Глава 36

Рассказ ее подтвердил показания оборотня и заполнил некоторые лакуны.

Накануне убийства господин Ларгуссон пригласил друга к себе в библиотеку, дабы как следует отметить предстоящую свадьбу. Надо думать, госпожа Дарлассон не одобрила бы мальчишник прямо на рабочем месте, однако отчего-то сторож был совершенно уверен, что начальница той злосчастной ночью не нагрянет с проверкой.

Итак, гномы распивали бутылку за бутылкой, и разговоры их делались все оживленнее. Как водится, после обсуждения достоинств гномок и фанфаронских описаний похождений счастливого жениха, беседа свелась к обсуждению политических воззрений обоих приятелей.

В этом вопросе их мнения были совершенно различными: господин Ларгуссон считал бессмысленными попытки добиться независимости гномов, тем паче что им и так неплохо жилось, а господин Реинссон был пламенным борцом за свободу и чрезвычайно возмущался безразличием сторожа.

Раззадоренные принятым горячительным, друзья бурно спорили. Как нередко бывает, полемика в итоге обернулась пьяной дракой. Получив от приятеля пару зуботычин, господин Реинссон разозлился и грубо толкнул сторожа, отчего тот отлетел в сторону, ударился головой о каминную доску и уже не поднялся.

Протрезвевший от испуга гном убедился, что друг мертв, и в ужасе бросился прочь из библиотеки, даже не заметив упавший канделябр, от которого вскорости занялся пожар.

Разумеется, по дороге он не видел никого и ничего, и отпрянувший в тень ульвсерк остался незамеченным.

Господин Реинссон бросился к невесте, стремясь обсудить случившееся и убедить ее в своей невиновности. (К тому же дом покойного Ларгуссона был много ближе, чем его собственный.)

Выслушав его, гномка пришла в ужас, но тут же постаралась собраться и размышлять здраво. Она заявила жениху, что при таких обстоятельствах в его версию никто не поверит, и обещала помочь.

Наутро новоявленные сообщники с удивлением услышали о пожаре и краже. Если первое еще можно было объяснить случайно опрокинутым подсвечником, то последнее уже не укладывалось ни в какие рамки!

Таким образом гномы убедились, что решение не сознаваться в содеянном было весьма здравым. Кто поверил бы в отсутствие злого умысла, если одновременно совершено воровство?! В свете этого смерть господина Ларгуссона приобрела куда более зловещий оттенок…

Лишь в одном господин Реинссон ослушался своей невесты, точнее, не стал с нею советоваться. Терзаемый страхом, он решил привлечь внимание к другим подозреваемым и бросился чертить руны на воротах Чернов-парка и Эйвинда, а также весьма умело и тонко распускал туманные слухи о причастности гадалки к убийству, в чем ему невольно помогала госпожа Шорова, хотя и по другим причинам. Здравомыслящая барышня Ларгуссон впоследствии укорила жениха за недомыслие и была совершенно права, поскольку именно его собственные действия бросили тень подозрения на него самого.

– Благодарю вас за правдивый рассказ, – слегка поклонился мировой судья, когда она замолчала. – Обещаю, что вы не пожалеете.

Гномка глубоко вздохнула и созналась:

– Я уже не жалею. Слишком тяжело все это носить в себе. Не зря ведь говорят, что исповедь облегчает душу.

– Разумеется, – подтвердил господин Рельский, оставив при себе мнение о пользе откровенности, и попросил все записать. Толку с письменного признания было мало, однако гномка вряд ли знала об этом…

Когда барышня Ларгуссон уже заканчивала, служанка доложила о приходе господина Реинссона.

Гном торопливо влетел в комнату, сияя улыбкой, но при виде мирового судьи стушевался.

– Добрый день, – произнес он растерянно.

– Действительно, добрый, – признал господин Рельский, смущая господина Реинссона пристальным взглядом. – Надеюсь, вас порадует известие, что сегодня мы наконец отыскали убийцу вашего друга.

Гном выронил букет, который сжимал в руках, видимо, напрочь позабыв, кому он предназначался. Взгляд на смертельно-бледную невесту его ничуть не успокоил.

– Я… я рад, – промямлил он, – конечно, рад…

Он замолчал, пытаясь унять волнение, и спросил уже спокойнее:

– И кто же это?

– Вы, – спокойно ответствовал мировой судья.

Господин Реинссон ошалело посмотрел на него, потом нащупал стоящий рядом стул, пододвинул к себе и грузно уселся.

– С чего вы взяли? То есть, я хочу сказать, какая несуразица… – забормотал он перепуганно.

«И вот этого слизняка мы искали так долго?!» – подумал господин Рельский, испытывая гадливость к слабовольному гному. Невеста господина Реинссона была куда сильнее духом, и любовь ее, видимо, носила скорее материнский характер…

– Не стоит отпираться, – процедил мировой судья, – барышня Ларгуссон уже во всем созналась.

Гном бросил растерянный взгляд на суженую, которая молча кивнула.

По щекам совершенно раздавленного господина Реинссона покатились слезы.

– Я не хотел, не хотел… – залопотал он.

– Не нужно, – отмахнулся мировой судья. – Должен признаться, я верю, что вы убили Ларгуссона по неосторожности, поскольку никакой корысти вам в его смерти не было, скорее наоборот. Поэтому я обещал барышне, что приложу все усилия, чтобы присяжные сочли ваши действия неумышленными. Но для этого вы должны явиться с повинной.

Гном минуту молчал, пытаясь понять слова Рельского сквозь ужас, туманящий мысли, потом радостно закивал…

Госпожа Чернова испытывала странное двойственное чувство. Вернувшись домой после драматичных событий в Царин-парке и не менее драматичного рассказа Шеранна о тонкостях драконьей политики, она не находила себе места. Тревожащие новости и воспоминания не давали ей покоя. С одной стороны, молодой женщине отчаянно хотелось поскорее покончить со всем, наконец прервать тягостное ожидание. С другой, отъезд из Бивхейма был весьма тяжелым шагом. Дракон сообщил, что отъезд запланирован на ближайшие дни, хотя и не назвал точную дату. Вскорости госпоже Черновой предстояло собирать вещи и прощаться с любимым домом. Прежняя жизнь, ранее представлявшаяся ей столь постылой, теперь обрела несомненную прелесть: пусть не слишком счастливая и обеспеченная, но привычная и знакомая до мельчайших деталей…

К тому же Софию беспокоило, сколь многого не знала она о возлюбленном. Слова господина Рельского о том, что она очутится в полной власти своего соблазнителя, вспоминались ей вновь и вновь, и теперь молодая женщина не могла отрицать их разумности. Впрочем, и иных доводов против этого союза было предостаточно. Взять хотя бы то, как пришибленно держалась Лея, которая, казалось бы, должна была ликовать из-за успешного достижения желаемого!

«Но я люблю его!» – упрямо подумала София, и на ее лице против воли засияла нежная улыбка. Она прижала к груди довольную таким вниманием Искорку и крепко зажмурилась, как ребенок, находящий утешение в мягком тельце куклы…

Мировой судья препроводил арестованного в полицию, проконтролировал, как гном, сбиваясь, повторил признания, и с чувством выполненного долга двинулся в Чернов-парк, а также отправил слугу с письмом к дракону.

Его нисколько не терзали угрызения совести за то, что он намеревался помочь преступнику избегнуть справедливого наказания. Гнома ждало неминуемое возмездие – убийцы после смерти оказываются в доме, стены которого сложены из змей, изрыгающих страшный яд. Впрочем, господин Рельский вовсе не был сторонником теории божественного воздаяния и полагал, что всеобщее порицание уже станет достаточной карой для господина Реинссона.

Нужно ли говорить, что София была рада его видеть и ощущала несказанное облегчение от того, что с нее сняты все подозрения? Она высказала господину Рельскому свое восхищение его предприимчивостью и настойчивостью…

Шеранн без труда отыскал заветное место, о котором толковал оборотень. Спешился, привязал жеребца и остановился, рассматривая развалины.

Глядя теперь на величественный призрак дома, он корил себя, что раньше не догадался расспросить людей обо всех подозрительных местах и методично их обшарить.

Когда-то Гейрнхейм был прекрасным и величественным, самым странным человеческим строением из всех, что доводилось видеть Шеранну. Открытый всем ветрам, он гордо возвышался на холме, словно бросая вызов стихии. В стенах имелись лишь крошечные окошки, но часть крыши была устроена так хитроумно, что могла открываться, будто люк. Господин Рельский рассказывал, что здесь некогда жил оголтелый астроном, который специально спроектировал дом так, чтобы было удобнее наслаждаться видом звезд.

Теперь вместо этого в закопченных стенах зияли проломы, а крыша местами обвалилась. Удручающее зрелище, но все еще величественное.

Склеп, в котором теплится память о прошлом.

Шеранн достал из-за пазухи подвеску со знаком огня и позволил ей открыто висеть поверх одежды. Какой смысл таиться? Игра окончена, и вот здесь, в Гейрнхейме, скрывается истинная цель расследования.

– Шейлитт! – негромко позвал он, совершенно уверенный, что его услышат.

Действительно, где-то в глубине дома кто-то заворочался, зафыркал недовольно, и равнодушный голос пророкотал:

– Чего тебе?

– Поговорить, – так же кратко ответил Шеранн и усмехнулся устало. Люди с их велеречивостью и этикетом совсем отучили его говорить просто и немногословно.

– Зачем? – так же безучастно уточнил голос.

Шеранн помолчал, потом устало спросил:

– Ради Искры, Шейлитт, зачем тебе это понадобилось?

– Искры?

Затворник вдруг расхохотался, страшно, всхлипывая и подвизгивая.

– Раз так, заходи! – пригласил он, отсмеявшись.

Шеранн с сомнением смерил взглядом хлипкую конструкцию, но шагнул вперед, миновал арку давно упавшей двери и вошел в дом.

Его глазам предстало то, что некогда, по всей видимости, было прихожей, гостиной и бальной залой – теперь лишь груды кирпичей по углам указывали, где раньше были стены.

Посреди этого чертога растянулся дракон. Положив голову на лапы, он лениво и как-то рассеянно рассматривал гостя, а по яркой оранжевой шкуре пробегали язычки пламени. Следовало радоваться, что в доме давно не осталось ничего, что могло бы гореть, иначе нового пожара было бы не миновать.

Вопросы замерли на губах Шеранна. Одного лишь вида давнего приятеля вполне хватило, чтобы понять происходящее.

– Вот оно как… – почти прошептал он.

– Да! – Обнаружив на лице гостя сочувствие пополам с гадливостью, Шейлитт внезапно пришел в ярость. – Ты чистенький, да? И гордишься этим? Я счастлив! А ты копошись среди этих твоих людишек и подыхай, так и не узнав, что значит гореть по-настоящему!

– Ты одержим, – тихо констатировал Шеранн. – Давно?

– Несколько лет, – пожал могучими плечами огненный исполин, успокоившись так же внезапно, как и вспыхнул. – Но второй облик исчез всего пару недель назад.

– Исчез… – повторил Шеранн бездумно и вдруг взорвался: – Как ты мог?!

– Мог? – переспросил Шейлитт и приблизил оскаленную пасть к хрупкой человеческой фигурке. – Я дракон, а не это ходячее недоразумение! Нет, ты мне скажи, как ты, именно ты, мог прийти ко мне в таком облике?

– Этот облик – тоже часть меня, – ответил Шеранн спокойно. Казалось, его вовсе не пугала огромная туша, рядом с которой он смотрелся котенком.

– Ошибка природы! – фыркнул Шейлитт и гордо выпрямился. – Я – огонь!

– Ты – проклятый наркоман! – взъярился Шеранн. – Разве ты не знал, что нельзя позволять пламени одержать верх? Что это как с собакой – хозяин из вас только один?

– А мне плевать! – прорычал дракон и фыркнул в сторону стены, отчего та украсилась новым слоем копоти. – Ты не представляешь, как это упоительно, как чудесно, как…

– Настолько, что ты не можешь остановиться, – устало заключил Шеранн, садясь прямо на пол. – И ради этого ты предал всех нас? Что я скажу Шайрине? Ты хоть понимаешь, что с ней будет, когда она узнает обо всем?

Он заметил отблеск – всего лишь тень – вины на драконьей морде.

– Тогда не говори, – уже тише предложил Шейлитт. – Я ведь умираю…

Шайрина была его единокровной сестрой, и во всем мире у него не было никого ближе.

– Я не могу, – покачал головой Шеранн, – ты ведь понимаешь, что я должен буду рассказать семье обо всем.

– Понимаю, – от ярости Шейлитта не осталось и следа. Он устало положил голову на лапы и глухо произнес: – Я расскажу тебе все, но только ради нее. А потом ты меня убьешь!

Шеранн пристально всмотрелся в огненные глаза, полные боли, вины и противоестественного упоения.

– Хорошо, – проронил он.

– Тогда пиши! – велел тот, и гость послушно достал несессер с дорожными письменными принадлежностями, который он предусмотрительно захватил с собой. Лист он устроил прямо на полу и принялся торопливо выводить руны, стараясь не думать о том, что выливал на бумагу.

– Это началось четыре года назад, – медленно заговорил Шейлитт, – вам с Шайриной тогда было не до меня, и я слонялся один, искал, куда сунуть свой любопытный нос. Пару раз меня ловил на шалостях Шейленн, а потом он предложил тайно стать его учеником. Я согласился – мне это льстило, да и вообще…

– Выходит, правитель Шейленн… – прошептал Шеранн сокрушенно. Его подозрения полностью подтвердились, но от этого было горько.

– Да, – кивнул Шейлитт. – Однажды он дал мне попробовать, и с тех пор я уже не могу остановиться… А пару месяцев назад он позвал меня и приказал отправляться к людям и найти те проклятые дневники. По его оговоркам я понял, что один из сообщников, который помогал ему захватить власть, записал всю правду, и его заметки как-то попали в руки людям. Я должен был любой ценой отыскать их и выкрасть, раньше чем это удастся другим. Мне повезло, я многое успел, даже нашел оборотня, который согласился выкрасть книгу. Я не мог сделать это сам – ты бы тут же учуял. Только когда он принес мне дневники, было поздно. Я стал таким и уже не мог прикоснуться к бумаге, да и не нужно оно мне больше. Ну а остальное ты знаешь, раз уж оказался тут…

– Кто еще? – требовательно спросил Шеранн, и дракон послушно назвал два десятка имен.

– Это все, что я знаю, – почти виновато произнес огненный исполин, вздохнул, посмотрел на лист с записью своей исповеди, осторожно дохнул на бумагу, отчего под корявыми строчками появилась абстрактная фигура – его личная подпись, и попросил вполголоса: – Не тяни…

– Прощай, друг, – тихо сказал Шеранн.

Шейлитт молча посмотрел на него больными глазами, и Шеранн решился.

Он коснулся одной рукой висящего на шее амулета и быстро зашептал, сбиваясь и путаясь, воззвание к Искре.

Вторую руку он направил на Шейлитта, и прямо из ладони вдруг ударила струя пламени, рванулась к дракону, с воем вгрызлась в охваченное больной жаждой тело.

От нетерпеливого ожидания на лице друга хотелось кричать, опустить руки, прекратить…

Но он смотрел. Смотрел, как умирает Шейлитт, заживо сгорая в вожделенном костре, и читал на его морде одновременно невозможную муку и столь же невозможное наслаждение…

Это его долг, его плата. За то, что даже на краю безумия Шейлитт не забыл и помог, Шеранн теперь должен был убить друга – и до конца жизни запомнить его смерть.

И лишь когда все кончилось, а от дракона осталась только сажа и закопченные стены, Шеранн, шатаясь, выбрался наружу.

Его вырвало, желчью – желудок давно был пуст. И, стоя на коленях, бледный и вспотевший, он смотрел на последнее пристанище Шейлитта и клялся, что сделает все возможное, чтобы спасти остальных.

Шейлитт был на грани безумия, и для него действительно лучше было умереть поскорее, но это здравое соображение не утешало. Собственными руками убить друга… Цена за добытые сведения была непомерно велика, но долг перед семьей важнее боли.

Зато теперь он знал, кого еще из молодых драконов коснулась эта зараза, и быть может, кого-то еще не поздно спасти!

Эта беда была известна с давних пор. Стоило дракону поддаться огню, и он уже не мог сопротивляться, изо всех сил стремился до конца раствориться в пламени. Экстаз, цена которому – смерть. Разумеется, Искра не гасла, она возвращалась в огненный океан, а сын стихии умирал – медленно, годы или даже десятилетия.

К сожалению, червоточину распознать чрезвычайно тяжело, пока болезнь не становится необратимой. Все проясняется лишь тогда, когда дракон утрачивает второй облик, потому что властвующий в нем огонь спалил бы дотла хрупкое человеческое тело.

И нет участи страшнее. Шеранн думал о том, как странно, что вопреки всему вновь и вновь находятся те, кто готов шагнуть навстречу упоительной смерти…

Нужно спешить домой, пока есть еще хоть какие-то шансы избавить сородичей от пагубной страсти…

Потом Шеранн вернулся в свое поместье, которое было его прибежищем вот уже несколько недель, и принялся пить. Страшно, до самозабвения, по-мужски молча и целеустремленно накачивался дешевым пойлом.

Забыть, выбросить из головы последний взгляд Шейлитта. Чтобы запомнить друга таким, каким он был когда-то: молодым, полным задора и радости, любопытным и шебутным. Но вспоминался лишь живой мертвец, полубезумный в своей самоубийственной жажде…

Его свалил сон, и к вечеру дракон протрезвел. Он обвел взглядом царящий в комнате разгром, тяжело встал и, пошатываясь, отправился приводить себя в порядок.

Пора было возвращаться домой.

А в Чернов-парке его давно ждала София…