Книга: Сталин после войны. 1945 -1953 годы
Назад: Миф № 181. Как ярый юдофоб и антисемит, Сталин планировал выселить всех евреев из больших городов в специальные концлагеря в отдаленных районах страны
Дальше: Миф № 187. Сталин очень любил демонстрации своей всесильности

Миф № 182. Сталин не любил общаться с представителями интеллигенции

 

Миф № 183. Сталин презирал и ненавидел интеллигенцию, особенно творческую

 

Миф № 184. Сталин не оказывал серьезной поддержки интеллигенции и всячески ее третировал

 

Миф № 185. Сталин не разбирался в вопросах литературы, искусства, музыки

 

Миф № 186. Сталин любил стравливать представителей интеллигенции между собой

Кто персонально стряпал эти глупые мифы — сказать не представляется возможным. Впрочем, кто изобрел и когда изобрел — не в этом дело. Суть в ином, а именно имели ли место презрение и ненависть Сталина к интеллигенции вообще и, к творческой, в частности, оказывал или не оказывал он помощь интеллигенции и т. д. При ответе на эти вопросы есть два пути. Либо замучить читателя цитированием всевозможных партийно-правительственных документов, свидетельствующих об особо нежном, уважительном отношении и постоянной заботе Сталина (и его соратников) к интеллигенции, в том числе и творческой. Либо привести мнение такого представителя творческой интеллигенции, который на себе, но от имени всей советской творческой интеллигенции сталинского периода испытал подлинное отношение Сталина к интеллигенции и который одновременно являлся бы непререкаемым авторитетом для многих поколений отечественной интеллигенции, да и не только для нее. Откровенно говоря, лично мне по душе второй путь. Он не только более объективный и не скучный, но и более привычный для многих читателей. Ведь в обычной своей жизни мы же очень часто прибегаем к ссылкам на авторитетное мнение того или иного знатока того или иного вопроса. И всем становится все ясно. К тому же и гениальный русский поэт А. С. Пушкин, помнится, говаривал, что „устные свидетельства об исторических личностях точнее говорят о времени, нежели труды самых добросовестных историков“.
Так что не без удовольствия предоставляю слово выдающемуся советскому писателю Константину Михайловичу Симонову. Причем не без умысла следующего содержания. За свою творческую жизнь К. М. Симонов прошел как минимум три этапа в отношении к Сталину. От характерного для 1930-х гг. обожания через разочарование под влиянием XX съезда КПСС до преисполненного мудростью прожитых лет объективного взгляда на минувшее и людей минувшего, в том числе и на Сталина. Именно поэтому предлагаю отрывки из завершающей его жизненный и творческий путь книги „Глазами человека моего поколения“ (М., 1989, с. 124–136, 159–160,161-168).
Тринадцатого мая (1947 г. — А. М.) Фадеев, Горбатов и я были вызваны к шести часам вечера в Кремль к Сталину. Без пяти шесть мы собрались у него в приемной в очень теплый майский день, от накаленного солнцем окна в приемной было даже жарко. Посредине приемной стоял большой стол с разложенной на нем иностранной прессой — еженедельниками и газетами. Я так волновался, что пил воду.
В три или четыре минуты седьмого в приемную вошел Поскребышев и пригласил нас. Мы прошли еще через одну комнату и вошли в третью. Это был большой кабинет, отделанный светлым деревом, с двумя дверями — той, в которую мы вошли, и второй дверью в самой глубине кабинета слева. Справа, тоже в глубине, вдали от двери стоял письменный стол, а слева вдоль стены еще один стол — довольно длинный, человек на двадцать — для заседаний.
Во главе этого стола, на дальнем конце его, сидел Сталин, рядом с ним Молотов, рядом с Молотовым Жданов. Они поднялись нам навстречу. Лицо у Сталина было серьезное, без улыбки. Он деловито протянул каждому из нас руку и пошел обратно к столу. Молотов приветливо поздоровался, поздравил нас с Фадеевым с приездом, очевидно из Англии, откуда мы не так давно вернулись, пробыв там около месяца в составе нашей парламентской делегации. После этого мы все трое — Фадеев, Горбатов и я — сели рядом по одну сторону стола, Молотов и Жданов сели напротив нас, но не напротив, а чуть поодаль, ближе к сидевшему во главе стола Сталину. Все это, конечно, не столь существенно, но мне хочется запомнить эту встречу во всех подробностях.
Перед Ждановым лежала докладная красная папка, а перед Сталиным тонкая папка, которую он сразу открыл. В ней лежали наши письма по писательским делам. Он вслух прочел заголовок: „В Совет Министров СССР“ — и добавил что-то, что я не расслышал, что-то вроде того, что вот получили от вас письмо, давайте поговорим.
Разговор начался с вопроса о гонораре.
— Вот вы ставите вопрос о пересмотре гонораров, — сказал Сталин. — Его уже рассматривали.
— Да, но решили неправильно, — сказал Фадеев и стал объяснять, что в сложившихся при нынешней системе гонораров условиях писатели за свои хорошие книги, которые переиздаются и переиздаются, вскоре перестают что-либо получать. С этого Фадеев перешел к вопросу о несоответствии в оплате малых и массовых тиражей, за которые тоже платят совершенно недостаточно. В заключение Фадеев еще раз повторил, что вопрос о гонорарах был решен неверно.
Выслушав его, Сталин сказал:
— Мы положительно смотрим на пересмотр этого вопроса. Когда мы устанавливали эти гонорары, мы хотели избежать такого явления, при котором писательнапишет одно хорошее произведение, а потом живет на него и ничего не делает. А то написали по хорошему произведению, настроили себе дач и перестали работать. Нам денег не жалко, — добавил он, улыбнувшись, — но надо чтобы этого не было. В литературе установить четыре категории оценок, разряды. Первая категория — за отличное произведение, вторая за хорошее и третья, и четвертая категории, — установить шкалу, как вы думаете?
Мы ответили, что это будет правильно.
— Ну что ж, — сказал Сталин, — я думаю, что этот вопрос нельзя решить письмом или решением, а надо сначала поработать над ним, надо комиссию создать.
Товарищ Жданов, — повернулся он к Жданову, — какое у вас предложение по составу комиссии?
— Я бы вошел в комиссию, — сказал Жданов. Сталин засмеялся, сказал:
— Очень скромное с вашей стороны предложение. Все расхохотались. После этого Сталин сказал, что следовало бы включить в комиссию присутствующих здесь писателей.
— Зверева, как министра финансов, — сказал Фадеев.
— Ну что же, — сказал Сталин, — он человек опытный. Если вы хотите, — Сталин подчеркнул слово „вы“, — можно включить Зверева. И вот еще кого, — добавил он, — Мехлиса, — добавил и испытующе посмотрел на нас. — Только он всех вас там сразу же разгонит, а?
Все снова рассмеялись.
— Он все же как-никак старый литератор, — сказал Жданов.
Забегу вперед и скажу, что когда впоследствии дважды или трижды собиралась комиссия, созданная в тот день, то Мехлис обманул действительно существовавшие у нас на его счет опасения, связанные с хорошо известной нам жесткостью его характера. По всем гонорарным вопросам он поддержал предложения писателей, а когда финансисты выдвинули проект — начиная с такого-то уровня годового заработка, выше него — взимать с писателей пятьдесят один процент подоходного налога, — Мехлис буквально вскипел:
— Надо же все-таки думать, прежде чем предлагать такие вещи. Вы что, хотите обложить литературукак частную торговлю? Или собираетесь рассматривать отдельно взятого писателя как кустаря без мотора? Вы что, собираетесь бороться с писателями, как с частным сектором, во имя какой-то другой формы организации литературы — писания книг не в одиночку, не у себя за столом?
Тирада Мехлиса на этой комиссии была из тех, что хорошо и надолго запоминается. Этой желчной тирадой он сразу обрушил всю ту налоговую надстройку, которую предлагалось возвести над литературой. Ни к литературе, ни к писателям, насколько я успел заметить, Мехлис пристрастия не питал, но он был политик и считал литературу частью идеологии, а писателей — советскими служащими, а не кустарями одиночками…
Небольшой комментарий. Сталин очень чутко относился к вопросу о материальном обеспечении творческой интеллигенции, в том числе, естественно, и писателей. Суть его позиции была очень проста — никогда и ни при каких обстоятельствах творческая интеллигенция не должна быть материально стесненной. И это действительно было так. Во времена Сталина творческая интеллигенция, в частности писатели, получала более чем весомые гонорары за свой труд, за свои произведения. Настолько солидные, что многие спокойно, без какого-либо напряжения покупали себе дачи, автомобили, квартиры, имели возможность содержать домашнюю прислугу. А во время войны ряд писателей вообще на собственные деньги приобретали боевую технику и направляли ее на фронт.
Особое значение солидности материального положения интеллигенции Сталин придавал в тех случаях, когда они по каким-либо делам выезжали за границу как представители Советского Союза. В таких случаях Сталин поступал так, что никогда впоследствии советская интеллигенция такого отношения не видывала и в помине. Константин Михайлович Симонов как-то рассказывал, что вскоре после войны в составе небольшой делегации советской интеллигенции он побывал в США. Это была первая официальная поездка группы советских творческих деятелей в Америку. Конечно, не обошлось и без традиционных в советское время инструктажей насчет происков врагов и т. п. Но было и главное.
Перед самой поездкой ее участникам неожиданно выдали очень большие суммы в долларах, примерно по 20 тысяч каждому (сейчас это 200 тысяч долларов). Так сказать, на личные расходы. Более того. В противоположность прежним инструкциям всем посоветовали не стеснять себя в расходах, останавливаться в лучших гостиницах, приглашать нужных американцев в рестораны, делать подарки и покупки. Это было личное распоряжение Сталина, который сам занимался подготовкой этой поездки. В основе такого распоряжения лежали его разговоры с послом СССР в США А. А. Громыко и другими „знающими лицами“, у которых Иосиф Виссарионович выспрашивал, сколько должен иметь при себе наличных денег человек, который на 20 дней едет в Америку, чтобы пожить там „с должным размахом“. „Знающие люди“ назвали сумму в 10 тысяч долларов, но Сталин распорядился увеличить ее вдвое. Более того. Сталин заявил министру финансов СССР А. Г. Звереву, что „негоже, чтобы наши писатели выглядели бедными родственниками“. К слову сказать, доллар 1946 года во много раз сильнее современного.
Вот так Сталин относился к интеллигенции. И хочу еще раз подчеркнуть, что никогда более в советские времена такого отношения к интеллигенции не проявлял ни один из преемников Сталина. Люди старшего поколения прекрасно помнят, как при выезде за границу выдавали такие крохи в валюте, что приходилось чемоданы забивать копченой колбасой, рыбными консервами, черным хлебом и кипятильником, чтобы согреть себе чай в номере сверхдешевой, гостиницы. Люди экономили буквально на всем, прежде всего на собственном здоровье, чтобы купить себе и ближним парочку дешевых сувениров. А уж о походах в заграничные рестораны на собственные деньги и говорить-то не приходилось.
Вы скажете, что таким образом Сталин делал политику?! Да, прежде всего политику. Вы абсолютно правы. Да, это политика, высшая политика на бытовых мелочах. И Сталин был абсолютно прав. Нельзя унижать собственных людей в сравнении с заграницей, тем более представителей творческой интеллигенции. А вот у его преемников никогда не хватало ума понять столь простую вещь. Хотя они тоже вроде бы не огородничеством занимались…
Кстати говоря, Сталин и до войны точно так же относился к выезжавшим за границу представителям СССР, особенно знаковым — в том смысле, что они символизировали достижения СССР. Все, очевидно, не раз и не два видели документальные кадры, на которых запечатленмомент прощания экипажа Чкалова перед знаменитым полетом в Америку через Северный полюс. Но, ручаюсь, практически никто не обратил внимания на то, что под мышкой у Байдукова солидный сверток. А ведь в этом свертке, привезенном непосредственно к самолету, находилось 150 тысяч долларов! По нынешним временам это полмиллиона долларов! От имени партии и правительства Сталин передал эти деньги экипажу, чтобы они хорошо себя чувствовали в Америке, смогли бы что-то купить себе и подарки своим семьям, не говоря уже о том, что одну покупку Сталин оговорил лично — чтобы они купили себе хорошие автомобили. Вот так Сталин относился к советским гражданам, в данном случае к представителям военно-технической интеллигенции, которые решали задачи высшей мировой политики.
Вот и судите теперь сами, как в действительности относился к интеллигенции Сталин.
— Итак, кого же в комиссию? — спросил Сталин. Жданов перечислил всех, кого намеревались включить в комиссию.
— Хорошо, — сказал Сталин. — Теперь второй вопрос: вы просите штат увеличить. Надо будет увеличить им штат.
Жданов возразил, что предлагаемые Союзом писателей штаты все-таки раздуты. Сто двадцать два человека вместо семидесяти.
— У них новый объем работы, — сказал Сталин, надо увеличить им штаты.
Жданов повторил, что проектируемые Союзом штаты нужно все-таки срезать.
— Нужно все-таки увеличить, — сказал Сталин. — Есть отрасли новые, где не только увеличивать приходится, но создавать штаты. А есть отрасли, где штаты разбухли, их нужно срезать. Надо увеличить им штаты.
На этом вопрос о штатах закончился.
Следующий вопрос касался писательских жилищных дел. Фадеев стал объяснять, как плохо складывается сейчас жилищное положение у писателей и как они нуждаются в этом смысле в помощи, тем более что жилье писателя это, в сущности, его рабочее место.
Сталин внимательно выслушал все объяснения Фадеева и сказал, чтобы в комиссию включили Председателя Моссовета и разобрались с этим вопросом.
Небольшой комментарий. Сталин и в этом вопросе был чрезвычайно чуток к нуждам интеллигенции. Сейчас уже мало кто знает, что в Москве, например, целые дома предоставлялись представителям творческой интеллигенции. Есть дома, где в основном жили писатели, есть такие, где жили члены Союза композиторов, артисты и т. д. Причем все дома в самых шикарных местах столицы, квартиры огромные, со всеми необходимыми удобствами и т. д.
Ни один из преемников Сталина никогда не решал эти вопросы с таким же размахом, как это делал Иосиф Виссарионович. Подчеркиваю, никто, вплоть до сегодняшнего дня. После Сталина интеллигенция вынуждена была на коленях корячиться, чтобы после нескольких лет унизительных прошений добиться хоть какого-то улучшения своих жилищных условий. Ну а сейчас — так и вовсе ее нужды оказались вне поля зрения власти.
Потом, помолчав, спросил:
— Ну, у вас, кажется, все?
До этого момента наша встреча со Сталиным длилась так недолго, что мне вдруг стало страшно жаль: вот сейчас все оборвется, кончится, да, собственно говоря, кончилось.
— Если у вас все, тогда у меня есть к вам вопрос.
Какие темы сейчас разрабатывают писатели?
Фадеев ответил, что для писателей по-прежнему центральной темой остается война, а современная жизнь, в том числе производство, промышленность, пока находит еще куда меньше отражения в литературе, причем когда находит, то чаще всего у писателей-середнячков.
— Правда, — сказал Фадеев, — мы посылали некоторых писателей в творческие командировки, послали около ста человек, но по большей части это тоже писатели-середняки.
— А почему не едут крупные писатели? — спросил Сталин. — Не хотят?
— Трудно их раскачать, — сказал Фадеев.
— Не хотят ехать, — сказал Сталин. — А как вы считаете, есть смысл в таких командировках?
Мы ответили, что смысл в командировках есть. Доказывая это, Фадеев сослался на первые пятилетки, на „Гидроцентраль“ Шагинян, на „Время вперед!“ и на несколько других книг.
— А вот Толстой не ездил в командировки, — сказал Сталин.
Фадеев возразил, что Толстой писал как раз о той среде, в которой он жил, будучи в Ясной Поляне.
— Я считал, что когда серьезный писатель серьезно работает, он сам поедет, если ему нужно, — сказал Сталин. — Как Шолохов, не ездит в командировки? — помолчав, спросил он.
— Он все время в командировке, — сказал о Шолохове Фадеев.
— И не хочет оттуда уезжать? — спросил Сталин.
— Нет, — сказал Фадеев, — не хочет переезжать в город.
— Боится города, — сказал Сталин.
Наступило молчание. Перед этим, рассказывая о командировках, Фадеев привел несколько примеров того, как трудно посылать в командировки крупных писателей. Среди других упомянул имя Катаева. Очевидно, вспомнив это, Сталин вдруг спросил:
— А что, Катаев, не хочет ездить?
Фадеев ответил, что Катаев работает сейчас над романом, который будет продолжением его книги „Белеет парус одинокий“, и что новая работа Катаева тоже связана с Одессой, с коренной темой Катаева.
— Так он над серьезной темой работает? — спросил Сталин.
— Над серьезной, над коренной для него, — подтвердили мы.
Опять наступило молчание.
— А вот есть такая тема, которая очень важна, сказал Сталин, — которой нужно, чтобы заинтересовались писатели. Это тема нашего советского патриотизма. Если взять нашу среднюю интеллигенцию, научную интеллигенцию, профессоров, врачей, — сказал Сталин, строя фразы с той особенной, присущей ему интонацией, которую я так отчетливо запомнил, что, по-моему, мог бы буквально ее воспроизвести, у них недостаточно воспитано чувство советского патриотизма. У них неоправданное преклонение перед заграничной культурой. Все чувствуют себя еще несовершеннолетними, не стопроцентными, привыкли считать себя на положении вечных учеников. Эта традиция отсталая, она идет от Петра. У Петра были хорошие мысли, но вскоре налезло слишком много немцев, это был период преклонения перед немцами. Посмотрите, как было трудно дышать, как было трудно работать Ломоносову, например. Сначала немцы, потом французы, было преклонение перед иностранцами, — сказал Сталин и вдруг, лукаво прищурясь, чуть слышной скороговоркой прорифмовал: — засранцами, — усмехнулся и снова стал серьезным…
— Простой крестьянин не пойдет из-за пустяков кланяться, не станет снимать шапку, а вот у таких людей не хватает достоинства, патриотизма, понимания той роли, которую играет Россия. У военных тоже было такое преклонение. Сейчас стало меньше. Теперь нет, теперь они и хвосты задрали.
Сталин остановился, усмехнулся и каким-то неуловимым жестом показал, как задрали хвосты военные. Потом спросил:
— Почему мы хуже? В чем дело? В эту точку надо долбить много лет, лет десять эту тему надо вдалбливать. Бывает так: человек делает великое дело и сам этого не понимает, — и он снова заговорил о профессоре, о котором уже упоминал. — Вот взять такого человека, не последний человек, — еще раз подчеркнуто повторил Сталин, — а перед каким-то подлецом иностранцем, перед ученым, который на три головы ниже его, преклоняется, теряет свое достоинство. Так мне кажется. Надо бороться с духом самоуничижения у многих наших интеллигентов.
Сталин повернулся к Жданову:
— Дайте документ.
Жданов вынул из папки несколько скрепленных между собой листков с печатным текстом. Сталин перелистал их, в документе было четыре или пять страниц. Перелистав, Сталин поднялся из-за стола и, передав документ Фадееву, сказал:
— Вот, возьмите и прочитайте вслух.
Фадеев начал читать письмо, которое ему передал Сталин. Сталин до этого, в начале беседы, больше стоял, чем сидел, или делал несколько шагов взад и вперед позади его же стула или кресла. Когда Фадеев стал читать письмо, Сталин продолжал ходить, но уже не там, а делая несколько шагов взад и вперед вдоль стола с нашей стороны и поглядывая на нас. Прошло много лет, но я очень точно помню свое, незаписанное тогда ощущение. Чтобы не сидеть спиной к ходившему Сталину, Фадеев инстинктивно полуобернулся к нему, продолжая читать письмо, и мы с Горбатовым тоже повернулись. Сталин ходил, слушал, как читает Фадеев, слушал с напряженным выражением лица. Он слушал, с какими интонациями Фадеев читает, он хотел знать, что чувствует Фадеев, читая это письмо, и что испытываем мы, слушая это чтение. Продолжая ходить, бросал на нас взгляды, следя за впечатлением, производимым на нас чтением.
До этого с самого начала встречи я чувствовал себя по-другому, довольно свободно в той атмосфере, которая зависела от Сталина и которую он создал. А тут почувствовал себя напряженно и неуютно. Он так смотрел на нас и так слушал фадеевское чтение, что за этим была какая-то нота опасности — и не вообще, а в частности для нас, сидевших там. Делая пробу, проверял нас — очевидно, на первых людях из этой категории, на одном знаменитом и двух известных писателях, — какое впечатление производит на нас, интеллигентов, коммунистов, но при этом интеллигентов, то, что он продиктовал в этом письме о Клюевой и Роскине, тоже о двух интеллигентах. Продиктовал, может быть, или сам написал, вполне возможно. Во всяком случае, это письмо было продиктовано его волей — ничьей другой.
Когда Фадеев дочитал письмо до конца, Сталин, убедившись в том, что прочитанное произвело на нас впечатление, — а действительно так и было, — видимо, счел лишним или ненужным спрашивать наше мнение о прочитанном.
Как свидетельствует моя запись от 14 мая сорок седьмого года, когда письмо было прочитано, Сталин только повторил то, с чего начал:
— Надо уничтожить дух самоуничижения, — и добавил: — Надо на эту тему написать произведение. Роман.
Я сказал, что это скорее тема для пьесы.
Небольшой комментарий. Речь идет о деле профессоров Н. Г. Клюевой и Г. И. Роскина. В предвоенные годы указанные профессора создали противораковый препарат „КР“ („круцин“, французский аналог „трипазон“), вопрос об эффективности которого до сих пор вызывает жаркие споры специалистов. По просьбе авторов рукопись их выходившей в Советском Союзе монографии „Биотерапия злокачественных опухолей“ (Издательство АМН СССР, М., 1946) академик-секретарь АМН СССР В. В. Парин во время своего визита в США в 1946 году в порядке научной информации передал американским издателям. Когда об этом стало известно в СССР, Сталин расценил этот факт как выдачу важной государственной тайны. По обвинению в шпионаже В. В. Парин был приговорен к 25 годам заключения. Н. Г. Клюева и Г. И. Роскин, а также снятый со своей должности министр здравоохранения Г. А. Митерев предстали перед „судом чести“. По всей стране была проведена кампания осуждения их поступка. После XX съезда КПСС все они были полностью реабилитированы.
Как расценивать такие действия Сталина? Можно, конечно, с позиции „демократии“ и „общечеловеческих ценностей“. В таком случае получится, что Сталин слишком жестоко обошелся с врачами-исследователями. Но так ли это? Ведь проблема лечения онкологических заболеваний уже в то время являлась одной из ведущих в ряду главных медицинских проблем человечества. И с какой стати, без письменного разрешения АМН СССР, а также иных соответствующих инстанций Советского Союза результаты столь важных исследований и данные о новом противоопухолевом препарате надо было передавать именно за границу, в США?! Уж коли на то пошло, то при публикации этой работы в СССР американцы и сами могли скопировать официально опубликованные в Советском Союзе материалы, и тогда никаких претензий к ученым не было бы и в помине. Потому что приоритет советской науки был бы зафиксирован письменно.
Судя по всему, праведный гнев Сталина вызвали прежде всего два обстоятельства. Во-первых, все исследования этих профессоров были осуществлены на бюджетные деньги СССР. Никаких частных исследовательских лавочек, тем более в области медицины, в СССР не существовало в то время. Их работы выполнялись в соответствии с утвержденным планом научно-исследовательских работ АМН СССР. И, еще раз обращаю на это внимание, на бюджетные деньги. Соответственно и конечный результат этих исследований должен был принадлежать Советскому Союзу. Ведь и в СССР проблема лечения онкологических больных уже тогда стояла остро. Во-вторых, Сталин вполне обоснованно заподозрил, что в США были переданы более подробные результаты исследований этих профессоров. Не говоря уже о том, что его, постоянно заботившегося о каждой советской копеечке, но не жалевшего средств для развития советской науки, до глубины души возмутил поступок профессоров, которые на советские деньги провели исследования, а результаты передали в США без патентования своего изобретения. То есть действительно в ущерб не только себе, но и государству. И реакция Сталина была и по-человечески, и с точки зрения государственных интересов абсолютно справедлива — это было конкретное проявление духа самоуничижения. Добиться выдающегося по тем временам научного успеха, который, кстати говоря, к тому же требовал еще и дальнейшей проверки, и вот так запросто отдать американцам! То есть эти профессора сами себя ни во что не ставили. Потому и такая реакция Иосифа Виссарионовича. И сколько у нас было и есть таких, с позволения сказать, „широко и демократически мыслящих“ ученых, которые ни во что, даже на грош, не ставят интересы государства, на средства которого они осуществляют свои научные исследования!
— Надо противопоставить отношение к этому вопросу таких людей, как тут, — сказал Сталин, кивнув на лежащие на столе документы, — отношению простых бойцов, солдат, простых людей. Эта болезнь сидит, она прививалась очень долго, со времен Петра, и сидит в людях до сих пор.
— Бытие новое, а сознание старое, — сказал Жданов.
— Сознание, — усмехнулся Сталин. — Оно всегда отстает. Поздно приходит сознание, — и снова вернулся к тому же, о чем уже говорил. — Надо над этой темой работать…
Небольшой комментарий. Разве столь уж неправ был Сталин? У нас ведь и по сию пору безмерное преклонение перед так называемыми цивилизованными странами — любую дрянь, подчеркиваю, именно дрянь копируем с Запада. Изо дня в день по всем так называемым демократическим СМИ и даже из уст официальных властей, разливается елей в адрес так называемой цивилизации Запада! Ну сколько же можно упиваться духом самоуничижения! Чуть ли не каждый раз слышим: „…а вот в цивилизованных странах…“ Что, Ее Величество Россия не обладает своей уникальной цивилизацией? Что, подданные Ее Величества России не доказали всему миру, что способны на уникальные прорывные решения в любой отрасли человеческих знаний, в любой отрасли науки, техники и культуры? Зачем надо столь рьяно унижать себя и свою Великую Родину, преклоняясь перед „цивилизацией“ „бигмака“, тампексов, сникерсов, неизлечимо ожиревших идиотов, озабоченных только животным сексом и кариесом, где правит бал туалетная бумага зеленого цвета стоимостью всего в три цента за штуку — доллар. Позволю себе процитировать отрывок из одного стихотворения великого русского поэта Н. А. Некрасова:
„Доллар“:
Грош у новейших господ („новейших“ во все времена. — А. М.)
Выше стыда и закона.
Нынче (а, в общем-то, всегда. — A.M.) тоскует лишь тот,
Кто не украл миллиона.
Что ни попало — тащат.
„Наш идеал, — говорят,
— Заатлантический брат:
Бог его — тоже ведь доллар“.

Сколь поразительно точны и метки слова поэта! Сколь точно показана суть духа самоуничижения: „наш идеал — заатлантический брат// Бог его — тоже ведь доллар“!
Когда же, наконец, в России идеалом станет собственно Россия, ее Величайшая и Уникальнейшая Цивилизация, Ее Великие Народы и Ее Могучий, но столь яростно третируемый Его Величество Рубль?
— Мы здесь думаем, — сказал он (то есть Сталин. — А. М.), — что Союз писателей мог бы начать выпускать совсем другую „Литературную газету“, чем он сейчас выпускает. Союз писателей мог бы выпускать своими силами такую газету, которая остро, более остро, чем другие газеты, ставила бы вопросы международной жизни, а если понадобится, то и внутренней жизни. Все наши газеты — так или иначе официальные газеты, а „Литературная газета“ — газета Союза писателей, она может ставить вопросы неофициально, в том числе и такие, которые мы не можем или не хотим поставить официально. „Литературная газета“ как неофициальная газета может быть в некоторых вопросах острее, левее нас, может расходиться в остроте постановки вопроса с официально выраженной точкой зрения. Вполне возможно, что мы иногда будем критиковать за это „Литературную газету“, но она не должна бояться этого, она, несмотря на критику, должна продолжать делать свое дело…
— Вы должны понять, что мы не всегда можем официально высказаться о том, что, о чем хотелось бы сказать, такие случаи бывают в политике, и „Литературная газета“ должна нам помогать в этих случаях. И вообще, не должна слишком оглядываться, не должна консультировать свои статьи по международным вопросам с Министерством иностранных дел. Министерство иностранных дел не должно читать эти статьи (Сталин явно подразумевал „предварительно читать“. — А. М.). Министерство иностранных дел за нимается своими делами, а „Литературная газета“ своими делами. Сколько у вас сейчас выпускают экземпляров газеты?
Фадеев ответил, что тираж газеты что-то около пятидесяти тысяч.
— Надо сделать его в десять раз больше. Сколь раз в месяц выпускаете газету?
— Четыре раза, раз в неделю, — ответил Фадеев.
— Надо будет новую „Литературную газету“ выпускать два раза в неделю, чтобы ее читали не раз, а два раза в неделю, и в десять раз больше людей. Как ваше мнение, сможете вы в Союзе писателей выпускать такую газету?
Мы ответили, что, наверно, сможем.
— А когда можете начать это дело?
Не помню, кто из нас, может быть даже и я, вспомнив о том, как я впопыхах принимал журнал, ответил, что выпуск такой, совершенно новой газеты потребует, наверное, нескольких месяцев подготовки и ее, очевидно, можно будет начать выпускать где-то с первого сентября, с начала осени.
— Правильно, — сказал Сталин, — подготовка, конечно, нужна. Слишком торопиться не надо. А то, что вам надо для этого, чтобы выпускать такую газету, вы должны попросить, а мы вам должны помочь. И мы еще подумаем, когда вы начнете выпускать газету и справитесь с этим, мы, может быть, предложим вам, чтобы вы создали свое собственное, неофициальное телеграфное агентство для получения неофициальной информации…
Сталин, как всегда, говорил очень неторопливо, иногда повторял сказанное, останавливался, молчал, думал, прохаживался. Видимо, вопрос был продуман им заранее, но какие-то подробности, повороты приходили в голову сейчас, по ходу разговора. Мне, например, показалось, что идея создания телеграфного агентства возникла вдруг и именно здесь после какой-то долгой паузы, во время которой он размышлял над этим, и он высказал ее с удовольствием, был доволен ею…
Закончил свой разговор о „Литгазете“ Сталин тем, что сказал, что, очевидно, нам для новой газеты придется подумать и о новых людях, о новых работниках, о новой редколлегии, быть может, и о новом редакторе, но обо всем этом предстоит подумать нам самим, это уже наше дело.
Так — не по идее Союза писателей, как это чаще всего принято считать, а по идее Сталина — через несколько месяцев начала выходить совсем другая, чем раньше, „Литературная газета“, правда, без своего официального телеграфного агентства. АПН (знаменитое в советское время Агентство Печати Новости. — А. М.), начальная идея создания которого была высказана тогда, тринадцатого мая 1947 года, было создано через много лет после этого и уже после смерти Сталина».
Небольшой комментарий. Разве это презрение к нуждам творческой интеллигенции, если Сталин сам же предлагал создать фактически новый печатный орган?! Ведь именно в таком, сталинском статусе «Литературная газета» и получила всесоюзный авторитет и уважение как в СССР, так и там и за рубежом. Да к тому же миллионные тиражи в советское время. И бездарно потеряла этот статус после 1991 года.
Разве это презрение к интеллигентам, если глава государства открыто предлагает им создать даже специальное телеграфное агентство, которое решало бы задачи творческой интеллигенции? Только годы спустя такое агентство было создано — Агентство печати новости, ныне существующее под вывеской РИА «Новости»! Все ведь сталинское наследие!
Обратите также внимание и на то, как легко, но с уважением к творческой интеллигенции Сталин подошел и в вопросе о свободе слова и печати. Ведь и новая «Литературная газета», и новое телеграфное агентство должны были, по его замыслу, обладать серьезной независимостью от органов власти и печатать то, что надо по жизни, без прикрас. То есть остро ставить необходимые вопросы, чтобы быстрее их решать, добиваясь улучшения жизни в СССР и его международного имиджа. В постсталинское время никто из его преемников подобными делами не занимался, но АПН было создано на базе его же идей, хотя, конечно, сталинской смелостью в публикациях не обладало. В настоящее время, правда, имеют место попытки копирования гениальных задумок Сталина, только вот отдача от них слишком уж мизерна…
Итак, уважаемые читатели, вы прочитали довольно-таки крупный отрывок из книги К. М. Симонова. И теперь у меня к вам простой вопрос. Положа руку на сердце, сможете ли вы после всего того, что прочли, утверждать, или, по меньшей мере, придерживаться указанных в названии мифов о том, что Сталин презирал и ненавидел интеллигенцию, особенно творческую, что он не оказывал серьезной поддержки интеллигенции и всячески ее третировал?! Убежден, что у честных людей, а именно они-то и составляют большинство подданных Ее Величества России, ни при каких обстоятельствах не повернется язык утверждать такое!
А теперь полюбопытствуйте, как интеллигенция вела себя в вопросе о премиях и как Сталин решал вопрос премий. Итак, продолжаем цитировать К. М. Симонова.
1-3 июня 1947 года. Обсуждался фильм «Адмирал Нахимов». Когда Жданов, как председатель комиссии, доложил о присуждении этому фильму первой премии и перечислил всех, кому предполагалось дать премию за фильм, Сталин спросил его, все ли по этому фильму.
— Нет, не все, — сказал Жданов.
— Что?
— Вот есть письмо, товарищ Сталин.
— От кого?
Жданов назвал имя очень известного и очень хорошего актера. Он пишет, сказал Жданов, что будет политически не совсем правильно, если его не включат в число актеров, премированных по этому фильму, поскольку он играет роль турецкого паши, нашего главного противника, и если ему не дадут премии, то это может выглядеть как неправильная оценка роли нашего противника в фильме, искажение соотношения сил.
Не поручусь за точность слов, но примерно так изложил это письмо Жданов. Сталин усмехнулся и, продолжая усмехаться, спросил:
— Хочет получить премию, товарищ Жданов?
— Хочет, товарищ Сталин.
— Очень хочет?
— Очень хочет.
— Очень просит?
— Очень просит.
— Ну, раз так хочет, так просит, надо дать человеку премию, — все еще продолжая усмехаться, сказал Сталин. И, став вдруг серьезным, добавил:
— А вот тот актер, который играл матроса Кошку, не просил премии?
— Не просил, товарищ Сталин.
— Но он тоже хорошо играет, только не просит. Ну человек не просит, а мы дадим и ему, как вы думаете?
Небольшой комментарий. Обратите внимание на следующие обстоятельства. Во-первых, представителям актерской среды было не занимать нахальства, чтобы требовать премию и себе. Причем под надуманным предлогом. В том, что описал Симонов, чувствуется весь спокойный сталинский сарказм в отношении человеческой алчности до премии у не названного писателем актера. «Хочет? Очень просит? Хочет получить премию? Ну, раз так хочет, так просит, надо дать…» А ведь роль-то у этого актера была эпизодическая. И, поди ж ты, не постеснялся накатать «телегу» в ЦК и комиссию по премиям, чтобы получить не заслуженное. «Жаба», видите ли, замучила. И едва ли не по принципу «на, подавись» Сталин согласился дать ему премию. Скорее всего, из-за того, что по этому вопросу докладывал Жданов.
Здесь необходимо отметить, что в подобных случаях Сталин вычеркивал таких людей из круга тех лиц, к которым ранее относился с симпатией. Он ни в чем не терпел алчности. И не прибегая к каким-либо иным методам и даже не укоряя в проявлениях алчности, он просто забывал о таком человеке, как о никчемном. В многочисленных писаниях о Сталине не раз встречались такие случаи, как следующий. В своих записях бесед с главным маршалом авиации, создателем советской авиации дальнего действия Александром Евгеньевичем Головановым известный писатель, ныне, к сожалению, покойный Феликс Чуев, с прямой ссылкой на рассказ первого приводит такой пример:
«Есть такие люди, воспринимающие заботу о них по известной поговорке: дают — бери. Одного товарища назначили на весьма ответственный пост, и, естественно, общение со Сталиным стало у него частым. Как-то Сталин поинтересовался, как товарищ живет, не нужно ли ему чего-нибудь, каковы его жилищные условия? Оказывается, ему нужна была квартира. Квартиру он, конечно, получил, а в скором времени Сталин опять его спросил, нет ли в чем-либо нужды. Оказалось, то ли его теща, то ли какая-то родственница тоже хотела бы получить жилплощадь. Такая площадь была получена. В следующий раз товарищ, видя, что отказа ни в чем нет, уже сам поставил вопрос о предоставлении еще кому-то из своих родственников. На этом, собственно, и закончилась его служебная карьера, хотя Сталин и поручил своему помощнику рассмотреть вопрос о возможности удовлетворения и этой просьбы. Не знаю, получил ли он еще одну квартиру, но в Ставке я его больше не встречал, хотя знал, что службу свою в армии он продолжает…»
Во-вторых, хороши же и отборщики кандидатов на премию, коли даже и не подумали представить на премию актера, игравшего роль народного героя обороны Севастополя в Крымской войне — матроса Кошку. Ведь в свое время его имя гремело точно так же, как в истории Великой Отечественной войны воссияли имена Гастелло, Матросова, Зои Космодемьянской и многих других. Сталин однозначно расценил этот факт как конкретное проявление пренебрежения к простым людям, даже если речь и шла о представленном в кинофильме образе давно уже ушедшего из жизни народного героя. Такого отношения к простым людям, тем более к народным героям, Сталин на дух не переносил. Даже если речь шла всего лишь о кино. И, обратите внимание на запись Симонова, Сталин, став вдруг серьезным, поставил вопрос о награждении актера, игравшего роль матроса Кошки.
В-третьих, в том, что описал Симонов, — весь Сталин. Доскональное знание предмета обсуждения и неподдельно искренняя забота о простом человеке, тем более народном герое былых сражений.
Кстати говоря, вопрос о премиях целесообразно продолжить, по-прежнему опираясь на зарисовки К. М. Симонова. Относящаяся к 31 марта 1948 г. запись в дневнике К. М. Симонова очень характерна, прежде всего тем, что показывает и предельное внимание Сталина к вопросам литературы и искусства, и его сталинское стремление оказывать максимальную поддержку положительно отличившимся представителям литературы и искусства…
Итак, вновь цитируем: «К Сталину в этот раз были вызваны Фадеев и редакторы толстых журналов — Панферов, Вишневский, я и Друзин. В ходе обсуждения выдвинутых на премии вещей Сталин заговорил о гом, что количество премий — элемент формальный и если появилось достойных премий произведений больше, чем установлено премий, то можно число премий и увеличить. Это и было тут же практически сделано, в гом числе за счет введения не существовавших ранее премий третьей степени.
Свою мысль о том, что формальные соображения не должны быть решающими, Сталин несколько раз повторял и потом, в ходе заседания, и вообще в том, как он вел обсуждение, совершенно ясно проявилась тенденция — расширить и круг обсуждавшихся произведений, и круг обсуждаемых авторов, и если окажется достаточное количество заслуживающих внимания вещей, то премировать их пошире. Думаю, что, наверное, в связи с расширением этого круга и были впервые на такое заседание вызваны редакторы всех толстых журналов.
При обсуждении ряда вещей Сталин высказывал свои соображения, имеющие для нас общелитературное значение. Когда обсуждали „Бурю“ Эренбурга, один из присутствовавших (докладывавший от комиссии ЦК по премиям в области литературы и искусства Д. Т. Шепилов. — К. С), объясняя, почему комиссия предложила изменить решение Комитета и дать роману премию не первой, а второй степени, стал говорить о недостатках „Бури“, считая главным недостатком книги то, что французы изображены в ней лучше русских. Сталин возразил:
— А разве это так? Разве французы изображены в романе лучше русских? Верно ли?
Тут он остановился, ожидая, когда выскажутся другие присутствовавшие на заседании. Мнения говоривших, расходясь друг с другом в других пунктах, в большинстве случаев совпали в том, что русские выведены в романе сильно и что, когда изображается заграница, Франция, то там показаны и любовь французских партизан и коммунистов к Советскому Союзу, показана и роль побед Советского Союза и в сознании этих людей, и в их работе, а также в образе Медведя показана активная роль русских советских людей, попавших в условия борьбы с фашистами в рядах французского Сопротивления. Подождав, пока все выскажутся, Сталин, в общем, поддержал эти соображения, сказав:
— Нет, по-моему, тоже неверно было бы сказать, что французы изображены в романе Эренбурга сильнее русских, — потом, помолчав, задумчиво добавил: — Может быть, Эренбург лучше знает Францию, это может быть. У него, конечно, есть недостатки, он пишет неровно, иногда торопится, но „Буря“ — большая вещь. А люди, что ж, люди у него показаны средние. Есть писатели, которые не показывают больших людей, показывают средних, рядовых людей. К таким писателям принадлежит Эренбург. — Сталин помолчал и снова добавил: — У него хорошо показано в романе, как люди с недостатками, люди мелкие, порой даже дурные люди в ходе войны нашли себя, изменились, стали другими. И хорошо, что это показано.
В связи с Эренбургом заговорив о писателях, изображающих рядовых людей, Сталин вспомнил Горького. Вспомнил его вообще и роман „Мать“ в частности:
— Вот „Мать“ Горького. В ней не изображено ни одного крупного человека, все — рядовые люди.
Еще более подробный разговор, чем о „Буре“, возник, когда стали обсуждать роман Веры Пановой „Кружилиха“. Фадеев, объясняя причины, по которым на Комитете по Сталинским премиям отвели этот первоначально выдвинутый на премию роман, стал говорить о присущем автору объективизме в изображении действующих лиц и о том, что этот объективизм подвергался критике в печати.
Вишневский, защищая роман, долго говорил, что критика просто-напросто набросилась на эту вещь, только и делали, что ругали ее.
— По-моему, и хвалили! — возразил Сталин.
Я читал и положительные статьи.
— Что это — плохо? — возразив Вишневскому, спросил Сталин у Фадеева. — Объективистский подход?
Фадеев сказал, что объективистский подход, по его мнению, это безусловно плохо.
— А, скажите, — спросил Сталин, — вот „Городок Окуров“, как вы его оцениваете?
Фадеев сказал, что в „Городке Окурове“ за всем происходящим там стоит Горький с его субъективными взглядами. И, в общем-то, ясно, кому он отдает свои симпатии и кому — свои антипатии.
— Но, — добавил Фадеев, — мне лично кажется, что в этой вещи слишком многое изображено слишком черными красками и авторская тенденция Горького, его субъективный взгляд не везде достаточно прощупываются.
— Ну, а в „Деле Артамоновых“ как? На чьей стороне там Горький? Ясно вам?
Фадеев сказал, что ему ясно, на чьей стороне там Горький. Сталин немножко развел в стороны руки, усмехнулся и полувопросил, обращаясь и ко всем, и ни к кому в особенности:
— Ясно? — и перед тем, как вернуться к обсуждению „Кружилихи“, сделал руками неопределенно на смешливый жест, который, как мне показалось, означал: „А мне, например, не так уж ясно, на чьей стороне Горький в „Деле Артамоновых“.
Кто-то из присутствовавших стал критиковать „Кружилиху“ за то, как выведен в ней предзавкома Уздечкин.
— Ну, что ж, — сказал Сталин, — Уздечкины у нас еще есть.
Жданов подал реплику, что Уздечкин — один из тех, в ком особенно явен разлад между бытием и сознанием.
— Один из многих и многих, — сказал Сталин. — Вот все критикуют Панову за то, что у людей в ее романе нет единства между личным и общественным, критикуют за этот конфликт. А разве это так просто в жизни решается, так просто сочетается? Бывает, что и не сочетается, — Сталин помолчал и ставя точку в споре о „Кружилихе“, сказал про Панову: — Люди у нее показаны правдиво.
Потом перешли к обсуждению других произведений. Вдруг в ходе этого обсуждения Сталин спросил:
— А вот последние рассказы Полевого — как они, по вашему мнению?
Ему ответили на это, что рассказы Полевого неплохи, но значительно слабее, чем его же „Повесть о настоящем человеке“.
— Да, вот послушайте, — сказал Сталин, — что это такое? Почему под этим рассказом стоит „литературная редактура Лукина“? Редакция должна редактировать рукописи авторов… Это ее обязанность. Зачем специально ставить „литературная редакция Лукина“?
Панферов в ответ на это стал объяснять, что во всех изданиях книжного типа всегда ставится, кто редактор книги. А когда вещь печатается в журнале — кто именно ее редактировал, — обычно не ставится, а если при публикации указывается ее литературный редактор, то это имеет особый смысл, как форма благодарности за большую редакторскую работу.
Сталин не согласился.
— В каждом журнале есть редакция. Если у автора большие недостатки и если он молод, редакция обязана помогать ему, обязана редактировать его произведения. Это и так ее обязанность, — жестко подчеркнул Сталин, — зачем же эти слова „литературная редактура“? Вот, например, в третьем номере „Знамени“ напечатано: „Записки Покрышкина при участии Денисова“. Тоже литературная редакция Денисова и благодарность за помощь Денисову?
Вишневский стал объяснять Сталину, как родилась эта книга, что Покрышкин хотел рассказать эпизоды из своей жизни, но что книгу от начала и до конца написал полковник Денисов, и они вместе избрали наиболее деликатную форму: Покрышкин благодарит Денисова за помощь.
— Если написал Денисов, — сказал Сталин, — так пусть и будет написано: Денисов о Покрышкине.
После разговора, связанного с рассказами Полевого, зашла речь о книге Василия Смирнова „Сыновья“. Фадеев характеризовал ее и объяснил, почему она была отведена на Комитете: в связи с ее не особенно актуальной сейчас тематикой, изображением деревни начала этого века. Сталин сказал задумчиво:
— Да, он хорошо пишет, способный человек, — по том помолчал и добавил полуутвердительно: — Но нужна ли эта книга нам сейчас?
Панферов заговорил о книгах Бабаевского и Семушкина, настаивая на том, что их можно было бы включить в список премированных произведений, сделать исключение, премировав только первые, вышедшие части романов и таким образом поощрив молодых авторов.
Сталин не согласился.
— Молодой автор, — сказал он. — Что значит молодой автор? Зачем такой аргумент? Вопрос в том, какая книга — хорошая ли книга? А что же — молодой автор?
Эти его слова не были отрицательной оценкой названных Панферовым книг. Наоборот, об этих книгах он отозвался, в общем, положительно. А его замечание — что значит молодой автор? — носило в данном случае принципиальный характер.
Сталин имел обыкновение — я видел это на нескольких заседаниях, не только на том, о котором сейчас пишу, — брать с собой на заседание небольшую пачку книг и журналов. Она лежала слева от него под рукой, что там было, оставалось неизвестным до поры до времени, но пачка эта не только внушала присутствующим интерес, но и вызывала известную тревогу — что там могло быть. А были там вышедшие книгами и напечатанные в журналах литературные произведения, не входившие ни в какие списки, представленные на премию Комитетом. То, о чем шла, точнее, могла пойти речь на заседании в связи с представлениями Комитета по Сталинским премиям, Сталин, как правило, читал. Не могу утверждать, что он всегда все читал. Могу допустить, что он какие-то произведения и не читал, хотя это на моей памяти ни разу прямо не обнаружилось. Все, что во время заседания попадало в поле зрения общего внимания, в том числе все, по поводу чего были расхождения в Союзе писателей, в Комитете, в комиссии ЦК, — давать, не давать премию, перенести с первой степени на вторую или наоборот, — все, что в какой-то мере было спорно и вызывало разногласия, он читал. И я всякий раз, присутствуя на этих заседаниях, убеждался в этом».
Таков был в реальности Сталин в вопросах взаимоотношений с творческой интеллигенцией. Точно так же чутко и внимательно он относился и к нуждам художников, артистов, композиторов. Точно так же он прекрасно разбирался и в вопросах искусства, кино, музыки. Позвольте в этой связи процитировать еще одного титана советской культуры — выдающего советского (русского) композитора, Героя Социалистического Труда, народного артиста СССР, лауреата Сталинских и Государственных, а также Ленинской премий Тихона Николаевича Хренникова. В сентябре 2006 года он дал развернутое интервью корреспонденту газеты «Завтра» (№ 39), содержание которого представляет громадный интерес для более глубокого понимания отношения Сталина к интеллигенции и к культуре. Итак, вот что сказал Т. Н. Хренников (структура интервью сохранена):
«Завтра». Вы приехали в Москву как раз к началу политического взлета Иосифа Виссарионовича Сталина. И на ваших глазах проходила вся основная политическая карьера Сталина. Наверняка у вас сложилось какое-то мнение о годах его правления о масштабе его личности.
Т.Х. В период моего приезда, в 20-е годы, покровителем культуры был Луначарский (нарком культуры. — А. М.). А Сталин играл эту роль позже. Без сомнения, это величайший человек, который нашу Родину превратил в такое государство, которое стало величайшим в мире. Если взять культуру, не могу не вспомнить, как к нам приезжали из Америки наши коллеги-композиторы, которые признавались, что в Америке нет ничего похожего на ту огромную государственную поддержку, которая есть в СССР.
«Завтра». Может быть, разница отношения к культуре и соответственно жизнь культуры (в том числе и материальная) сейчас и во времена, о которых вы вспоминали, коренится в разнице культурного уровня руководителей государства, Сталин посещал оперные спектакли, симфонические концерты не протокола ради. А вот Ельцин на моей памяти не посетил такого рода мероприятия ни разу…
Т. Х. Сталин, по-моему, музыку знал лучше, чем кто-либо из нас.
Он постоянно ходил на спектакли Большого театра и часто водил туда Политбюро — воспитывал, так сказать, своих сотрудников. Он страстно любил слушать Максима Дормидонтовича Хайлова — замечательный был бас. Сталин был на моей опере «В бурю». Поставил ее Владимир Иванович Немирович-Данченко, премьера была в 1939 году. Итак, там присутствовали Сталин, Молотов, Ворошилов и им понравилось. Сталин пригласил к себе Немировича-Данченко и меня. Еще раньше предупреждали, чтобы был наготове — но я в тот вечер был в Киеве. Там была премьера той же оперы, дирижировал Рахлин, он никогда не изучал заранее партитуры, и я не мог не быть в Киеве, чтобы хоть верные темпы показать. Но Сталин не обиделся. Во всяком случае, на следующий день в «Правде» напечатали статью, где говорилось, что руководители страны были на премьере оперы «В бурю», и Сталин высказал свою похвалу в отношении спектакля.
Я со Сталиным встречался четыре раза. Позже, когда был уже известным композитором. Сталин знал мою музыку и хорошо к ней относился, об этом говорит и Шепилов в своих воспоминаниях. Именно Сталин назначил меня Генеральным секретарем Союза композиторов.
…В то же время Сталин назначил меня и руководителем музыкальной секции комитета по Сталинским премиям. Председателем всего комитета был Фадеев, я — его заместителем, потом Фадеева сменил Тихонов, и я стал уже его заместителем. Поэтому, естественно, мне приходилось беседовать с Иосифом Виссарионовичем. Но какого-либо специального разговора, когда бы меня учили, как нужно поступать, у меня со Сталиным не было.
Меня приглашал Жданов, который был образованнейшим человеком. Это сейчас стали из него делать пугало: якобы он был незнайкой, якобы садился за рояль и показывал великим композиторам, как нужно сочинять. Вообще пишут такую билиберду, что трудно представить, чтобы нормальный грамотный человек мог придумать такую штуку, как сейчас придумывают о советских руководителях, писателях. Что, к примеру, сегодня сделали с Горьким, со всей советской литературой!.. Нам оставили как Евангелие «Мастера и Маргариту». Не спорю — хорошая, талантливая книга. Тем более я был знаком с Булгаковым. Я писал музыку к его пьесе «Дон-Кихот», которая шла в театре Вахтангова. Но нельзя же так все переворачивать с ног на голову — возвышая одних, пусть и справедливо, втаптывать в грязь других!
Небольшой комментарий. Откровенно говоря, если бы не Сталин, Булгаков не стал бы столь известным советским писателем. Сталин был первым, кто реально оценил всю глубину таланта Михаила Афанасьевича и не дал его сожрать архаровцам из Реперткома. Ведь главарь этой полубандитской организации — пресловутый Ф. Ф. Раскольников — едва не пристрелил Булгакова за то, что тот посмел ему возразить. Сталин же пристроил его и в театр, куда Михаила Афанасьевича не хотели брать. Честно говоря, характер у него был, мягко говоря, далеко не сахар. Но Сталин ценил его талант и очень любил его пьесу «Дни Турбиных», которую, как утверждают, смотрел не менее 15–20 раз. И очень даже похоже на то, что именно эта пьеса стала одним из тех невидимых постороннему глазу мощнейших импульсов, приведших Сталина к мысли о необходимости демократизации внутренней жизни СССР, к социальному примирению с теми, с кем в Гражданскую войну воевали, к необходимости восстановления офицерских званий в РККА.
Когда говорят о Булгакове, то очень многие не без удовольствия смакуют историю о том, как Сталин, пускай и в мягкой форме, но не рекомендовал ему писать пьесу о батумской стачке 1905 года, а когда писатель не послушался и направился в Грузию для сбора материалов, то его сняли с поезда. Мне трудно сказать, знают ли те, кто в антисталинском духе смакует эту историю, подлинную подоплеку случившегося.
Сталин действительно возглавлял всю организационную работу по подготовке и проведению той стачки. К тому времени он уже обладал колоссальным авторитетом в Закавказье. Однако тогда ему не было известно, что руководители ЦК РСДРП(б), то есть Ленин и K°, взяли деньги для проведения этой стачки непосредственно у представителей знаменитого американского нефтяного короля Рокфеллера. В то время он был на ножах со своими заклятыми конкурентами Нобелями и Ротшильдами, которые, особенно первые, господствовали на российском нефтяном рынке, являясь практически монополистами в добыче и экспорте бакинской нефти. Им же принадлежал и батумский керосинопровод, по которому на экспорт отправлялось примерно 86 % российского керосина, что составляло около 50 % мирового экспорта. Сталин получал деньги для стачки непосредственно от ЦК и потому не знал об их подлинном происхождении. Узнал лишь много позже, во время допросов основных фигурантов знаменитых процессов 1937–1938 гг. Что же касается организации забастовок против конкурентов с помощью либо профсоюзов, либо радикальных политических партий, то в начале прошлого века это стало фактически обыденной вещью в мире капитала. Таких примеров в истории разных стран можно найти уйму.
И вот надо же было такому случиться, что кто-то надоумил пользовавшегося благосклонностью Сталина Булгакова заинтересоваться темой этой стачки и писатель воспылал горячим желанием написать соответствующую пьесу и воспеть Сталина тех лет. Сталин, естественно, быстро узнал и о том, кто конкретно надоумил ничего не понимавшего в политике и тем более в подковерной борьбе троцкистской оппозиции писателя, и, самое главное, зачем надоумили. Это была своего рода попытка римейка истории с произведением Пильняка «Повесть непогашенной луны», о которой говорилось еще во второй книге настоящего пятитомника. Тогда это произошло с подачи Троцкого и его соратников. И с Булгаковым произошла та же история — некоторые из неразоблаченных троцкистов, оставшиеся на свободе, надоумили ничего не знавшего писателя заинтересоваться этой темой. И если бы он раскопал эту историю и тем более написал бы пьесу, то возник бы повод в очередной раз устроить вакханалию попыток обвинить Сталина в чем-то непотребном, в данном случае в сотрудничестве с американским капиталом и на этой волне в очередной раз попытаться его свергнуть.
Сталин прекрасно понял, кто стоит за кулисами этой проделки, и в самой мягкой форме рекомендовал Булгакову оставить эту тему в покое, потому как в противном случае с ним пришлось бы разбираться на основании положений Уголовного кодекса. Сталин же этого не хотел, так как, подчеркиваю, очень высоко ценил его талант писателя и драматурга. К глубокому сожалению, Булгаков не внял мягким предостережениям Сталина и засобирался в дорогу, в Грузию. И когда Сталин узнал об этом, то с помощью НКВД была организована срочная операция по доставке Булгакову прямо в поезд соответствующей срочной телеграммы с отзывом в Москву. Такова вкратце суть данной истории.
«Завтрак. Сталин в общении был каким: злобным, ожесточенным, равнодушным, холодным или наоборот — сердечным, приветливым?»
Т. Х. Сталин был совершенно нормальный человек. С ним часто спорил Фадеев, мне один раз пришлось поспорить. Фадеев спорил по поводу книги «Даурия» писателя Седых. Мы приехали к Сталину втроем — Фадеев, Симонов, который был руководителем литературной секции, и я — руководитель музыкальной секции. Докладываем всему Политбюро о сложившейся ситуации. Никогда Сталин не вел заседания Политбюро. И в тот день его вел Маленков. Сталин сидел справа и принимал самое активное участие в обсуждении вопросов. Когда Фадеев высказал свое мнение о том, что он против награждения этого произведения Сталинской премией, поскольку там плохо отражена роль партии, Сталин возразил: «Это же литературное произведение, а не публицистика, зачем нужны такие политические подробности, такая точность?». Возник спор. Фадеев сказал, что он категорически против, что он в то время был на Дальнем Востоке и вместе с Сергеем Лазо делал революцию. Он же был двоюродным братом Лазо, которого сожгли в топке японцы. Сталин обратился к Политбюро: ну что, дадим премию Седых? И вопреки мнению Фадеева эту премию дали.
Или у меня была история. Тогда появился Нечипоренко — потрясающий балалаечник. Я никогда не слышал большего, потрясающего мастерства в этом направлении, чем у Нечипоренко. Он произвел на меня такое впечатление, что я решил во что бы то ни стало выдвинуть его на премию. И выдвинул. Пригласил его, он перед всеми сыграл, все обалдели от его мастерства. Его называли тогда «Ойстрах на балалайке», потому что он играл тогда весь виртуозный скрипичный репертуар на своем инструменте. Это было совершенно невероятно. На прослушивании присутствовал и председатель комитета. В то время им был Николай Николаевич Беспалов. Он решил лизнуть Сталину одно место и сказал: «Товарищ Сталин, такую премию — за народный инструмент? Ну, как же можно? Мы этим самым снижаем значение такой престижной премии». И Сталин вроде бы согласился… Вижу, что вся моя конструкция рушится. С присущим мне темпераментом я попросил слова у Сталина и стал говорить, что я вообще удивляюсь выступлению Беспалова, который, по-видимому, не знает историю этого инструмента, что еще в XIX веке Трояновский и Андреев приезжали к Толстому, играли ему, и он плакал и рыдал. Игре на балалайке учат в самых престижных музыкальных вузах. И говорить о том, что это все еще самодеятельный инструмент, — я такой глупости не могу пережить и протестую категорически. Тогда Сталин говорит коротко: Дадим. И дали.
Небольшой комментарий. Обратите внимание на то, что и Т. Н. Хренников в унисон с К. М. Симоновым описывает невероятную свободу обсуждения произведений литературы и искусства у Сталина. Описывает и то, что Сталин детально вникал в различные мнения, подробно выслушивал самые разные точки зрения и только потом предлагал резюме, причем не навязывая своего мнения. И ведь как уважительно выслушивал все стороны. Вот вам и «диктатор»!
Вообще в СССР (сталинского периода особенно. — А. М.) музыка, как в классической Древней Греции, была крупнейшим государственным делом. Духовное влияние крупнейших композиторов и исполнителей, формирующее умных и волевых людей, было огромным, в первую очередь через радио.
Небольшой комментарий. Тихон Николаевич сказал истинную правду. Влияние было чрезвычайно огромным. И вовсе не случайно, что в наше время пытаются возобновить такое же влияние, устраивая концерты на телевидении, ставшие известными под названием «Старые песни о главном». Потому как современной музыкой умных и волевых людей не вырастить — вырастить можно только трясущихся в животном экстазе дебилов. Ведь все современные песни построены по принципу «два притопа, три прихлопа», причем что музыка, что слова. Кстати говоря, содержание современных песен и вовсе не выдерживает никакой критики, и не случайно, что оно попало под жесточайший обстрел современных умных юмористов, особенно М. М. Задорнова.
Наш Союз композиторов обладал огромной материальной мощью. Мы в год имели 20 миллионов рублей! По тем временам — это колоссальная сумма. Мы строили дома, давали бесплатно квартиры. Создавали Дома творчества. А фестивали и концерты! При Музфонде существовал специальный отдел музыкальной пропаганды, задачей которого была организация и пропаганда новых произведений. Мы построили свою типографию и свое издательство «Советский композитор». Издавали произведения, в том числе и молодых композиторов. Попробуйте сейчас что-нибудь издать! Только сами, за свои деньги.
Вот так выдающийся советский русский композитор оценивает роль Сталина в искусстве, в частности в развитии музыки.
Конечно, еще очень много можно было бы рассказать об истинном отношении Сталина к интеллигенции. Однако, как представляется, и этого уже вполне достаточно, чтобы понять одну простую истину — мифы на эту тему не имеют под собой реальной почвы. А интеллигенции должно быть стыдно за стряпание и особенно, распространение лжи об отношении Сталина к ней. Никогда более интеллигенция не жила так хорошо, так вольготно, так сытно, так финансово и материально обеспеченно, как при Сталине. Одни только гонорары за художественные произведения были столь высокими, что по сию пору их даже не с чем сравнить!
Таков был подлинный Сталин в отношениях с интеллигенцией! Ну а та по своей привычке — все же не зря дочка Тютчева обозвала ее гнилой интеллигенцией, — предала забвению все, что Сталин сделал для интеллигенции.
Назад: Миф № 181. Как ярый юдофоб и антисемит, Сталин планировал выселить всех евреев из больших городов в специальные концлагеря в отдаленных районах страны
Дальше: Миф № 187. Сталин очень любил демонстрации своей всесильности