ГЛАВА 21
Остальное помню плохо. Как Коршун помогал снять шлем, ибо руки тряслись от волнения так, что пальцы никак не могли найти застежку. Как пан Вышонец громко объявлял победителя и заодно оглашал решение суда о том, что все обвинения с князя Витолда сняты, а погибшие сами виноваты, ибо пошли против божьих законов. И как меня под руки вели на помост, потому что ноги подкашивались от волнения. И как бледный, с подозрительно блестящими глазами Витолд, обнял меня и долго не отпускал. И как «орлы» просили подписать какие-то бумаги, а Коршун, ругаясь сквозь зубы, хватался за меч при каждом резком движении. Как уносили тела погибших и что-то у меня спрашивали — как выяснилось потом, доспехи и оружие побежденных забирал себе победитель, вот «орлы» и пожелали выяснить, не придется ли делиться дорогой броней с каким-то недощипанным «ястребом». По-моему, они были только рады, когда я отмахнулась со словами: «Делайте что хотите!» И как неожиданно выяснилось, что это еще не конец — оказывается, победителю надлежало провести на месте битвы еще несколько часов, до заката, на тот случай, если найдется мститель, готовый бросить вызов и заступиться за честь убитых. По глазам некоторых шляхтичей можно было прочесть жгучее желание надавать бабе по шее, но мой «оруженосец» не отходил от ристалища ни на шаг, а связываться с «ястребом», у всех на глазах заклевавшим «орла», дураков не нашлось. Кроме того, все видели, к чему привел порыв милсдаря Генриха Хаша, который вроде бы и мог вызвать меня на бой. И вызвал — и поплатился за это.
Единственным, от кого я приняла бы вызов, — то есть единственным, кто мог бы это сделать по обычаю, был пан Матиуш Пустополь. Как родственник Хашам, он не должен был оставаться в стороне. А как вероятный следующий князь Пустополь — тем более. Но вызова от него так и не последовало. Видимо, рука и сердце княжны Ярославы Клевеньской показались ему более желанными, чем восстановление справедливости.
Так что желающих скрестить со мной оружие я не дождалась. Но обычай есть обычай, и пришлось до самого заката прохаживаться по ристалищу на гудящих от усталости ногах, иногда присаживаясь на ступени помоста, чтобы отдохнуть. Четверка городских стражников делила со мной минуты ожидания — не для того, чтобы защитить от возможного гнева толпы, но для того, чтобы помешать удрать. Ни того, ни другого не произошло, и на закате за мной приехал Коршун, чтобы проводить в замок.
Не желая никого видеть, я закрылась в своей комнате. Ко мне стучали, окликали по имени — я слышала голоса Агнешки, Витолда, госпожи Мариши, дрожащий голос княгини Эльбеты, даже повелительный — матери Любаны. Они звали, приказывали, просто просили — мне было все равно. Я не отзывалась, лишь иногда огрызалась, посылая всех подальше. Хотелось побыть одной.
Я убила двух человек. Обоих — за дело. Обоих — исполняя свой долг, действуя согласно приказу. Я много раз убивала на войне и уже потеряла счет трупам. Да мы и никогда не говорили, у кого сколько врагов на счету — не до того было, чтобы еще и хвастаться: «У меня сегодня восемь!» — «А я убил одиннадцать! Отстаешь на три головы!» Война — не красивая сказка, но там было намного проще. Вот тут — наши, свои, а там — враги, чужие. Врагов надо убивать. Их некогда рассматривать, с ними не о чем разговаривать. Образ врага всегда жесток и беспощаден. Даже в бою некогда разглядывать того, кто пал от твоего меча. Там вообще некогда смотреть по сторонам. Удар — отмашка — еще удар — блок — выставить щит — ударить из-под щита — идти дальше… Не озираясь, не глядя, убит твой противник или ранен. Бой — не место для размышлений о смысле жизни. Там бьешь всех подряд, отличая лишь своих от чужих. Упавшего не добиваешь — это сделает тот, кто идет позади тебя.
Иное дело — здесь. Трудно считать врагом того, с кем вместе сидел за одним столом, с кем делил хлеб и вино, с кем болтал о пустяках и спорил о важных вещах. Он не враг — ты с ним вместе сражался когда-то против общего врага. Нас породнила мутная вода Попятни, связав крепче кровной клятвы. И я сейчас ее нарушила. Более того — отец и сын Хаши защищали правое дело. Они действительно хотели избавить мир от оборотня, от опасной твари, от зверя, убивающего людей. Если бы речь шла о ком-то другом, не о князе Витолде, для меня было бы честью сражаться бок о бок с этими рыцарями — и да, убивать оборотней. А вместо этого…
Только на утро второго дня меня выгнал из добровольного заточения самый сильный враг — голод. Крепость пала, если можно так сказать, из-за отсутствия запасов продовольствия.
Госпожа Мариша аж руками всплеснула, когда я появилась на кухне. Вокруг меня засуетились, словно я была княгиней, к тому же только что вставшей со смертного одра. Мне подали пшенной каши, налили сбитня, отрезали кусок ветчины на толстый ломоть хлеба. Даже сласти откуда-то раздобыли. Это могло показаться приятным, если бы у проявленной заботы не было такого горького привкуса — в тот же самый день, когда я выбралась из добровольного заточения, состоялись похороны отца и сына Хашей, и кроме завтрака я получила вареные яйца и блины, чтобы помянуть покойников. Не знаю, как и где их похоронили. Да и не хотелось знать, если честно. Важнее было другое — в тот же самый день Коршун все-таки уехал к себе в Гнездо.
Он не зашел попрощаться, но я каким-то наитием угадала его отъезд и сразу после завтрака вышла на крыльцо, где он как раз проверял подпруги у своего коня. Вспомнилось, как почти два месяца назад, наткнувшись на него и тогда еще живого Тювика, я шарахнулась от них как от чумы.
Рыцарь-истребитель обернулся и подбодрил меня усмешкой. Я подошла.
— Вы все-таки уезжаете?
— Да.
— Почему?
— Меня зовут долг и честь.
— Долг? — Я вспомнила, что он осужден и долг как раз состоит в том, чтобы вернуться для приведения приговора в исполнение.
— Да. Я клялся честью исполнить свой долг. И я его исполнил.
— И вы теперь…
— Меня ждет пожизненный домашний арест. Собственно говоря, — он задрал голову к небу, глядя на бегущие облака, — это мое последнее путешествие.
— И вы больше никогда… И мы не увидимся…
— Даже с помощью магии, увы!
Я вспомнила наш ночной поход к волшебному зеркалу:
— А скажите, как же так все-таки получилось с тем… предметом? «Ястребы» следили за Пустопольем?
— Да. И очень давно. Практически с того самого дня, как некая женщина привела в Гнездо пятилетнего мальчугана и призналась, что родила его от оборотня. С той поры орден не спускал глаз с этой земли. Но поскольку по закону мы лишены очень многих прав, вмешаться удалось только в самый последний момент. И то, когда на горизонте замаячили «орлы».
— Хорошо, что это были именно вы! — вырвалось у меня.
— Ясная панна, — Коршун засмеялся, — если вы до сих пор желаете в меня влюбиться, последний раз советую этого не делать. Мало того что я намного старше вас и монах, так вы еще совершенно не в моем вкусе. Мне было приятно с вами работать, и если я о чем-то жалею, так это о том, что женщин в «ястребы» не принимают. И я не могу назвать вас сестрой по ордену.
— А я не могу назвать вас братом… Но, — это слово пробудило во мне другие воспоминания, — а как же ваша семья? Витолд — ваш племянник. Агнешка — племянница… Это вы должны были стать следующим князем Пустопольским!
— Но не стал. Дайна, не все стремятся к власти, даже когда есть возможность получить ее. Ни я, ни Витолд в конечном счете не были рождены для того, чтобы править. Он — художник, живущий в своем мире. Я — воин, ученый, монах. Вы знаете, что князь рисовал в камере?
— А… — признаться, меня это удивило.
— Рисовал. На стенах. Мне кажется, он был бы счастлив, если бы его оставили в покое и просто разрешили заниматься любимым делом, а не забивали мозги такой ерундой, как законы, налоги, политика… И, возможно, пан Матиуш или Хаши были бы гораздо лучшими новыми князьями Пустопольскими.
— И вы… жалеете о том, что произошло?
— Не совсем. Они избрали неверный путь. Что было бы с княжеством, если бы все пошло по-другому, — не знаю. История не знает сослагательного наклонения. Князь Волков стал князем людей. К добру это или к худу — судить не нам, а нашим потомкам. Вашим потомкам, ясная панна! — Он вдруг церемонно, преклонив колено, как на приеме у монарха, поцеловал мне руку. — Желаю вам счастья.
— Если бы у меня был сын, — слова вырвались сами собой, словно кто-то посторонний дернул за язык, — я бы посвятила его вашему ордену!
— Осторожнее, ясная панна. Как маг считаю своим долгом предупредить, что такие обещания, вырвавшиеся как бы случайно, потом обязательно приходится исполнять!
Выпрямился, взял за узду своего коня и направился к воротам, оставив за спиной много несказанных слов и несделанных дел.
После его отъезда стало пусто и одиноко. Словно я и в самом деле потеряла брата. Несколько дней ходила как потерянная, чувствовала себя ненужной и избегала людей. Последний часовой, забытый в крепости на боевом посту. Устав терзаться, направилась на поиски князя.
Витолд обнаружился в залитой весенним светом комнате, за столом, который был завален бумагами, он что-то сосредоточенно писал, выслушивая по очереди сразу двух человек. Когда я переступила порог, он нетерпеливым жестом заставил их замолчать и отослал прочь. Лежавший у его ног громадный бурый волкопес поднял лохматую голову и несколько раз стукнул хвостом об пол.
Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Князь еще оставался бледным, в уголках рта и на лбу залегли морщины, которых раньше не было. В глазах появилось что-то новое. Он еще не полностью оправился от тюрьмы, хотя провел там около месяца.
— Вот, — смущенно улыбнулся князь, точно мальчишка, которого застукали за неумелой игрой, — разбираюсь в делах. Раньше всем этим занимался Генрих, а теперь придется мне. Это не так трудно, как кажется…
При упоминании этого имени настроение испортилось, но зато прибавилось решимости.
— Ваше сиятельство, я пришла за расчетом.
— Что? — Такое впечатление, что он впервые услышал это слово. — Почему?
— Мы уговаривались, что я помогу вам, попытаюсь защитить от того, кто желает вам смерти. Я нашла этих людей и даже… хм… покарала за неблаговидный поступок. Мое дело сделано. Вы обещали заплатить мне сотню злотых — двадцать авансом и еще восемьдесят потом, по завершении дела. Я пришла за деньгами.
— Ты хочешь уехать? — Мужчина выглядел растерянным. — Но почему?
— Я здесь больше не нужна. Мне пора домой. Все закончилось, я сделала все, что могла. И хочу получить заработанные деньги.
— Это так обязательно — уезжать?
У него был точно такой же удивленный и несчастный взгляд, как тогда, в тюрьме. Тогда он нуждался в помощи и сочувствии, а теперь — видят боги! — в этом нуждалась я. И почему он не мог хоть раз быть чуть-чуть милосерднее? Это же так просто!
— Я не могу здесь больше оставаться, — сказала ему. — Отпустите меня.
Какое-то время мы просто смотрели друг на друга и молчали.
— Ты твердо решила?
— Да.
— Тогда… не смею задерживать.
Вот и все. Рухнул последний мост. Я вышла из кабинета, неожиданно поймав себя на мысли, что жду окрика. Хоть бы одно слово! Любое! Даже простое: «Эй!» — и я бы оглянулась, остановилась.
Ничего.
Но в тот же вечер раздался стук в дверь. Уже догадываясь, кто это может быть, все-таки открыла. В конце концов, он князь, а я жила в его доме и работала на него.
Витолд вошел, держа руки за спиной.
— Можно?
— Прошу. — Я посторонилась, сделав широкий жест. Какими бы ни были наши отношения, портить их не хотелось. Да и не имела я права выставить за порог комнаты владельца этого замка!
Князь прошел, по-прежнему что-то пряча за спиной. Я рассматривала его исподтишка, ища следы беспокойства, болезни, тревоги, даже грядущего перерождения — ведь через несколько дней начнется полнолуние, и тогда зверь опять ненадолго получит свободу. Волкопсы радостно взвоют, приветствуя своего Князя, и тот всю ночь будет бегать с ними, чтобы под утро проснуться голым где-нибудь под дубом и ничего не помнить о минувшей ночи.
— Что вам угодно? Вы… опять что-то чувствуете?
— Нет, — он смутился, — просто мне стоит уделять вам больше внимания…
— Кто так считает? — Почему-то это замечание показалось оскорбительным. Я что, лекарство, которое стоит принимать строго по часам, а если плохо помогает, следует увеличить дозу?
— Все. И я.
— Кто это — все? — Настроение начало стремительно портиться.
— Ну… так принято. У меня тут кое-что есть… Присядь!
Я повиновалась, все еще кипя от негодования. Знать бы, кто и зачем его послал? Я бы этому доброхоту показала, где раки зимуют. Зарекся бы добрые советы давать и все за других решать.
А Витолд тем временем как ни в чем не бывало сел на пол у моих ног. Длинный сверток, который прятал за спиной, положил на колени.
— Ты не бойся. Это тебе. Подарок. Я вот тут подумал… В общем…
Он тихо развернул тряпицу, в которую оказалась завернута деревянная нога. Она мало походила на мой прежний протез, выточенный гробовщиком на скорую руку. Стопа была сделала отдельно, на шарнирах, и при желании я могла идти почти как обычный человек. Да и крепления оказались несколько иными.
— Вот, — произнес князь. — Я долго думал… Там было много времени… чтобы не сойти с ума от страха и неизвестности…
Я затаила дыхание, а Витолд, ободренный моим молчанием, осторожно стал стаскивать с моей здоровой ноги сапог. Задрал повыше обе штанины. Я вцепилась в скамью двумя руками, оцепенела. Внутри все сжалось, словно в предчувствии боли. Но почему-то не было сил пошевелиться. Оставалось только смотреть, как князь меняет старый протез на новый. А потом ставит обе мои ноги — живую и деревянную — себе на колени и тихо поглаживает.
— Ну как? — А на лице светится мальчишеская улыбка. — Ничего получилось?
Ничего? Да они почти одинаковые! На деревянной ступне были прорезаны даже пальцы, а суставное соединение располагалось как раз над выпуклостью щиколотки. Говорить было трудно, и я смогла только кивнуть.
— А раз тебе нравится, — улыбка стала еще шире, — иди ко мне! Я так соскучился.
Видят боги и особенно Богиня-Мать, я тоже по нему скучала. Но в сердце жил страх. Нет, не перед оборотнем, которым он мог бы стать. Перед судьбой. Не могла я спокойно оставаться рядом с мужчиной, который принимает меня такой, какая я есть. Мужчиной, которому было наплевать на мою ногу, который не сравнивал мою грудь с пышными формами соседки, а просто любовался ею. Мужчиной, который не пытался указать женщине ее место, а позволял решать самой, где находиться. Таких мужчин не бывает.
— А вернемся с войны, ты мне детей родишь…
— Сына и дочку…
— Нет, как можно больше. Каждый год будешь мне рожать! Я мужик ого-го…
— А если не…
— Почему это не получится? Ты девка крепкая, откормить тебя только малость надо, и будешь как та яблоня в саду, что ни год, то приплод. Я много детей хочу. И мама моя хочет. Ей помощница во как нужна! Хозяйство у нас большое, справное. Рук вечно не хватает, так что только успевай поворачиваться. Без дела сидеть не будешь, обещаю!
— Без какого дела?
— Ну мало ли у бабы заботы — скотину покормить, огород полить-прополоть, за детьми присмотреть, дом прибрать, двор подмести…
— А если…
— Что, думаешь, не поднимем хозяйство? Да мы с тобой такое молочное стадо разведем — из соседних деревень к нам за два года за молочными коровками записываться станут. А коли справляться не будем — так дети на что? Как дюжину народишь — вот тебе две дюжины рук в помощь. Ну, когда разбогатеем, работников наймем. Это только первые лет десять все сами делать будем — и коров доить, и воду носить. Потом авось и батраки сыщутся… Нравится тебе такое житье?
Утром, когда проснулась, Витолда рядом не было. Смутно припомнился легкий поцелуй в щеку, такой торопливый и нежный, что слезы опять вскипели на глазах. Нет, так не бывает! Я не верю.
Начинался новый день. Судя по шуму во дворе, замок уже часа два как пробудился.
Я спустилась в трапезный зал вовремя — слуги подавали завтрак. Витолда не было, он с утра опять пропадал в студии. Княгиня Эльбета, Агнешка, немногие присутствовавшие здесь придворные вели себя как обычно, но мне казалось, что все они знают, где князь провел ночь. Знают и не показывают пальцами лишь потому, что считают это ниже своего достоинства.
Когда я поднялась к себе (просто не могла находиться рядом с этими людьми), на постели обнаружился кошель с золотыми монетами. Значит, отпускает. Значит, решено. Пойду собирать вещи.
Уже когда я выбралась за ворота, навстречу мне попался какой-то пилигрим. Молодой еще, прыщавый и веснушчатый парень в наряде простого горожанина, поверх которого была наброшена распахнутая на груди ради летнего тепла мантия. За плечами — тощий мешок, в руке — палка. Парень смотрел на громаду замка с открытым ртом, как на иноземную диковину.
— Простите, ясный пан, — окликнул он меня, с двух шагов да против солнца не угадав во всаднике женщину, — а не это ли замок князей Пустопольских?
— Этот, — буркнула я, натягивая повод, чтобы объехать парня по обочине.
— Это хорошо. А то я волнуюсь…
— Что?
— Понимаете, в академию был прислан запрос, гласящий, что князю Пустопольскому требуется алхимик. Ректор направил меня. Это правда? Знаете, мне бы очень не хотелось возвращаться несолоно хлебавши…
Я посмотрела на небо, припоминая. До полнолуния оставалось всего три дня.
— Не придется. Скажите, чтобы вас провели прямо к князю Витолду. Думаю, в ближайшие трое суток у вас будет много работы!
— Ой, спасибо, ясный пан!
Поклонившись, парень прибавил шага, торопясь к воротам, а я отправилась своей дорогой. И, как ни странно, от этой мимолетной встречи на душе стало спокойнее.
Нет нужды описывать весь путь. Только первый день я путешествовала одна. Заночевала в придорожном трактире, на следующие сутки вскоре после полудня мне удалось догнать небольшой торговый караван и пристать к нему. Война недавно закончилась, еще не везде на дорогах было спокойно, и ко мне поначалу отнеслись настороженно. В самом деле — женщина в потрепанном мундире королевской пехоты, при оружии, без ноги, одна, просит ее подвезти. Кто ее мог подослать? Только разбойники, на разведку. Пришлось дать старшому каравана лишний злотый, чтобы он просто позволил ехать рядом. Остальные караванщики косились настороженно, никто не спешил с разговорами, и первую ночь я просидела одна.
Поверили мне не сразу. Только когда третья ночь прошла спокойно, люди как-то оттаяли. До этого приходилось даже питаться отдельно: сидя в стороне от костра и кутаясь в плащ, жевать прихваченные в дорогу хлеб и сыр, запивая водой из ручья. Лишь на четвертый день пути меня допустили к общему костру, налили миску наваристой крупяной похлебки с салом и набранными у обочины травами, угостили брагой. Расспрашивали про войну — многие воевали и хотели узнать, где довелось сражаться мне, как звали командующего нашим полком, да не встречала ли я такого Пашку из Ловиц — мол, как ушел парень на войну, так до сей поры ни слуху ни духу. Я старалась отвечать честно. Мне нечего было скрывать.
К самому Брылю караван не шел — их путь лежал в соседний городок, так что на повороте мы простились. Я, с комфортом проделавшая больше половины пути на подводе, с трудом влезла на лошадь, предвкушая, как через несколько верст слезу с седла и больше никогда не буду ездить верхом. Если бы был шанс дойти до городка засветло, вовсе не стала бы садиться в седло, а прошагала бы пешком.
Брыль — городок небольшой. Сотни две-три домов, лавки, большое здание городской управы, часовня Дочери — вот и все. Наша усадьба стояла чуть в стороне, на окраине, на невысоком холме, с которого полого спускались две дороги — в сам Брыль и в ближайшую деревню. Именно туда, к тамошним мальчишкам, мы и бегали играть. Не то чтобы было ближе — просто деревня стояла на берегу речки, а возле земляного вала Брыля не протекало даже самого маленького ручейка. Только в овраге по весне талая вода давала приют нескольким лягушкам. На память сами собой пришли мои прежние друзья. Некоторые мальчишки в начале войны, как и я, попали в пехоту. Но после военного лагеря, где нас учили маршировать и держать строй, бывших друзей-приятелей раскидало кого куда. Даже не знаю, все ли вернулись? Те, кто остался в живых, наверняка уже женаты. Было бы интересно с ними встретиться, узнать, кто где воевал, вспомнить те дни.
Судя по всему, война не затронула мой родной город — перемены, конечно, были, особенно в центре, где появилось несколько новых домов в два этажа, внизу в них располагались лавки, а наверху жили хозяева. Но земляной вал и тын наверху были такими же — как их подновили в начале войны, так с тех пор и стояли. А вот от оврага почти ничего не осталось — только небольшая ямка в земле. Засыпали при строительных работах или просто я выросла и за восемь лет все забыла?
Наш дом, трехэтажная усадьба с пристроенными справа и слева клетями для скота, окруженная садом и оградой, словно бы выросла, стала выше. Понадобилось несколько минут, чтобы я поняла — вырубили часть окружавших дом деревьев. Не стало двух старых тополей, чьи кроны смыкались как раз над кровлей. Без них дом казался каким-то лысым и голым.
Ворота оказались приоткрыты, дедок-привратник сидел на чурбачке и что-то мастерил. При виде его я не сдержала улыбки — дедок был тот же самый, который восемь лет назад провожал меня на сборный пункт и еще пошутил: «Ну уж если Дануська воевать пошла, не будет врагам пощады! Всех одолеем!» — Он часто твердил, что боги потому не дали моему отцу сыновей, что родилась я, стоившая трех мальчишек.
Дедок вскинул подслеповатые глаза, когда тень от ушей моего коня почти доползла до его ног.
— Кто тут ходит? А ну…
— Здравствуй, дед Мрок! — сказала я.
— Ась? — Он встал. — Чего надо, говорю?
М-да, внешне дед не изменился, но почти ослеп и оглох. И что он тут делал на воротах? По привычке сидел или впрямь больше некому? Нет, сквозь воротный проем было видно, что жизнь-то в усадьбе течет. Челядь занята делом. Кое-кто, заметив меня, побросал дела и таращил глаза на незнакомца.
— Это я, Дайна, — сказала чуть громче, чем хотелось.
— Кто? — прищурился он.
— Дануська! — крикнула я, наклонившись вперед и осторожно перенеся вес тела на здоровую ногу, чтобы перекинуть на другую сторону протез. Новый сгибался в колене гораздо легче, так что спешиваться теперь было не такой проблемой.
— Дануська? — Дедок всплеснул руками. — Да ну? И ты живая?
— Да. — Я с облегчением встала на твердую землю.
— Вот радость-то! — Дед засуетился, забегал вокруг, взмахивая руками, как клушка крыльями. — То-то матушка ваша обрадуется! И сестрицы! Такое счастье привалило! Эй, Пынька! Беги в покои, скажи господам — панна Дайна вернулась!
Челядь засуетилась. Какой-то мальчишка принял у меня коня, другой кинулся к дому. Его опередила женщина, до этого сыпавшая пшено курам. Ее громкий голос слышался, казалось, даже сквозь каменные стены.
Я прошла по двору, озираясь по сторонам. Он был вытоптан до твердости камня. Впереди пристроили новое большое крыльцо. А вот сад отступил за забор и стал раза в полтора меньше. Там явно вырубили несколько старых яблонь и серьезно проредили смородиновые кусты.
— О боги!
На крыльцо выскочила мама. За нею — две девушки лет восемнадцати. Маму я узнала сразу — она ничуть не изменилась, только по щекам сбегали морщины, а глаза казались тусклыми.
— Дайна? Мне сказали, что…
— Здравствуй, мама.
Она подошла, прижимая руки к груди, пробежала взглядом по моему лицу. Вспоминала ту восемнадцатилетнюю девушку, которая решила идти на войну вместо отсутствующего брата? Или отчаянно думала, что делать? Мы не виделись восемь лег. Неужели мама меня не узнала?
Узнала.
Я поняла по тому, как внезапно изменилось ее лицо.
— Дочка. Вернулась… Живая!
Непонятно, чего больше было в ее глазах и голосе — страха или радости. Вроде и хорошо, что дочь жива, а вроде все так привыкли к тому, что ее нет, что теперь не знают, как принять такого гостя.
— Живая. Мама, ты прости, что я так долго собиралась. Денег не было на дорогу. Зато теперь… вот, — я полезла в кошель на боку. Полученные от Витолда злотые всюду носила с собой.
— Ох, нет, нет, — замахала руками и попятилась мать. — Не надо! Дайна! Ох… Что же это такое?.. Ну, пошли в дом, чего тут-то стоять? Сейчас с дороги покормлю тебя. У нас все по-простому, вот завтра гостей ради такого праздника созовем, тогда барашка заколем, гусочек-курочек, за рыбой мужиков пошлю, пирогов напечем… Пироги-то любишь?
— Люблю, — улыбнулась ей. — Я твои пироги все эти годы вспоминала!
Всей толпой ввалились в дом (я с обнимающей мамой, девушки и слуги), и меня сразу потащили наверх, на второй этаж. С крутой лестницей возникла небольшая заминка: точно такие же ступени были в домике Яницы, крутые и узкие, но, хотя я привыкла спускаться-подниматься по ним, там все выглядело по-иному. Там на мне не висела мать, а ноги не дрожали от волнения и радости.
В общем, я споткнулась и непременно упала бы, если бы не перила, в которые вцепилась обеими руками.
— Ты чего? Больная приехала?
— Все хорошо, мама, — улыбнулась я. — Только… не держись за меня пока.
А в замке ступени не такие крутые и намного шире — припомнилось с болью. Там даже побегать пришлось — и ничего.
Цепляясь за перила, дальше подъем одолела одна.
— Что с тобой? — забеспокоилась мама. — Ты хромаешь? Нога болит?
— Не болит. — Я оглядела большой зал, где мы обычно раньше трапезничали, а вечерами иногда собирались все вместе просто так или с гостями. Была надежда, что отец ждет меня в кресле у пустого по летней поре камина, но его тут не оказалось. Два кресла, уже потертые, стояли на прежнем месте, а его не было. Столы оставались на месте, как и лавки вдоль стен, но сами стены оказались голыми — гобелены и охотничьи трофеи куда-то исчезли. Как и оружие, обычно развешанное между ними. Пусто.
Добравшись до кресла, с наслаждением уселась, вытянув ноги. Нет, все-таки верховая езда — не моя стихия. Не первый раз в седле сидела, а бедра и задница все равно болели. И поясницу немного ломило.
Домашние столпились вокруг меня, тараща глаза. Любопытные слуги держались поодаль, поближе к дверям, и смотрели как на заморскую диковину, словно у меня вдруг выросли три рога и длинный хвост. Я тоже с интересом и удивлением рассматривала двух девушек. Если не ошибаюсь, это погодки Янка и Ланка. Одной должно быть семнадцать, а другой около шестнадцати. Они в детстве были похожи как близняшки, так что сейчас, восемь лет спустя, оказалось тяжеловато сразу определить, кто из них кто.
— Ты — Ланка? — ткнула я наугад пальцем в одну, повыше.
— Не-а, — девушка качнула головой. — Я — Янка.
— Да ты что! Была же самая мелкая, от земли не видать!
— Вытянулась! — с гордостью заявила девушка. — И все, что надо, округлилось, — она продемонстрировала аппетитную грудь. Эх, была бы у меня такая шикарная фигура — в пехоте ко мне мужики по-другому относились бы. Хотя кто знает. Прошлого не вернуть, но я бы не согласилась вычеркнуть ни одного дня.
— Красавица! Совсем невеста…
— Невеста. — Янка вздернула носик. — И жених уже есть!
Я залюбовалась сестрами. Про двух других спрашивать не стала — и так понятно, что они давно замужем.
— Что у тебя с ногой? — Мама заметила, что я как-то странно пристроила правую, не спеша сгибать ее в колене. — Повредила?
— Давно уже. Да ты не бойся, там уже нечему болеть.
— А то смотри, я ключнице скажу, она такой отвар из бодяги делает — приложишь на ночь, замотаешь как следует, к утру все как рукой снимет!
— Спасибо, мама, уже ничего не надо.
— Да, а вдруг нарыв?
— Нарыв был, — вздохнула я, понимая, что чем раньше все расскажу, тем будет проще. — Как раз на ступне. Туда стрела попала…
— Ой! — хором воскликнули сестренки. — Настоящая? Железная?
— Да. Насквозь ногу пробила. Вместе с сапогом.
— Так надо было промыть и бальзам какой-нибудь приложить. И ты теперь из-за этого хромаешь?
— Почти, мама… — я собралась с духом. — Нет у меня больше ноги.
— Это как — нет? А куда же она…
Вместо ответа я наклонилась, задрала штанину и отстегнула подаренный князем протез. Прислонила к креслу вместе с натянутым на него сапогом. Задержала дыхание, пережидая воцарившуюся в зале тишину и не глядя на лица родных. Я и так знала, что там увижу — боль, брезгливую жалость, тайное превосходство — вот, мол, а у меня такого нет… Что, удивлены? Это похлеще рогов и хвоста будет! В Пустополье давно привыкла к таким взглядам. Были там и другие, кому мое увечье не мешало. А здесь придется все начинать сначала.
— Ох ты, дитятко мое бедное! — запричитала наконец очнувшаяся мать. — Ох ты, бедная моя, бесталанная! Да на что тебе судьба такая сдалася! Да за какие такие прегрешения покарали тебя боги светлые! Это что ж такое деется? Что с тобою будет, ласточка? Ох ты, горе, горе горькое!
Продолжая голосить как по покойнику, она обхватила руками мою голову, прижав к груди. Ей вторили собравшиеся служанки, причитая и подвывая то ли из сочувствия, то ли по привычке.
— Отпусти. — Я вывернулась из материнских объятий, отмахнулась от ее рук. — Не надо. Это два года тому назад случилось. Я потому и не писала, что не хотела никому говорить. Не хотела, чтобы вы знали…
— А теперь чего ж? — В голосе матери послышалась обида.
— Теперь… Теперь все изменилось. — Я смотрела в пустой камин. У меня в душе сейчас было так же пусто и холодно. Интересно, найдется ли кто-нибудь, кто заставит снова почувствовать тепло? — Вы лучше скажите, где отец?
Подняла глаза на мать и сестер — и по их взглядам поняла, что уже знаю ответ.
— Полгода уже, — прошептала Янка еле слышно.
Комната моя была та же, что и много лет назад, на третьем этаже, угловая. Вещи остались прежними, но здесь много лет никто не жил, и посему помещение казалось чужим и холодным. Служанки, бросая на меня жалостливые и брезгливые взгляды — такая молодая и такая несчастная, трудно ей будет замуж выйти! — заменили старый слежавшийся соломенный матрас, принесли новое одеяло, смахнули паутину в углах и распахнули окошки, чтобы поскорее проветрить комнату. Я открыла один за другим все сундуки, заметила, что почти половина вещей там — явно не мои. Кажется, за восемь лет сюда привыкли сносить и складывать все, что так или иначе не годилось. Там нашлось полным-полно платьев, которые наверняка носили мои сестренки, пока не выросли из них. Отыскалось и несколько мужских вещей, оставшихся от отца.
Копаться в барахле меня отучила жизнь — шесть лет все мое добро умещалось в одном заплечном мешке. Поэтому я лишь кое-как освободила от тряпок один из сундуков и начала складывать в него свои немудреные пожитки. За этим делом меня застали сестры.
Янка и Ланка ввалились в комнату с горящими глазами:
— Ну, показывай, чего привезла с войны?
Я, сидевшая над придвинутым к лавке сундуком (встать перед ним на колени не получалось), подняла глаза:
— Чего?
— Дарене жених с войны золотое кольцо привез, — вспомнила Ланка и завистливо вздохнула. — И серьги с камушками. А еще — целую штуку материи. И двух кобыл привел! Это не считая серебра.
— И Ганьке тоже, — поддакнула Янка. — Такой браслетик! И еще целый сундук с одеждой! Там такие платья! С вышивкой вот тут и тут!
Я только покачала головой. Девчонки, что с них взять.
Нет, бывало, что и я мародерствовала. Особенно искала нижние рубашки — их легче было рвать на портянки. Украшения не брала — и не только потому, что не для чего. Просто была уверена, что убьют, и кому тогда все достанется? Однополчанам, которые станут делить мои вещи после похорон. Так пусть они сразу все возьмут, мне не жалко. Правда, болталось на дне вещмешка несколько колечек, но я почти все их продала, пока валялась у Яницы, — сразу после войны продукты были дорогими, и отдавать приходилось за бесценок, лишь бы обменять на хлеб и масло. Ну а потом, как стала жизнь немного налаживаться, пришлось начать копить на возвращение домой.
— Платье и у меня есть, — сказала я, доставая из мешка то самое, которое мне сшила знакомая портниха в Пустополе. Уже полгода как оно валялось в вещах, все не было повода надеть.
— Ух ты! — У сестренок загорелись глаза, когда изумрудно-зеленая юбка и широкие рукава с золотистым узорным лифом легли на постель, раскинувшись там каждой складочкой. — Красота-то какая! Это, наверное, принцессы платье было, да? Или княжны? Где достала? А почему только одно? Еще есть? Покажи!
Девчонки так и вертелись рядом, заглядывали в глаза, косились на мой тощий вещмешок, словно я оттуда, как из орешка, подаренного феей, могла извлечь еще два наряда лучше этого.
— Оно такое одно. — Я присела рядом, погладила дорогую ткань. Полгода хранила — и ни одного дня не носила.
— А откуда взяла?
— На заказ шили. Для меня.
— Это тебе жених подарил, да? — заглянула в глаза непосредственная Ланка.
— Ты чего? — Янка пихнула сестру локтем в бок. — Нет у нее никакого жениха! Был бы — сюда бы привезла, познакомила!
Я отвернулась, не желая показывать, как задели меня слова сестры.
— Не горюй! — Ланка подошла сзади, обняла за плечи. — Все будет хорошо! Ты в этом платье на праздник Середины Лета в город сходи. Сразу жениха найдешь! Даже с твоей ногой!
Ну, это уж они слишком! Я сгребла платье и запихнула его в сундук.
— Извините, девчонки, я устала. Спать хочу!
Сестры переглянулись и тихо выскользнули, на прощанье одарив жалостливыми взглядами. Может, и правда не хотели ничего дурного, но настроение все равно испортили.
Так началась моя новая жизнь на старом месте. Дел было много — война порушила хозяйство, хотя враги сюда и не приходили, но бои шли под самым Брылем, и пришлось отдать практически всю живность и все запасы для стоявшей рядом армии. А потом отбивались от мародеров. Кабы не богатые подарки, которые сделали двум моим вышедшим замуж сестрам их женихи, родителям и вовсе не удалось бы подняться. Отец-то и умер потому, что надорвался от всех этих трудов — не выдержало сердце. Теперь мать крутилась одна, и я искренне надеялась, что смогу быть полезной в мирных трудах.
Все рухнуло на восьмой день.
Я проснулась от тихого прикосновения руки к плечу. Встрепенулась, открыла глаза и увидела склонившуюся надо мной мать.
— Тсс, — она прижала палец к губам. — Одевайся и спускайся вниз! И не разбуди сестер!
Девушки спали в соседней комнате. Я торопливо оделась и крадучись сошла по ступеням.
На кухне, несмотря на ранний час, в очаге горел огонь. На разделочном столе стояла миска с подогретыми остатками вчерашней мясной похлебки, лежали початый каравай хлеба, лук, порезанное кусочками сало, стояла большая кружка домашнего сбитня. Слуги еще не вставали, мать все собрала сама.
— Садись, поешь, — сказала она. — И уходи.
Уже протянутая к ложке рука замерла в воздухе:
— Что?
— Уходи, — повторила мать. Я поздно заметила, что на лавке чуть поодаль лежит седельная сума, кое-как набитая вещами. — Тебе здесь не место.
— Но почему? — Ноги подломились, и я рухнула на лавку. Деревяшка громко стукнула об пол.
— Ты пойми, Дайна, у тебя сестры. Они девушки на выданье, им женихов надо искать. А тут — ты. Кто их возьмет, когда у них такая сестра? Мало того что калекой вернулась, так еще и с войны. Люди пока помалкивают, но ведь все же знают, что ты целых шесть лет там была… с мужиками. И потом еще два года невесть где болталась и невесть как и с кем жила. Ты нас позоришь. На себя посмотри — ведь в тебе ничего женского! Кому ты такая нужна?
Наши глаза встретились:
— Т-тебе… Я думала, что нужна тебе, мама…
— Такая дочь мне не нужна, — покачала головой женщина. — Я девушку на войну провожала. А кто ко мне с нее пришел — сама не знаю. Мне тоже больно, но ради сестер, ради их счастья — уходи.
— Ради их счастья. — Я оглядела кухню. Все расплывалось перед глазами, в носу защипало. — Я ради их счастья кровь проливала, свою и чужую. Я думала, у меня дом есть…
— Не твой это дом. За меньшой сестрой он останется, когда ей придет пора замуж выходить. Ты им свет застить станешь. Не мешай сестрам. Уходи! У тебя — своя жизнь, у нас — своя.
— Куда же я пойду? — В голове не укладывалось. Всю войну я мечтала о том, чтобы вернуться домой, к маме, отцу и сестренкам. Копила деньги. Порвала отношения, которые могла бы сохранить, ради возвращения туда, где, как думалось, любят и ждут. И вот теперь меня гнали за порог.
— Не знаю, дочка, — мать засуетилась, пододвигая миску и ложку, — сама думай. А поесть надо. Никто не ведает, какая дорога тебе предстоит… Я вещички твои собрала, — она стала копаться в мешке, зачем-то показывая то одно, то другое. Надо же, даже то самое платье положила! — Тут и все деньги, которые ты принесла, все, до медной полушечки! Ничего не тронули! Нам чужого не надо!
«Чужого не надо!» Вскользь брошенные слова отрезвили и расставили все по местам. Я тут чужая. Погостила — и хватит. Пора и честь знать. Взяла ложку, зачерпнула похлебку. Права мать — дорога дальняя, силы нужны.
— А я вот тут тебе подарочек приготовила, — хлопотала она, пытаясь ласковым голосом как-то исправить содеянное. — Сережки с камушками! Помнишь, отец тебе подарил? Я сберегла! И колечко. То, самое первое, которое он с ярмарки привез! И бусы… Зеленые, помнишь? Остальное не могу отдать — это приданое девочек. Им замуж выходить, перед женихами надо как-то красоваться.
— А мне, — кусок застрял в горле, я силой заставила себя глотать, — мне они на кой?
— Ну как же? Тебе же надо на что-то жить? — Мать аж руками всплеснула. — Ты ж не работница! Кто тебя такую замуж возьмет? В монастырь разве что какой уйти — туда деньги нужны. Вот и продашь, чтобы приняли. Или поменяешь на что-нибудь. По нынешним деньгам им грош цена, но все лучше с ними, чем без них. Так ведь? — Она заискивающе заглянула в лицо.
— Так, — буркнула в ответ, снова принимаясь за еду.
Ничего. Выдержу. Я привыкла быть сильной. Будет больно, но как-нибудь переживу. Авось не сломаюсь. И куда идти — тоже знаю. В Пустополь. Поселюсь в тамошнем монастыре при храме Матери-Богини. Там уже живет несколько бывших воительниц, я лишней не буду. Как-никак почти восемьдесят злотых принесу. Чтоб совсем с тоски не взвыть, Янице помогать стану — работа привычная. Сиделкой при больных. И места знакомые. Съездила, называется, навестила родню. Что ж, пора назад.
Радуясь, что дочка не спорит, мать уложила в мешок вторую половину каравая, несколько перышек лука, кусок сала и полдесятка-вареных куриных яиц. Потом подумала и добавила три редиски — крупные, поздние, наверняка водянистые и твердые. Прощальный гостинец…
Остальные мои вещи уже лежали у входа. Пришлось только подняться за мечом. Проходя мимо комнаты сестер, невольно замедлила шаг. Мелькнула шальная мысль — а не нарочно ли мать решила выставить меня из дома в такую рань, чтоб не стыдно было перед дочерьми? Вдруг девчонки захотят меня удержать? Будить и проверять не хотелось. Уходить надо, пока добром просят. А то… как бы не стали метлой поганой гнать!
За порогом стояло раннее утро, летнее, веселое, умытое росой. В кустах звенели птичьи голоса, раскрывались цветы. Пахло свежестью, скошенной травой и еще чем-то сладким и пряным. От первого же вздоха стало легко и свободно на сердце. Как же хороша жизнь!
Последний раз оглянулась на дом (жила в глубине души надежда, что мать все-таки опомнится и разрешит остаться!) и зашагала к воротам. Привратник вытаращил сонные глаза, но ничего не сказал, выпустил через калиточку. Я еще помахала рукой на прощанье и заставила себя улыбнуться. Пусть никто не видит моих слез. Если встречу знакомого, скажу, что роса. А куда иду с утра пораньше? Так это… в гости. Тут недалеко мой бывший однополчанин живет, решила навестить друга. Так и скажу. Потому и без лошади, что недалеко. Пусть верят.
В городке уже начали просыпаться люди — открыли ворота, хозяйки выгоняли скотину в стадо. Степенно брели коровы, взбрыкивали телушки, торопились, напирая друг на друга, овцы, а козы шкодливо стреляли глазами — куда бы сбежать? Пришлось сойти с дороги, дать стаду пройти. Хозяйки с любопытством провожали меня глазами, но остановить и пристать с расспросами не решались. Оно даже к лучшему.
Ждать, пока в нужную сторону тронется обоз, времени не было, так что пришлось измерять дорогу ногами. Новый протез сидел на ноге хорошо, нигде не натирал, и я опять добром вспомнила Витолда. Надо же, каким человеком оказался! Может, даже хорошо, что я поселюсь в его городе? Если какие сложности в монастыре возникнут, сразу к нему обращусь. По старой, так сказать, памяти. Жаль, что нельзя его сестренке подарить сережки, — у маленькой милсдарыни Агнешки такого добра навалом, и все дороже моих. А может, не стоит бередить раны ни ему, ни себе? Ушла — и ушла. Он небось обиделся.
После полудня солнце стало печь немилосердно. Пришлось сойти с дороги и устроиться на обочине, отыскав наклоненное дерево, чтобы удобнее было сидеть. Перекусила хлебом и вареными яйцами, посетовала про себя, что ведь проходила мимо речки и не догадалась напиться. А теперь либо возвращайся, либо терпи до ближайшего колодца. Впрочем, до соседнего города недалеко — к вечеру, если идти не останавливаясь, поспею, даже на гудящих от усталости ногах. Все-таки почти двадцать верст отмахала! А там можно на постоялом дворе задержаться на денек-другой, узнать, как побыстрее и подешевле добраться до Пустополья. Как ни крути, как ни терзай сердце болью, а податься мне некуда. А на месте — только к доброй Янице под крыло или в женский монастырь, черницей.
Уговорив себя, вернулась на дорогу. Но прошла всего шагов сто, когда увидела, что впереди, выехав из-за рощицы, показалась группа всадников, рысившая навстречу. Ох как же мне это не понравилось! Вдруг опять что случилось, и это скачут гонцы с недобрыми вестями? Тогда почему толпой? Их же не меньше десятка!
Я еще успела сойти с дороги. Еще успела повернуться вполоборота, прикидывая, что буду делать, если на меня обратят внимание — а ну как захотят задержаться и поразвлечься за мой счет? — и вдруг догадалась повнимательнее всмотреться в их лица. Знакомые лица. Особенно одно.
Нет, не проедут. Обратят внимание. Уже обратили. Почему? Зачем? Откуда?
Он осадил коня в тот же миг, когда наши взгляды встретились. Спрыгнул с седла, бросив повод, подбежал.
— Нашел…
Схватил за плечи, встряхнул как неживую, и вдруг прижал к себе, ткнулся подбородком в плечо.
— Нашел, нашел, нашел… — повторял как заведенный.
Я разжала пальцы, выронила мешок на дорогу. Поднять руки и обнять в ответ сил не было — так и стояла, слушая его бормотание в ухо. Вот и встретились. Значит, судьба?
— Как нашел? — только и была здравая мысль. Я же никому не рассказывала, куда еду.
Мужчина выпрямился, взглянул мне в лицо. Широко раскрытые глаза оказались так близко, что при желании можно было пересчитать ресницы.
— Ну ты же сама мне все рассказала. И про Брыль, и про то, что хочешь вернуться домой.
Да? И когда такое было? Впрочем, тайны из своего домашнего адреса я не делала, если спрашивали — говорила. Вот и пришло время ответить за свои слова…
— Кроме того, ты забыла в комнате свой носок.
— Свой — что? — ну да, хватилась уже вечером, когда решила переобуться. — А он-то тут при чем?
— Помнишь волшебную травку, которую дала знахарка Одора? — усмехнулся князь. — Я, как его увидел, сразу вспомнил.
Да уж. Бабка, к которой мы заезжали в поисках Агнешки, действительно что-то такое говорила. Мол, вот тебе травка, сделай из нее настой, потом в нем замочи клубок, смотанный из нитей вещи, которую носил пропавший человек, кинь тот клубок на дорогу — он тебя к нужному месту сам приведет. Неужели князь так меня искал?
— И когда ты уехала, — он все не спускал с меня глаз, продолжая придерживать за плечи, — мне вдруг стало так одиноко… так пусто. Я сначала не понял, что происходит. А потом пропала Агнешка…
— Что? Опять?
— Не бойся, мы ее быстро нашли. Она сидела в дальнем углу двора — как оказалось, том самом, где ты часто упражнялась с мечом. Девчонка скучала по тебе, и я понял, что тоже… соскучился. Я уже себя сто раз проклял за то, что тогда тебя отпустил. Возвращайся, а? Полнолуние прошло без тебя…
— И как? — против воли заинтересовалась я.
— Плохо. Какого-то нового алхимика пришлось на службу принять, так он такой отвар сварил, что лучше бы не брался… Я полночи по комнате метался и выл. Мне плохо без тебя. Возвращайся, пожалуйста! Я тебя очень прошу.
Вот интересно, что бы ответил князь, если бы узнал, что я и так и так направлялась в Пустополье? С ума бы, наверное, сошел от радости. Надо же, какое совпадение. Но вредная судьба не так уж часто баловала меня подарками, и верить в такую удачу пока что-то не хотелось.
— И в качестве кого я там появлюсь? Штатного телохранителя? Начальника стражи? Или…
— Моей невесты.
Ответом на столь смелое заявление был нервный смех:
— Ты с ума сошел! Я — невеста? Меня никто не примет! Это же такой позор… Я… не могу! Против всех… Против короля…
Витолд поджал губы. Я подумала: сейчас он скажет, что в этих словах есть суровая правда. Но он тряхнул головой, и по огонькам в глазах стало ясно, что решение принято.
— Ты столько раз меня защищала, — сказал мужчина, — а теперь я буду защищать тебя.
И тогда я поверила.
И испугалась. Потому что вспомнила про обещание, которое случайно дала Коршуну. И которое теперь обязательно исполнится через несколько лет. Но это ведь будет еще не скоро. А до тех пор…
Отбросив страх, я за затылок притянула Витолда ближе, чтобы наконец поцеловать.
notes
