Глава 29. Основы экономики
Страсти прирожденных преступников – любовь, страсть к игре, к лакомой еде отличаются необузданностью, непостоянством и насильственностью. Даже благородные чувства и влечения у многих из них принимают болезненный характер и отличаются неустойчивостью.
Из изысканий мэтра Ломброзо о преступной сути человека.
За телом явились в полночь. Добрейший доктор, потребив сливовицы – сугубо для успокоения расшатавшихся нервов – задремал в ожидании и был разбужен настойчивым, если не сказать, наглым стуком. Сперва он разозлился: приличные люди в подобное время спят и не мешают снам других приличных людей, но тут же вспомнил, где находится и по какой причине.
Натянув парик, благоразумно повешенный на крюк – вещь дорогая, качественная, а ну как помялась бы ненароком? – доктор одернул жилет, взбил кружевное жабо и лишь после этого поспешил навстречу гостю. Старый раб, служивший привратником скорей из жалости, нежели из действительной на то необходимости, ворота открыл.
Гость был высок и обладал мезоморфной телесной конституцией, которая весьма свойственна людям, склонным к насилию. Большое туловище и широкая грудь его свидетельствовали об агрессивном типе личности. Выдающаяся вперед челюсть и высокий лоб, а также оттопыренные уши – доктор испытал огромнейшее желание ощупать череп гостя, не сомневаясь, что отыщет за левым ухом бугор разрушения – довершали портрет. Доктору случалось и прежде видеть этого человека, но не так близко. И страх сменился жаждой познания. В трактате, почти уже завершенном, остро не хватало изюминки.
– Добрый день, Ваше Сиятельство, – произнес доктор приветливо, ласково.
Всем известно, что личности с ограниченным мышлением более чувствительны к тону, нежели к словам, которые произносятся.
– Ночь на дворе.
Тан Акли проявил вполне ожидаемую неучтивость. И доктор поздравил себя с тем, что его изначальные выводы верны: предопределяющую роль в формировании личности играет происхождение. Раб обречен оставаться рабом, даже если ему дать свободу. А титул не способен скрыть недостатков духа, равно как нарядная одежда не скроет телесного уродства.
Фраза так понравилась доктору, что он повторил ее дважды, опасаясь забыть.
– Где тело? – весьма грубо поинтересовался Урфин. – Тамга? Вскрытие проводилось?
Двигался он резко, порывисто. И это вновь же являлось свидетельством скрытой агрессии.
Восхитительный экземпляр!
Уникальный в своем роде.
Доктор с умилением наблюдал за тем, сколь внимательно тан Акли осматривает тело. В действиях его не было аристократичной брезгливости, напротив, гость был дотошен и весьма умел. Он сам провел вскрытие, действуя быстро, профессионально, что говорило о выдающихся для раба умственных способностях. Вероятно, на развитии их благотворно сказалось общение с Их Светлостью и прочими истинно благородными людьми.
Да и размер черепа у тана весьма внушительный. Жаль, что не выйдет заглянуть внутрь. Доктор исследовал множество мозгов, выявляя те тончайшие отличия, которые позволили бы провести черту и разрешить давний спор о неравенстве людей; но этот мозг уникален…
Тан Акли, мысленно уже разложенный на соседнем столе – это был бы подарок науке! – разглядывал запястье мертвой шлюхи.
– Угля принесите, – велел он. – Черного.
Угольной пылью он покрыл кожу, а затем извлек из кармана сверток – кусок ягнячьей шкуры и некий флакон. Сбрызнув шкуру – до доктора донесся резкий запах нашатыря – Урфин прижал ее к запястью.
– Кто занимается расследованием?
Только теперь он обратил внимание на доктора. И под взглядом тана оказалось крайне неуютно. Согласно выкладкам мэтра Ламброзо, подобный взгляд был характерен для типа убийцы. Орлиный нос тоже имелся в наличии. И нервные зауженные ноздри.
– Расследованием чего? – доктор раскрыл ладони, обратив их внутренней стороной к гостю. Подобный жест вызывал у примитивных особей инстинктивное доверие.
– Ее смерти.
– Это несчастный случай.
Урфин повел шеей, вцепился пальцами в воротничок, словно тот был тесен. Наверняка, эта одежда ему непривычна и оттого раздражает.
– Мэтр, – в его устах звание звучало насмешливо. – Эту несчастную забили до смерти.
– Случается.
– Конечно. Но я хочу знать, как и почему это случилось. И кто за это ответит. Она заслуживает справедливости. И достойного погребения. Купите ей красивое платье. И хорошее место на кладбище.
Доктор отметил способность к сочувствию, хотя вряд ли осознанную. Животных тоже печалит смерть собратьев по стае.
Урфин выложил на стол кошель.
– Надеюсь, вас мне не придется контролировать? – вопрос был задан так, что мысль присвоить деньги умерла не рожденной.
– Будьте уверены, я обо всем позабочусь.
Их Сиятельство хмыкнули и вернулись к телу. Нет, нельзя упускать подобный случай… но как изложить просьбу, чтобы не задеть? Тонкие пальцы тана выдавали его исключительную чувствительность, что в совокупности с низким происхождением складывалось в натуру мнительную и мстительную.
Одним движением Урфин сорвал с запястья лоскут кожи и прикрыв вторым, аккуратно свернул. Сверток отправился во внутренний карман куртки. Затем столь же деловито он срезал полоску кожи с мертвой женщины, и снова отправил в карман.
– Ваша Светлость, – доктор все же осмелился обратиться. – Не будете ли вы столь любезны оказать мне помощь в моей… в моем исследовании.
– Как?
– О! От вас потребуется лишь уделить мне толику вашего драгоценного времени! Я не причиню вам боли, но лишь сделаю кое-какие замеры… головы.
– Зачем?
Подозрительность в высочайшей степени. Сказать правду? Правда отпугнет.
– Я пытаюсь найти общие черты в людях одаренных с тем, дабы использовать впоследствии для поиска одаренных людей. К примеру, размеры головы, расстояние между глазами…
Думал Урфин недолго.
– Хорошо. Измеряйте.
И все-таки раба, пусть даже бывшего, легко обмануть.
– Знаете, мэтр, – тан Акли закрыл глаза, верно, не желая видеть инструмент, – мы с вами весьма похожи в любви к… науке.
Это, конечно, вряд ли, ведь интерес доктора является естественным продолжением развития и самосовершенствования его разума, что свойственно лишь избранным людям.
– …но к счастью, мне было кому совесть вправить. Надеюсь только, что не опоздали.
– Труд раба стоит ничтожно мало, – Кайя был до того серьезен, что меня подмывало поцеловать его. Кстати говоря, подмывало давно и упорно, совесть моя сдавала позиции, осыпаясь, как песчаная платина под напором воды. Удерживало исключительно понимание, что тонкая натура мужа этакой вольности не перенесет.
– Возьмем, к примеру, это платье… Представь, что ты шила его.
Представляю. Воображение у меня работает. Сижу я, значит, вечерком, шью себе платье, тыкаю иголкой в твердую ткань. Песенку напеваю… напеваю, напеваю и понимаю, что шить мне долго. Вручную если… да я скорее голой гулять пойду.
– Или заплатила тому, кто умеет шить, – улыбка Кайя подсказывает, что направление моих мыслей понято им верно. – Обменяла свои деньги на его труд. А теперь представь, что труд принадлежал не ему, но человеку, которому не надо платить. Достаточно предоставить кров и еду.
– Это нечестно.
Я понимаю, о чем он говорит и, пожалуй, лучше, чем Кайя предполагает. Бесплатная рабочая сила. Ну не бесплатная, а сверхдешевая. Такая, которую можно заставить работать не восемь часов, а десять, двенадцать, четырнадцать…
Сколько стоит раб?
О, в отчетах имеется полная информация. Но пока для меня эти цифры безлики. Полтора золотых – это больше или меньше стоимости платья? Наверняка, меньше, но насколько?
Продать платье? Купить раба и отпустить на волю?
Сто рабов?
Двести?
Да хоть бы тысячу, но проблему это не решит. Бумажные колонны – лучшее тому свидетельство.
– Когда ты печалишься, ты тускнеешь, – Кайя накрывает мою ладонь. – Не надо, сердце мое. Я тогда теряюсь.
– Тускнею?
– Сейчас ты яркая. Хотя вряд ли кто еще это видит.
А не переработали ли Их Светлость? Не похоже…
– Ты и раньше не прятала эмоции. Все прячут, а ты нет. Мне нравилось.
Вот значит в чем дело. Ну как я могла упустить из виду, что Кайя – эмпат? С другой стороны, упустила и упустила. Мне эмоций не жалко. Любопытно вот только.
– На что это похоже?
Если положить свою руку на его руку, то получится лестница рук.
– На темноту, в которой множество чудовищ и запертых дверей. За ними тоже встречаются чудовища. Точнее, двери открывают, чтобы чудовище выпустить. Кто будет хорошим делиться?
– Не знаю.
– Поэтому темно. Беременные вот светятся. Или еще дети. Только… я не могу к ним подойти.
– Почему?
– Иза, – он смотрит с укоризной, будто этот вопрос глуп. – Нельзя пугать беременных женщин и детей. А твоя дверь открыта. Даже не дверь… маяк? Звезда? Наверное, звезда. Очень яркая, особенно сейчас.
Мне хочется обнять его. Утешить, потому что я знаю – в темноте среди чудовищ страшно – но Кайя не из тех, кто поддается страху. Я просто беру и переворачиваю его руку – большая и неуклюжая, с грубоватой кожей и старыми мозолями. За темными линиями мураны прячутся все те же мелкие шрамы, как будто кожу терли на терке.
– Откуда это? И на голове? Позволишь?
Отпустив руку, я встаю. Кайя вздрагивает от прикосновения и замирает. Зайка моя десятипудовая. Шрамы, как я и предполагала, прятались в волосах.
А волосы жесткие, колючие, если провести против шерсти.
– И за ухом почеши, – Кайя склоняет голову. – Если обещала.
– Я не тебе, я коту.
– Я за него.
Ну да… конечно. Затылок весь на рубцах. И вмят с одной стороны, точно проломан.
– Меня заперли, – объяснение краткое, и Кайя застывает. Ему неприятны прикосновения к шрамам или воспоминания? – Мне надо было выбраться.
– И ты долбил головой стену?
– Да. Руки были связаны.
Твою ж мать… кто посмел сотворить такое с моим мужем?
– Просто был еще молодой. Вот шрамы и остались.
– Насколько молодой?
Молчит. Мне, наверное, не следует затрагивать эту тему. Здесь, как посмотрю, множество тем, которые затрагивать не следует. Но как я тогда пойму, кто есть кто?
– Пятнадцать. Исполнилось.
Ничего себе подарок на день рожденья!
– Все закончилось хорошо, сердце мое. Все закончилось просто замечательно.
Вижу. И отступаю. Пока. Я выясню все. И не позволю больше его обижать. Большой, а глупый. В приливе нежности целую его в щеку.
– Иза… – какой очаровательно рокочущий голос. Не шоколад и не кофе, зеленый чай с липовым медом. Обожаю липовый мед. – Ты меня провоцируешь.
– Лучше заняться делом?
Кайя радостно кивает. А уши-то розовеют… уши я не трогала. Хотя, может, зря не трогала? В следующий раз непременно уделю им самое пристальное внимание. Раз уж обещала.
– Я не могу запретить рабство, – Кайя упорно избегает смотреть в мою сторону.
Сам виноват. Дразнил? Дразнил. Вот пусть на собственной шкуре ощутит, каково это. У меня тоже привилегии имеются. И права.
– Выкупать всех с тем, чтобы отпустить на волю бессмысленно. Привезут новых. Остается одно: сделать рабский труд менее выгодным. Все начинается с того, что раб должен отработать деньги, затраченные на его покупку. Цены сейчас высокие. После введения запрета об обращении пленных в рабство остались лишь два источника – суды и фермы.
– Запрета? – а вот это что-то новенькое. Мне казалось, что тут наоборот вселенская несправедливость цветет пышным цветом и плодоносит.
– Военный кодекс не так давно был пересмотрен. Протекторы согласились, что рабство противоречит принципам благородной войны, – Кайя запускает пятерню в волосы, нащупывая старые раны, точно проверяя, остались ли они на месте. – Продажа по суду…
Он вовремя вспоминает, что я не знаю, что такое продажа по суду, и уточняет:
– Преступники. Воры. Мошенники. Грабители. Иногда – убийцы. У нас нет тюрем. В первый раз человек продается на год или два с четко оговоренными условиями владения. Если же совершает преступление повторно, то рабство для него необратимо. Это дешевые рабы. Многие опасаются с ними связываться, но спрос есть. А вот фермы – это само по себе дорогое удовольствие.
– Фермы, – уточняю я, еще не зная, хочется ли мне знать про эти фермы. – Как для скота?
– Именно. Держат женщин. Нескольких произ… мужчин, – он очень вовремя поправляется. – И детей. От рождения до первой нормальной цены проходит лет десять-двенадцать. Это долго. И соответственно, имеет смысл лишь если конечная цена покроет все расходы.
В таком разрезе я над проблемой не думала. Я вообще над ней, если разобраться, не думала. То есть, знала, конечно, что рабство – это плохо и надо отменять, но техническая сторона процесса оставалась за кадром. Суд. Фермы… меня мутит, когда я думаю о том, что людей можно целенаправленно разводить. Это мерзко! И недопустимо.
Но полагаю, законно.
– Чтобы цену повысить, раба обучают. К примеру, вышивке. Или игре на музыкальных инструментах. Врачебному делу. Да чему угодно. Некоторых девочек воспитывают почти как благородных.
Я вовремя прикусываю язык, с которого готов был сорваться глупый вопрос. Кайя хмурится, и челюсть выдвигается вперед. Ему не по вкусу то, что происходит, в том числе собственное бессилие. Как я это понимаю? Не знаю, понимаю и все.
Я слышу его, но не словами, а… просто слышу и все.
– Они… стоят дорого. Никто не будет вредить имуществу, которое стоит дорого, – мой муж словно оправдывается. Перед кем? Передо мной? Или перед собой? – И с каждым годом – дороже.
Так, встаем. Руки за спину. Вид целеустремленный. Ну хотя бы пространства для движения хватает.
– Первый закон я смог провести семь лет тому. В Протекторате оказалось много людей, которые не имеют работы, потому что ее имеют рабы. Этих людей я должен был содержать.
Шаг строевой. И мне приходится поворачиваться, чтобы не упустить Кайя из виду.
– Но лорд-казначей крайне не любит тратиться, что и неплохо для казначея. Он поддержал предложение ввести налог с рабовладельцев.
А не тот ли это казначей, который по совместительству отец Ингрид? Как по мне – редкого сволочизма человечище. Ну да я предвзята.
– Три года назад я налог повысил…
Система понятна. Теперь раб должен отрабатывать не только стоимость, но и содержание, включая этот самый налог.
– …в том числе ввел пошлины на ввоз и регистрацию…
Бюрократией по бюрократии? Оригинальный выход. Кайя остановился за моей спиной и вздохнул.
– Я думал, что во второй раз они мне точно в доверии откажут.
– Это как? Вроде импичмента?
– Что такое импичмент?
Я объяснила. Вообще сложно объяснять что-то Их Светлости, когда она возвышается над Нашей Светлостью и ея обозревает с высот.
– Похоже, – выносит вердикт Кайя.
– А разве ты не главный здесь?
А как же тирания и беспринципное самодержавие? Тем более в божественном-то исполнении? Скипетром по лбу, короной – по зубам? И плаха финальным аргументом?
– Главный, но… они могут не согласиться исполнять мое решение. И мои законы. Неподчинение одного – это измена. Неподчинение всех – это война. Совет был против нашей с тобой свадьбы, но он подчинится, потому что воевать из-за этого – глупо. А вот закон о рабах – другое. Это деньги и очень большие. Откажись его исполнять, и мне бы пришлось захватить каждый замок и каждый город, вырезать старшие ветви семей. И наново принять присягу у выживших. Или убить их тоже, до тех пор, пока не найдутся желающие присягнуть.
Гм. Жестко у них здесь. Конечно, я предполагала, что нотой протеста и гордым выходом лордов из состава Совета дело не ограничится, но вот чтобы настолько.
Да уж, до сборов подписей под открытым письмом с целью выразить негодование политикой правящей партии им еще эволюционировать и эволюционировать.
– Конечно, я могу это сделать, – вполне спокойно продолжает Кайя. И я опять проглатываю очередной вопрос. Да, Их Светлость круты немеряно. Пора бы усвоить. – Но ценой большой крови. Это неприемлемо.
– Они тебя шантажируют.
– Поверь, это взаимно. Главное – не давать рычагов давления. Пока я действую по закону, повода отказать мне в доверии нет.
О да, похоже Нашей Светлости прозрачно намекают, что дорогу здесь лучше переходить в строго отведенных для этого местах. И вообще правила местные выучить, чтобы ненароком не подставить Кайя. В моем неторопливом мозгу постепенно складываются кусочки мозаики.
– Вы из-за этого с Урфином ссоритесь?
Какое у него стало выражение лица! Одновременно и виноватое, и сердитое. И снова рука к шрамам потянулась. Может, просто зудят? Ну какого лешего я их трогала? Разбередила душу.
– Он… не хочет понять, во что мне обходятся его выходки.
В частности последняя, с чудесным появлением Нашей Светлости, которое привело в незамутненный восторг всю местную элиту.
– В позапрошлом году мы собирались запустить…
– Вы?
Он кивает и признается:
– Мне сложно со всеми этими законами разбираться. Я их знаю и соблюдаю, а вот чтобы как-то использовать – этого нет. У Урфина лучше выходит. Он вообще умнее меня. И проекты эти составлял так, чтобы выглядели… пристойно.
Кайя не выдерживает и наклоняется, щекой касаясь моей щеки. Ну вот, а про дела как же? Не то, чтобы я против…
– Ты просто ну очень светишься, – шепотом признается он. – Тебе не жалко?
Знала бы чего жалеть, пожалела бы. А так – пусть, если ему хорошо. Мне хочется, чтобы Кайя было хорошо, потому как подозреваю, что это состояние ему слабо знакомо.
– Мне надо бы говорить о цветах и пронзенных любовью душах, а не про все это д… эту грязь, – поправляется, хотя с первым термином я тоже согласна.
– А ты умеешь о цветах? И этих… пронзенных?
– Нет.
Врет наверняка. Но меня и предыдущая тема вполне устраивала.
– Мы собирались провести закон о праве на откуп. Цену устанавливал бы сам хозяин… для начала. Еще через год-другой признали бы за специальной комиссией право цены регулировать. И ввели бы займовую систему, чтобы любой мог перейти из полного рабства в откупное. Понимаешь?
Мне сложно понимать, когда он настолько близко. Но кажется, суть в том, что государство дает деньги человеку выкупиться из частного рабства в государственное.
– Откупник – это уже не совсем раб, но человек, который попал в затруднительное положение.
– Я… понимаю, – кажется, голос изменился. И теперь уже надо разобраться, кто кого провоцирует, а то сейчас не выдержу и… нет, попытки изнасилования психика Их Светлости точно не выдержит.
Кайя, верно, догадываясь о коварном моем замысле отстраняется, причем с явной неохотой. Ну и надо ему себя мучить?
Целомудренный какой. Вообще-то блюдение чести – это женское занятие, сродни вышиванию.
– Урфин попал в одну историю…
– С той эпидемией?
– Да.
Кратко. Резко. И я слышу эхо боли. Явно так слышу. Четко. Еще одна рана? Сколько их у Кайя? И почему никто не видит? Или видят, но плевать?
Но в целом понятно. Урфин вляпался. Совет разозлился. Проект пришлось убрать, чтобы не развязать ненароком гражданскую войну. И Кайя мучится совестью сразу по нескольким причинам. Этак они мне мужа до суицида доведут. Но кое-что осталось не выясненным.
– Те шрамы у него – это последствия… приключения?
– Как вы их…
Опа. Снова на «вы»? И боль меня оглушает. Ненадолго, но хватает, чтобы прочувствовать. Я вцепляюсь в руку Кайя и дергаю, приказывая:
– Садись.
Послушный какой…
– Когда я в себя пришла, то увидела. Он пол мыл, – я глажу ладонь, пытаясь сказать, что все хорошо. Я ведь тоже Бэтмен и могу внушать. Пусть бы внушить ему немного спокойствия. – Все хорошо.
– Все плохо, Иза. Вы…
– Ты.
– Ты, – повторяет Кайя. – Все равно ведь узнаешь.
Постараюсь во всяком случае.
– Это я сделал.
Что? Мне показалось, что я ослышалась. Нет, не ослышалась. Во взгляде Кайя – смертная тоска, и руки мертвеют, он точно закрывается от меня.
– Погибли многие. Совет потребовал наказания. По закону. Он был виноват. Он сам признался, что виноват и… и не сожалеет ничуть. Отвечать хотел… они бы обрадовались поводу. Уже ничего нельзя было исправить. Только не сделать еще хуже.
Суки. Что тут еще сказать.
– Я и поступил. По закону. Выпорол его. Как раба, понимаешь?
Самолюбие пострадало, так сказала Ингрид? И спина тоже. Но голова ведь цела.
– А потом к рабам и отправил, – это признание делается уже почти шепотом. – Теперь, что бы я ни сделал, на него никто иначе, чем на раба, не взглянет. Никогда.
И я получаю замечательную возможность убедиться, что мои способности – это скорее минус, чем плюс. То, что творится в душе Кайя – это не описать словами. Там такой затяжной личный ад, который мне не закрыть. Света не хватит. И я делаю то, что кажется мне разумным: забираюсь на колени и обнимаю Кайя. Мы просто сидим, но его боль постепенно отползает.
– Все хорошо… – я не произношу вслух ни слова, но он слышит. И наверное, в этом все-таки что-то есть. Кому, в конце концов, нужны гнутые подковы?
Ну или булавки.