То утро, которым выследили они в степи первый татарский разъезд, выдалось, как на заказ, туманным. Кони неслышно плыли в холодном, зыбком киселе, неся нахохлившихся всадников к безмятежно дремлющему вражьему становищу. Русичи, предчувствуя удачу, готовились уже вязать застигнутых врасплох степняков. На то и щука, чтобы карась не дремал. Оно-то верно, только и на щуку может сыскаться ловец. Откуда было знать сакмагонам, что попались они на живца, закинутого премудрым татарским проведчиком юзбаши Саидом. И в тот миг, когда изготовились добры молодцы к броску, рухнули на них сзади удалые нукеры. Затеялся под светлеющими степными небесами яростный торг с судьбою – один из тех, что вели здесь испокон веку у подножья слепых каменных баб воины разных языков и народов.

Дорого продали русичи на том кровавом торжище свои жизни! Не один батыр окропил высокие травы горячей кровью. Но и сакмагоны пали на грешную землю, омывши супротив воли последние слезы холодной росою. Лишь Горский не сошелся с судьбою в цене, вырвался из смертельного круга и, может, ушел бы от погони, да попал гнедой копытом в сурчиную нору и грянулся оземь, перебросив через голову лихого наездника…

В Мамаеву ставку Горского привезли на другой день к вечеру. И по тому, как поспешали его пленители, пересаживаясь на ходу на поводных коней, Петр понял, что, видно, самим всесильным темником велено добыть русского разведчика. К концу пути это подтвердил и юзбаши Саид. Осклабясь, он положил руку на плечо новгородца:

– Гордись, урус. Скоро увидишь самого беклербека!

Горский, хоть и заняты были его помыслы грядущим испытанием, примечал в Орде все, что только можно узреть с седла степного иноходца. И все тревожнее становилось на сердце, ибо никогда допрежь не видывал он такого тьмочисленного скопища ратных людей.

«Поди, и за неделю не объедешь этакую силищу! Упредить бы своих, да как…»

Обручем сжимала виски эта неотвязная мысль, а перед глазами проплывали кибитки, юрты, шатры, шалаши и снова юрты – без конца и края. Глухое отчаяние мутной наволочью заползало в душу новгородца, и когда его, передавши раз десять из рук в руки, впихнули наконец в просторный Мамаев шатер, он не противился тургаудам, швырнувшим его на колени перед троном властного темника.

Однако, едва беклербек пролаял свой первый вопрос, дерзкое упрямство вспыхнуло в нем с прежней силою, и он с вызовом поднял глаза на степного владыку.

– Кто таков?

– Я-то Андрей Попов, а вот ты кто таков? – снасмешничал Горский и, видя округляющиеся от такой дерзости глаза толмача, домолвил весело: – Хрен обрезанный!

Толмач онемел, видно, не решаясь перевести хулу русича, и только после требовательного окрика Мамая залопотал по-татарски. Тут же Горского так пхнули сзади древком копья, что растянулся он ничью на ковре мало не у ног беклербека.

«Ну, вот и смертынька пришла!» – отрешенно подумал новгородец, слыша, как лязгнул над головою вынимаемый клинок. В шатре все замерло в ожидании Мамаева знака. Не поднимая головы, ждал приговора и Горский. В томительной тишине прошли минута и другая. А потом над Петром нежданно раздался скрипучий смешок. Мамай смеялся! Смеялся, подражая несравненному внуку Потрясателя Вселенной.

С тех пор как замыслил темник поход на Русь, старался он следовать примеру Бату-хана, который, по старинным сказаниям, был гораздо смешлив. Отсмеявшись вволю, Мамай заговорил без прежней твердости в голосе:

– Я мог бы сделать обрезание дерзкого языка или твоей глупой головы, урус, но погожу, чтоб успел ты рассказать моему улуснику Митьке московскому о неодолимой силе Орды. Пусть приползет на брюхе, как покорная собака, и тогда я подумаю, – Мамай снова хихикнул, – с какого конца обрезать его мясо! Саид-бей, проводи этого смешного урусута за пределы Высочайшей Орды…

Так вот, по Мамаеву слову невереженым, и вышел Горский к тому месту, где сгубила татарская хитрость его товарищей.

– Не попадайся больше, урусут! – ухмыльнулся на прощание юзбаши Саид.

– И ты не попадайся!

Петр зло сплюнул и подхлестнул коня.

…На пятый день после этого расставания Горский на запаленном, тяжело поводящем боками жеребце, взятом на последней подмосковной подставе, въезжал в Кремль. Князь принял его, не умедлив. Рассказ неудачливого сакмагона выслушал с хмурым вниманием. Один только раз и тронула губы улыбка.

– Сором! Почто ж ты самого царя царей опаскудил? А, ухорез новгородский?

По голосу князя, в котором явственно чуялась ласковая насмешка, Горский понял, что случившееся не во гнев легло Дмитрию Ивановичу, и потому ответил в лад ему:

– Грешен, княже, каюсь!

– Ага, согрешил: накрошил да и выхлебал! А хитер Мамай, – князь оборотился к неразлучникам своим – Боброку и брату Владимиру, – глядит лисой, а пахнет волком!

– Ничего, на Руси не все караси, есть и ерши! – задорно отозвался Серпуховской.

– И еще одно присловье не худо бы напомнить клятому кумыснику, – мрачно отмолвил Боброк. – Не хвались, идучи на рать! Говоришь, велика сила у Орды?

Он глянул на Горского.

– Толикое количество воинства на одном месте не видывал доселе! – сокрушенно ответил тот. – А еще ждут ордынцы фряжские пешие полки.

– Слышно, все латынское отребье сбивали в те полки, – презрительно сплюнул Владимир Андреевич. – Однако войско сложилось не худое.

– Ничего, наши пешцы им бока-то обломают! – Дмитрий Иванович усмехнулся: – Озвереют мужики-то, что не дали жатву свалить!

– Русский терпелив до зачина, – поддержал князя Боброк. – А уж коли возьмет в руки рогатину да упрется… Токмо поберечь надо будет пешцев на рати от конных напусков, чтоб не посекли стрелами до времени.

– А сторожевой полк на что? – вмешался Серпуховской. – Слава Богу, добре ведома ордынская повадка! Живым щитом укроем пешцев до сечи.

– Вот в сторожевой и пойдешь! – припечатал ладонь к столешнице великий князь. – А покуда быть тебе снова в Диком Поле – надо сакмагонов покрепити.

– Да не спеши. – Дмитрий Иванович махнул рукою на вскочившего было Горского. – Со второю сторожей отправишься. Дозволяю неделю дома побыть. Да с закадычником своим, с Поновляевым, попрощайся – отправляю его назавтре на родину вашу. Обещал Господин Великий Новгород подмогу. Вот Миша то войско и приведет…

Не все сказал Горскому Дмитрий Иванович, ибо особая надежда была у него на Поновляева. Не каждый сумеет обуздать упрямых вечников и направить их по нужному пути. А путь для них великий князь назначил излиха непростой. Должны соединиться новгородцы с полками братьев Ольгердовичей – Дмитрия и Андрея – и идти украйной русской земли, сторожа движение ратей Мамаева приспешника Ягайлы. Только у Дона соединятся русские дружины, и встретятся вновь Поновляев с Горским.

Они-то еще встретятся, а вот свидится ли еще Миша с ненаглядной Агафьей-Зульфиею – Бог весть…

Как описать эту последнюю ночь судорожных ласк, горячечного, беспамятного шепота, кратких мгновений чуткой дремоты на плече любимого, бесконечной и бесполезной мольбы и заклинаний, в которых причудливо смешались русская и татарская молвь? Нет таких слов, и, кажется, нет такой силы, которая разомкнула бы кольцо рук на шее любимого! Но из века в век, из поколения в поколение уходят мужчины на подвиг и на смерть, храня на устах до последнего часу святую горечь прощального поцелуя. И так будет в подлунном мире вечно, покуда есть в нем добро и зло, любовь и долг. А рождаются после таких ночей через положенный срок не сказочные – земные герои и их трепетные подруги, и потому стоит земля, и потому не гаснет память.

Через неделю распрощалась с ненаглядным ладой и Дуня Горская. Не впервой провожать ей мужа в пасть неведомого, но никогда еще не плакало так тоскливо сердце-вещун, заставляя точить по ночам в подушку горькие бабьи слезы. Истинно: в девках сижено – плакано, замуж хожено – выто. Ушли в поход новгородцы и не ведают, сколь еще тех слез прольется на Москве, когда выплеснутся из кремлевских ворот потоки русского воинства…

Как в древние, незапамятные времена золотого века, идут княжеские дружины в половецкое поле, к древним курганам – из синего Дона шеломом водицы испить. Но и тогда, поди, – при великом Мономахе, именем которого степные жонки пугали детей своих, – не выставляла Русь такой могутной рати! По Серпуховской, Брашевской и Болвановской дорогам разом подняли густую пыль тысячи и тысячи оружного люда, ибо не уместиться было воинству на одном шляху! И то была лишь половина русских дружин – у Коломны, на просторном Девичьем Поле, ждали общего сбора иные рати Залесской Руси.

Воистину, от начала мира не бывала такова сила русских князей! И не подтачивало эту мощь гибельное разномыслие начальствующих. Не бывать за излучинами Дона новой Калке, а быть великой славе и бессмертию! А разделят их меж собой по-братски москвичи и смоляне, суздальцы и устюжане, ростовчане и переяславцы, и многих иных земель люди, имя которым отныне – Русский Народ…

Пришли в Коломну и посланцы Сергия – два монаха в пропылившихся островерхих кукулях. Дмитрий Иванович хорошо знал обоих, ибо в прежней, мирской, жизни и Пересвет и Ослябя были могучими воинами славного боярского рода. Но нынче князь будто и не узнал старых боевых товарищей – свет высокой жертвенности неузнаваемо преобразил суровые черты воинов. В тот же день глашатаи читали перед полками грамоты великого молитвенника с благословениями русскому воинству. И, как живое подтверждение святости зачинаемого похода, стояли рядом с князем монахи, принявшие на себя высшую степень иноческого послушания – великую схиму.

Часом ранее Дмитрий Иванович принял от них изустное благословение игумена Троицы:

– Пойди, господине, на поганыя половцы, призывая Бога, и господь Бог будет ти помощник и заступник, се ти мои оружници.

Голос инока Александра, навеки отринувшего богатырское имя Пересвет, помимо воли звенел от волнения.

– Великую ношу взяли вы на себя, братья.

– Что наша ноша? – сурово отмолвил князю седатый Андрей Ослябя. – Игумен взял на рамена своя предбудущий грех за пролитие крови, ибо не долженствует мнихам брать в руки оружия. Спасением души своей готов пожертвовать старец за-ради победы над Ордою!

– Было Сергию видение, – щеки Александра порозовели от смущения, – что имаши ты, господине, победити супостаты своя! И выйти мне на той рати на ристалище с ордынским поединщиком, и повергнуть ю с божьей помощью.

– Крест святой тебе защита!

Дмитрий Иванович порывисто перекрестился.

…Вал русского воинства неудержимо катился к Дону. И, питая его живительной силою, вливались и вливались в него дорогою все новые дружины и ополчения. А из-под Мамаевой Орды ежеден со свежими вестями спешили ко князю проведчики-сакмагоны. Там, в задонской степи, рыскали, силясь обмануть супротивника, русские сторожи и татарские разъезды. И чем ближе сходились великие воинства, тем теснее становилось на ковыльных просторах, тем чаще и кровавее творились сшибки меж удальцами-разведчиками. Поредели в тех боях русские дозоры, но все так же исправно доносили великому князю о движении ордынского войска. Еще с Оки Дмитрий Иванович послал на подмогу сакмагонам третью крепкую сторожу с воеводою Семеном Маликом.

– Ну, брате, вовремя ты подоспел! – радостно встретил друга Горский, уже месяц, почитай, не слезавший с седла. – Тщусь закамшить давнего нелюбя своего – Саид-бея. Слышно, в большой чести он нынче у Мамайки. Да хитер, чертяка!

– Ничего, раскинем бредошок и на твою золотую рыбку! – прогудел в ответ Мелик. – Тем паче что Дмитрию Ивановичу языка нарочитого надобе.

Испокон веку состязались в Диком Поле в хитрости и ловкости русские заставы со степными находниками. Хазаров сменяли печенеги, печенегов – половцы, половцев – татары, а уловки да премудрости в тех кровавых играх остались прежними. И хоть знает их наперечет каждый проведчик, а все ж попадает ненароком в разоставленные супротивником сети…

Третий день Горский показывался на глаза татарским разъездам, надеясь, что рано или поздно юзбаши Саид сам захочет переведаться с недавним своим крестником, чтобы покуражиться всласть над русским недотепою. И прехитрый бей клюнул-таки на живца! С гортанным воем выметнулись из оврага, у которого неторопко проезжали Горский с Занозою, отборные нукеры Саида. Русичи, отчаянно нахлестывая коней, рванули в сторону недалекого кургана.

Саид, заранее торжествуя, не торопил загонщиков, ибо дичь сама устремилась в западню – с другой стороны кургана раскинул облавную дугу еще один десяток его воинов. Вот и сомкнулись крылья погони, означив сладкую минуту торжества над обманутым и повергнутым врагом, минуту власти над чужою жизнью.

Но как же переменчивы весы Судьбы! Откуда было знать хитроумному юзбаши, что в тени каменной бабы на вершине кургана таится засадная яма, а в ней поджидает его богатуров нежданная смерть, ибо нет спасения от тяжелых самострельных болтов, выпущенных едва не в упор. Лишь одного Саида пощадили железные стрелы, без жалости вонзившиеся в бока его любимого иноходца. Не сразу опамятовавшись от крепкого удара о землю, юзбаши чуть не завыл от бессильной злости и унижения, почуяв, что не только руки, но и шею его охватывают жесткие ременные петли.

– Ишь, не нравится! – зло снасмешничал вязавший бея Заноза. – Оно и верно – аркан не таракан, зубов нет, а шею гнет!

Поставленный на следующее утро перед великим князем, Саид поначалу на все вопросы лишь мычал да перхал, будто накрепко забило ему гортань при давешнем падении с коня пыльной травою. Подбодренный плетью, юзбаши разлепил узкие губы:

– Царь царей на Непрядве на Гусином броде стоит. Злует на князя рязанского. Тот Олег на Семенов день еще сулил быть с войском у Мамая, да нет его и доселе. Ягайло же, братьев своих опасаясь, покуда в трех переходах от Орды обретается.

Горский, который привел знатного языка в княжеский шатер, так и не понял, отчего переглянулись при сих словах удоволенно Боброк с Дмитрием Ивановичем. Все покуда складывалось по-замысленному. И Олег не подвел. Преизлиха поводив Мамая за нос, стал он крепко в тылу московской рати, оберегая ее от внезапного напуска Литвы. Рязанская дружина сменила, будто по уговору, в том деле полки Дмитрия и Андрея Ольгердовичей, которые, неотступно следя движение Ягайловой рати, не дали-таки соединиться злонравному братцу с Мамаем.

К вечеру у придонского сельца Березуй густо запылила северная дорога – то подходили брянцы, полочане и новгородцы. В радостной многолюдной замятне Горский не сразу и не вдруг нашел Поновляева. Друзья обнялись.

– Ну что, рябой, готов на бой?

Петр шутливо сунул Мише кулаком в бок.

– Да все б ничего, только лук туг, копье коротко, а сабля не вынимается! – в лад другу отмолвил Поновляев.

– Теперь вместе будем, брате?

– То как князь укажет…