7 сентября русское воинство перешло Дон. Отскрипели, отхлюпали под тяжелой поступью ратей наплавные мосты. Последним, уже в сутеми, переправился на тот берег отборный великокняжеский полк. Не смешиваясь с иными ратями, разоставляемыми воеводами на широком Куликовом поле, он потек влево от переправы и растворился в тени вековой дубравы.

К полуночи, когда русский стан наконец угомонился, великий князь и Боброк верхами спустились в обширную низину меж двумя речушками.

– Дубяк и Смолка… – раздумчиво вымолвил Дмитрий Иванович. – Течь им назавтра кровушкой.

– И нашей, и татарскою… – глухо отозвался Боброк.

– Дмитрий Михалыч, – князь придержал коня. – Давно хотел спросить тебя, да опасался, обиды ради. Сказывают, ты волхв еси?

Боброк невесело рассмеялся.

– Дал Бог умение по звездам рати водить – вот и все мое волхвование.

Перемолчали. В сторожкой тишине каждый случайный ночной звук казался наполненным тайным зловещим смыслом.

– Ко мне нынче многие подходили, – печально вздохнул Боброк, – и волки-де воют, и совы кычут, и лебеди кричат. Не к добру, мол. А того в толк не возьмут, что распугали воинства зверей и птиц, согнали с привычных лежек. Вот они и жалуются на бесприютство.

– Так-то оно так, – недоверчиво протянул князь. – Но ведь есть, поди, провидческие знаки, приметы ли?

– Будущее с божьей помощью провидит лишь молитвенник наш, преподобный Сергий, – с горечью отмолвил Дмитрий Михайлович. – Я же, грешный, мню…

Он, мало не напугав князя, спрыгнул вдруг с коня, ухом прильнул к земле. Через минуту, показавшуюся князю бесконечно долгой, Боброк выпрямился.

– Слышал я, княже, – в голосе его сквозила светлая печаль, – как в стороне ордынской жабы черные в омутах женятся, как змеи подколодные в клубки свиваются, а Русь спит покуда, сердешная, а как проснется – заголосит, завоет по сыновьям своим, костью за нее павшим, да матери на расхытанье не выдавшим!

– Значит, не выдадим?

– Не выдадим, княже…

Наутро, едва утянуло за Дон теплые клочья тумана, в низину, разделившую рати, первыми спустились легкоконные всадники сторожевого полка. Там, на сырой землице, к которой припадал ночью вещий Боброк, столкнулись крылья великих воинств. Не дали русские всадники ордынцам облить стрелами своих пешцев, приняли на себя первый напуск вражьей конницы и растворились, растаяли в тесных рядах подступающего передового полка. Навстречу ему катился ощетиненный копьями и алебардами грозный вал генуэзских латников. Но на незримой черте, за которою становятся уже различимыми лица супротивников, воинства замерли.

Раздвинув строй наемников широкой грудью могучего гнедого жеребца, на ковыльное ристалище неспешно выехал татарский богатырь. Весь облитый железом, в плоской, надвинутой на глаза мисюрке, он издали казался похожим на изрядную бочку, поставленную стоймя на крутой бок другой бочки – побольше. Ордынец остановил коня меж ратями и, требуя равного поединка, легко подбросил тяжкое, мало не в ногу толщиною, копье. И утробный зык его, далеко разнесшийся над полем, был гулким, будто и впрямь исторгнутым чревом громадной бочки.

В сотне шагов от татарского поединщика из русских рядов столь же неспешно выбрался на простор его супротивник. Если и отличался он чем от прочих бронных всадников, то лишь могутной шириною плеч да кукулем с крестом, натянутым поверх высокого шелома. Рядовым ратником выехал на смертный бой инок Александр.

Лишь немногие могли рассказать потом, что створилось на том поединке. Ибо зрели его лишь несколько первых рядов растянутого на четыре версты великого воинства. К тому же видеть им довелось немногое: тяжкий скок коней, краткий треск и скрежет столкновения и выброшенные тем ударом из седел тела: татарин – снизу, русич – сверху. Да и сколь их осталось, тех видоков? Не все ли они полегли в первом же яростном суступе противоборствующих ратей? На костях богатырей-поединщиков насмерть сцепились пешие воинства. Хороши Мамаевы наемники, и крепкому строю вельми обучены генуэзскими командорами. В ином месте, где есть простор для искусного маневра, может, и преухитрили бы русских смердов черные латники. А здесь, в свальной резне, где и мечом-то толком не размахнуться, враз потеряли силу навыки правильного строя. Какой там строй, когда свои же задние ряды неотвратимо выпирают передних на безжалостные мужицкие рогатины!

Как встречные лесные пожары, безжалостно губят друг друга супротивники. Мало чего соображая в немыслимой теснотище, сходятся они грудь в грудь с врагом, норовя в слепой ярости хоть зубами дорваться до чужого горла, хоть перстами достать ненавистные глаза!

Откуда можно охватить взором всю великую битву? Разве что с Красного Холма, где стоит походный шатер Мамая. А еще с иного возвышенного места, где реет на ветру в центре Большого полка темно-красное великокняжеское знамя. Там, вдали от кровавого бучила разгорающегося сражения, и заповедано стояти главному вождю и воителю. Однако Дмитрий Иванович рассудил по-иному, препоручив блюсти то место другу-однодумцу Михаилу Бренку, облаченному в великокняжеские одежды. Как ни уговаривали его воеводы, князь был непреклонен в своем решении:

– Ежели мы с вами все обмыслили по-годному, значит, быть одолению на супостаты! Коли ошиблись – оставаться Руси под Ордою на веки вечные. И незачем мне тогда живу быти…

Стремя в стремя с Семеном Меликом и Петром Горским стоял сейчас Дмитрий Иванович в рядах Передового полка, дожидаясь, когда наступит его черед принять поведенную чашу. Многие уже из той чаши испили, кричат, шумят да бранятся, а которые уже и вовсе схмелились, полегли на сыру землю почивать вечным сном без просыпу. Но все новые ратники поспешают на почестный пир, с которого нету возврата…

Тревожно было в эти минуты на душе у князя, долили неотвязные мысли о недоделанном, недовершенном, неуряженном.

«Боже Всемилостивый, помоги Боброку и брату Владимиру выдержать искус, не поддаться гибельному желанию немедля помочь гибнущим полкам. Дай им силы, Господи, вовремя ударить на Орду, когда она возликует уже, преследуя бегущих! Веси ли, Вседержителю, прав ли я, нарочно умалив и ослабив Полк левой руки, дабы вырвались татары под десницу дубравной засады?»

От высоких мыслей князя отвлек Заноза, с усмешкой наблюдавший, как соседний пешец старательно притаптывает лаптями траву округ себя, смешно крутя оттопыренным задом.

– Ты, дядя, ровно кобель перед этим самым! – не выдержав, хохотнул новгородец. – Пришел на рать, чтоб п…ть!

Мужик молча выпрямился и глянул таким беззащитным, обрезанным взором в глаза насмешнику, что Заноза поперхнулся. Что-то завораживающе потустороннее, запредельное было в этом мимолетном взгляде.

«Как с иконы глядит…» – скользом прошло в сознании Дмитрия Ивановича. И это была последняя связная мысль великого князя до той самой минуты, когда рухнул он в побитых, бурых от крови доспехах под одинокой березою, и она, подсеченная перед тем предназначенным князю ударом, мягко укрыла своими ветвями спасителя Святой Руси. А за проминовавший до этого час на глазах Дмитрия Ивановича был зарублен здоровенным ордынцем верный его воевода Семен Мелик. Сполна воздав татарину за смерть друга, с глухим стоном сполз с седла Петр Горский. А давешний мужик, заслонив собою от смертного удара удалого насмешника, тихо лег в заботливо примятую духмяную траву…

Не видел князь, как доблестно бились на правом крыле в рядах новгородского ополчения Миша Поновляев, Степан Калика да Иван Святослов. Как пали они один за другим, не дождавшись конца почестного пира, на котором и сами до смерти употчевали многих незваных гостюшек.

Лишь знатный самострельщик Федосий Лапоть зрел, как властными хозяевами явились на ратное веселье припоздавшие воины Засадного полка. Да и не припоздали они, точно в срок оглоушив сзади ордынские тумены, вспятившие и погнавшие уже было к Непрядве левое крыло русского воинства! Однако, засмотревшись на вольно и неудержимо катящийся вал тяжелой московской конницы, оплошал и Федосий. Вывалившись из седла от тяжкого удара в левое предплечье, он, пока не замглилось сознание, со страшной отчетливостью успел увидеть на земле свою шуйцу, навеки покинувшую непроворого хозяина…

Не зрели мои герои, как устилали степь вражьим трупьем аж до Красивой Мечи и Тихой Сосны – мест, где рыскали по весне сакмагоны, – свежие русские дружины. Лишь души их, вольно и мощно воспарившие над грешной оболочиною, радовались и ликовали, если, конечно, могут они ликовать и радоваться по-прежнему.

Слава воинам, костью павшим за Отечество! И вечная им память…