряди, глажу виски и щеки, шею, которую натер жесткий воротник камзола. И не знаю, что сказать.
От меня никто никогда не зависел. Чтобы настолько.
– И мне понравилось, что ты меня ревнуешь, – Кайя ловит пальцы губами. – Это было забавно.
– Ты все еще… боишься?
– Боюсь. В основном того, что не сумею тебя защитить. Видишь ли, то, что со мной происходит, сложно объяснить кому-то. Ты вот поймешь. Ты видишь, что я не лгу. Дядя… он испытал на собственной шкуре. Думаю, Сержант. И Урфин… а остальным кажется, что у меня просто придурь такая. Случилась. Я могу рассказывать долго и много, но…
…но никто не станет слушать. Нормальные люди не играют в лебедей. Ну что, Изольда, хотелось большой и чистой любви с гарантией? Пожалуйста. Получи по накладной и распишись.
– Все будет хорошо, сердце мое.
Это он меня или себя успокаивает?
Ладно. Завтра подумаем, что со всем этим внезапно обретенным счастьем делать. На сегодня у меня иные планы. Я встаю – Кайя не делает попыток удержать – и совершаю пробежку к кровати. Кайя следит и, чувствую, растет его недоумение. Возвращаюсь назад.
– Это тебе… просто подарок. Вот.
Я не умею дарить подарки, особенно тому, кому и подарить нечего: у него все есть. Удивление зашкаливает. Почему-то оно видится мне лимонно-зеленым и с привкусом текилы ко всему.
Он вытаскивает цепочку, довольно толстую, хотя и простого плетения. На ней – раковина медальона. С одной стороны – ласточка. С другой – паладин. Он получился очень живым, настоящим почти. Мелкие камни переливаются драгоценной шкурой, а желтые глаза смотрят и, готова спорить, видят. Кайя разглядывает медальон внимательно. Разве что на зуб не пробует.
Не понравилось?
Ну да… у него таких игрушек – полные подвалы.
– Иза, ты… серьезно? – каким-то странным тоном вопрос задан. Начинаю подозревать нехорошее. Но киваю: серьезно. Серьезней некуда.
– Ты не понимаешь, что это такое?
Медальон. С камушками. Надеюсь, я не подала случайно на развод? По какой-нибудь особо вывернутой местной традиции?
– Это оберег. Защита.
Не развод. Уже дышать легче.
Медальон покачивается, поворачиваясь то одной, то другой стороной. Ласточка летит за паладином или наоборот, он плывет за острокрылой птицей.
– Женщина, которая дарит, отдает часть себя. Души, сердца. Жизни. Этого хватает, чтобы защитить.
– От чего?
– От всего. Все упирается в веру. Я знал одного человека, который пять дней пролежал под завалом, но выжил, потому что кто-то где-то верил, что он выживет.
Что ж, тогда подарок у меня более, чем подходящий. И Кайя опять меня понимает.
– Но тебе придется его одеть.
Со всем моим удовольствием. Он наклоняется и сидит смирно-смирно, пока я вожусь с цепочкой и замком. Не удержавшись, целую в макушку.
И оказываюсь в кольце рук.
– Опять дразнишь? – Кайя касается губами уха. – Ты меня долго дразнила,
– Я? Разве посмела бы?
– Посмела…
И пальцы скользят по шее.
Горячие какие.
Кожа раскаленная, но не обжигает. И слышу огонь, там, внутри него. Я пытаюсь добраться, сражаясь в неравном бою с сотней пуговиц – убила бы того, кто придумал этот фасончик. И путаюсь, путаюсь. Ткань жесткая. Ткань мягкая. И вовсе уже не ткань.
От него больше не пахнет цветами.
Пеплом. И сырым деревом, которое только касается пламени. Янтарной сосновой смолой. Я пробую ее на вкус и удивляюсь, потому что вкус другой.
Грохочет сердце.
Губы у него сухие, жесткие. И наглые безмерно.
– Яркая, – шепчет, отстраняясь.
Смотрит. Рассматривает. И я не смею отвести взгляд, хотя вот-вот вспыхну. Внутри клокочет лава. Идет потоком за его руками, которые издеваются, то прикасаясь, то исчезая, то вычерчивая безумные узоры на шее, груди, животе…
– Так хорошо? – палец скользит по спине, надавливая на позвонки. – Или так?
Новый маршрут по внутренней части бедра.
Дождаться ответа, надо думать, терпения не хватает. Кайя встает, и Наша Светлость вместе с ним. Что-то трещит… рвется… ткань? Определенно. Бедная Ингрид будет в шоке.
Я же дотягиваюсь до шеи Кайя.
Жарко. Так жарко, что я не вынесу этого жара. Сгорю. Вот прямо здесь и сейчас. Или потом, но обязательно: слишком много огня вокруг. Рыжий-рыжий. Желтый тоже.
Ослепительный.
Сама я тоже огонь. Частично. И человек. И вообще это не совсем, чтобы я, но это уже не важно. Кажется, падаю… падаем? Невысоко. И мягко, если сверху. Кайя мурлычет, я отвечаю.
Теперь, если и сгорим, то вместе.
– Не больно? – он спрашивает губами по шее, но я все равно слышу.
Осторожный. Нежный. Пламя тоже умеет быть нежным, когда разливает по камням солнечные лужи. И я, прижимаясь плотнее – кожа к коже, срастись бы, сроднится – отвечаю укусом.
Кайя ворчит что-то неразборчивое, но ласковое. Я пытаюсь на нем удержаться, хотя он сам меня держит. И слышу его, как слышу и себя. Мы оба – чье-то эхо, сошедшееся в резонансе.
И видим рождение солнца.
Так естественно и правильно сейчас, что солнце рождается из огня.
Но света его хватает лишь для нас.
Позже я лежу на Кайя – он большой и лежать довольно-таки удобно – и положив голову на скрещенные руки, разглядываю мужа. Говорить не хочется, как будто слова способны что-то разрушить, но я даже не знаю, что именно. Все равно молчу. На всякий случай.
Его левая рука перекинута через меня. Тяжелая, но тяжесть приятна. Правую под голову сунул. Так удобнее на меня смотреть.
– Ты не будешь плакать? – осторожно интересуется Кайя.
От счастья, что ли? Нет, мне, конечно, очень даже хорошо, но не настолько.
– Я слышал, что женщины иногда… потом плачут.
Мотаю головой: не дождется. И дотягиваясь, целую-таки в подбородок.
– Иза, не дразни. Ночь ведь длинная.
А я о чем?
И да, это была замечательно длинная ночь.
