Вторую неделю над Диким Полем, над землею Дешт-и-Кипчак лютовала вьюга. Давно уж прикрыла она чистой ветошью язвы и трещины, оставленные на степном теле долгими бесснежными морозами, а хрусткая вата все сыпала на землю, будто прохудился у небесного мирошника бездонный мешок. В норы, в берлоги, в иные укромные убежища попряталось все живое от ледяного дыхания владычицы января-перезимья. Даже своенравная Итиль вздела на могучее свое тело толстую защитную бронь. В такую пору даже отчаянные степные разбойники кайсаки сидят безвылазно по глубоким волчьим буеракам или, супротив того, жмутся к жилью, усердно притворяясь в караван-сараях и гостевых домах верноподанными султана Высочайшей Орды Али-ан-Насира, да продлит Аллах его дни! Дикие, заунывные песни распевает вьюга над Сараем-ал-Джедидом, будто снова, как полтора века тому, пирует на Итили непобедимая конница, пришедшая с берегов Орхона и Керулена, и славит хриплыми голосами кровавого бога войны Сульдэ.

«Где теперь та священная монгольская кровь, не растворилась ли она без остатка в побежденных языках и народах, и течет ли хоть капля ее в посиневшем от холода дервише, в тургаудах-охранниках, медвежковато переминающихся у закуржавевшей дворцовой стены, да и в нем самом, в нынешнем властителе улуса Джучи?»

Хан зябко перевел плечами. Злое дыхание пурги час от часу перебарывало в высоком сводчатом покое разымчивое печное тепло. По знаку повелителя чернокожие слуги абды внесли жаровни с дымящимися углями. Грея озябшие пальцы, хан снова вернулся к невеселым своим мыслям.

«Чингизид, потомок самого Потрясателя Вселенной, ослепительный султан Высочайшей Орды, непобедимый меч пророка, несокрушимый щит ислама… Э, каких только приторных, словно пахлава, слов не исторгнут луженые глотки льстивых мурз и седобородых имамов! Это по их высокоумным советам принял он вместо степного имени Тюляк звонкое имя Али-ан-Насир. Да что в том толку! Можно пышно, на арабский манер, именовать свой дворец Аттука-Таша, а столицу Сараем-ал-Джедидом, но не над этим ли городом и дворцом только и простирается ханская власть, принятая из рук кипчакского родича Мамая-беклербека. Вот он и есть подлинный властитель Дешт-и-Кипчака! Далеко сегодня его ставка – на черных землях у большой реки, которую урусуты зовут Доном. А Кок-Орда – вон она, рядом, за Итилью. И что стоит ее своенравному хану, злейшему Мамаеву врагу Токтамышу двинуть тумены на Сарай-ал-Джедид!

Что остановит стремительную конницу? Утлые глинобитные стены высотою в два человеческих роста или единственный охранный тумен, воины которого ропщут, давно не получая звонких динаров? Казна хана пуста, минуют ее дани урусутских князей, оседая в мамаевых сундуках. Выйти из воли всесильного темника – смерть, но и не выйти – тоже смерть! Ибо сидит уже неделю в Аттука-Таше киличей самого Токтамыша – Абдулла-бей. В его уста вложил повелитель Синей Соды свою волю – взять в жены сестру Али-ан-Насира – Зульфию. Конечно, владетель Сарая рад бы породниться с заяицким владыкой. Отказать – Токтамыш не простит обиды, согласиться – и по слову Мамая кто-то из слуг полоснет кинжалом по горлу султана. Может, вот этот?»

Хан хмуро покосился на своего любимца Сабиржан-бея, начальника охранной тысячи, давно вошедшего в покой по зову властелина и смиренно ожидающего, когда наконец ослепительный отрешится от высоких мыслей и обратит на него благосклонное внимание.

– Встань! – Али-ан-Насир милостиво кивнул бинбаши. – Расскажи нам, все ли спокойно в городе.

– Слава аллаху, дурных новостей я не принес, о повелитель. В караван-сарае на южной окраине правоверные опознали троих разбойников. Сейчас они в твоей руке, всепобеждающий. Прости, могучий… – Сабиржан-бей сокрушенно цокнул языком.

– Говори.

– Много кайсацких шаек зимует сейчас в Сарае. Пора городской страже взяться за разбойников.

– Да будет так…

Хан осекся на полуслове. Нежданная мысль обожгла, как уголек с дымящейся жаровни.

– Приведи киличея Токтамыш-хана. С ним придешь сам.

Глядя на пятящегося к выходу бинбаши, Али-ан-Насир подумал удоволенно: «Нет, этот не продаст».

К тому времени, когда Сабиржан-бей вернулся в сопровождении Токтамышева посланца, у хана созрело решение, и потому говорил он нарочито просто и деловито:

– Я согласен отдать сестру, – и мановением ладони остановил рассыпавшегося было в цветистых благодарностях киличея, – но ты увезешь ее тайно в закрытом возке.

– Ты, – хан указал пальцем на своего бинбаши, – выведешь Зульфию тайным ходом. А перед этим поможешь нашему гостю собрать побольше степных шакалов, которые прячутся сейчас в Сарае по теплым норам. Потом ты сделаешь так, чтобы разбойники смогли войти в Аттуку-Ташу и добраться до покоев сестры. И тогда весь бешеный сброд…

Али-ан-Насир сделал рукой рубящий знак.

– Но ведь останутся те, о повелитель, кто по моему приказу откроет ворота дворца, – заговорил опамятовавшийся наконец Сабиржан-бей.

Хан досадливо поморщился и повторил тайный знак.

– Ты все понял? – обратился он к киличею.

– Ты мудр! Ты велик! Ты светоносен! – завопил тот, захлебываясь словами.

– Не трать попусту слов. Лучше подумай, какую приманку бросить степным волкам…

По переметенным улицам ордынской столицы ехали верхами двое русичей. Кутаясь от жгучего ветра в закуржавевшие воротники бараньих полушубков, они силились переговариваться, заглушаемые всхлипами и стонами вьюги.

– Беда по такому уброду ездить.

– А снег-то привалил к заборам вплоть – знать, лето бесхлебное будет.

– Да пропади хоть вся Орда с голодухи! Гляди вон, жалельщик…

Они объехали простертое в снегу мертвое тело. Сведенная последнею судорогой, рука покойника казала вслед им из сугроба скрюченную ладонь.

– Наш, поди, русич… Эх!

В доме купца Вьюна всадников уже ждали. Горский и Поновляев встретили их в горнице нетерпеливыми вопросами:

– Узнали чего?

– Не томи, сказывай!

– Вот, прости господи, заторопка со спотычкою живут, – пробубнил вошедший, вытирая платом бороду и красное, будто обожженная кирпичина, лицо.

– Садись, Святослов, – хлопнул он рукою по лавке, – поведаем господам атаманам, яко дурня валяли день-деньской. Ну, чего вы так-то истово на бороду мою глядите? Чужой рот, чай, не огород…

– А чужой ум – до порога. Али ты, Заноза, его и вовсе за порогом забыл? – снасмешничал Горский и охмурел: – Хватит воду в ступе толочь!

– Тогда уж снег – не воду, – не уступил старшому Заноза, – истолкли мы его днесь несчетно-немерено, да не в ступе – ногами! Ан не зря таскались мы по тому уброду. В один караван-сарай забрели, во второй да в третий, а в четвертом – это у мечети который – глядь-поглядь, а у постояльцев-то рожи самые разбойные!

– Узнал кого? – подторопил рассказчика Поновляев.

– Тебе с ними спознаться, атаман, – лукаво прищурился Заноза, – може, и поздравствовался с кем-нито из тех, кого недокрошил тута о прошлом годе. Я ж нюхом чую, коли хари волчьи, а выглядывают овцами: мы-де не воры, не разбойники, мы – ночные хороводники! Ну, сидим мы, греемся, хорзою кайсаков угостили, вроде размякли они, а все ж зыркают настороженно. И тут один за спиною громко так: «Урус дунгыз!» А я будто и не слышу, что свиньей меня обозвали, Святослов же – тот и впрямь татарской речи не разумеет. Осмелели разбойнички, мало-помалу меж собою разговаривать начали, а мы знай хорзу подливаем! И вот что к вечеру уже я уразумел из хмельных тех речей.

Заноза посерьезнел и без улыбки домолвил:

– Токтамыш сватал цареву сестру. Хан киличею отказал. Тот уехал было, да вчера тайно вернулся и стоит ныне на дворе у кокордынского купца Саидки. А купец тот – вовсе и не купец, а юзбаши из токтамышева войска. Есть и еще новость…

– Ну! – весь подался к нему Поновляев.

– Кто-то сговаривает разбойничков взять на щит царский дворец. Там-де и с охраною все слажено, и добра на всех хватит.

В дверь стукнули три и еще два раза. Горский поспешно откинул щеколду. Вошедший, не в пример Занозе, не стал испытывать атаманское терпение.

– Баял с нею, – едва не с порога заговорил он хрипло. – В торгу. Заедок куплять пришла. С нею двое нукеров. Дал я динар оборванцам уличным, чтоб у лавки драку затеяли. Выскочили воины на шум, а я – шасть к Василисе. Мало не напугал!

– Отдал? – чуть с не мольбою вопросил Поновляев.

– А как же. Отдал твой платок, честь по чести. А Василиса – молодец девка! – шепнуть успела, что завтра, опосля вечерней молитвы, увезет ее госпожу Токтамышев киличей. Сговорено, дак…

– Ишь чего Тюляк клятый удумал! – Миша стремительно зашагал по горнице. – И Токтамышу угодить, и Мамаю пожалиться – ограбил, мол, заяицкий шакал и сестру увозом взял. И рыбку, значит, съесть, и…

– Вот мы его на это самое и посадим, – гулко, как из бочки, возгласил Святослов. Новгородцы переглянулись и грохнули, да так, что подпрыгнул в сенцах от неожиданности вездесущий Вьюн.

Слышал бы этот богатырский хохот Али-ан-Насир, не был бы, верно, так надменно-холоден, разговаривая нынче с сестрою. Хан, стремительно войдя в покои царевны и отослав сопровождавшего его старшего евнуха гарема, вопросил требовательно:

– Готова ли ты, сестра?

Зульфия молча склонилась перед державным братом. И даже, когда хан милостиво разрешил ей подняться, смиренно низила глаза. Больше всего на свете боялась она взглянуть сейчас на Али-ан-Насира. Зульфие казалось, что нежданное счастье, до краев заполнившее душу весточкой любимого, выплеснется ликующим светом из глаз и выдаст ее с головою. Вот оно, счастье, узорным платком легло на голую грудь под одеждою и будто впитало и расточило в алом своем шелке застарелую боль многодневной разлуки и девичьего отчаяния. Слава аллаху, не заставляет Али-ан-Насир глядеть ему в глаза, удоволенно принимая смиренную покорность Зульфии судьбе.

– Ты будешь счастлива, сестра!

«Да, я буду счастлива! Счастлива, как ни одна ханская дочь или сестра, которых, не спросясь, отдавали высокородным мужьям и которые так и не испытали блаженства растаять в руках любимого. Пускай радость будет короткой, словно полет стрелы, но все равно дай мне испытать ее, о всемилостивейший и милосердный!»

– Завтра после вечерней молитвы магрш Сабиржан-бей передаст тебя в надежные руки.

«О да! Ничего нет надежней рук любимого урус-медведя. Надежней и нежнее… И сейчас кажется, что не трепетное касание платка-заговоренки овевает всю ее жарким огнем, а ласковая ладонь Поновляй-батыра…»

– Позволишь ли взять с собою рабыню, о справедливый?

– Урусутку? Дозволяем. Прощай, сестра.

Вслед за выросшим, будто из-под земли, женоподобным кизлар-агази, хан, все такой же надменно-важный, двинулся к покоям младшей жены, которой выпал нынче счастливый жребий помочь господину стряхнуть с плеч груз государственных забот…

Караульному нукеру Усману снился дивный сон: пышногрудые гурии теснились круг него, и сквозь прозрачный муслин их одежд он видел все дивные изгибы тел ласковых красавиц, со сладостью вдыхал аромат их кожи, дивно схожий с запахом розовых лепестков, грудами лежащих в райском саду. Гурии взмахивают крылами, поднимая в воздух мириады невесомых частичек, которые вонзаются вдруг в лицо тысячами ледяных иголок. Лица луноликих гурий нежданно вытягиваются, превращаясь в собачьи морды. Они скалят зубы, хрипло лают на Усмана, потом взвизгивают жалобно и умолкают. Нукер силится разлепить глаза, смеженные сном. Но пробужденье хуже лютого кошмара.

Неведомая сила валит его с ног, скручивает руки за спиною, вбивает в глотку вонючую тряпку вместях с доброй пригоршней снега. Потом его поднимают, и краем глаза Усман с ужасом видит у собственного горла синеватую сталь кинжала. Яростный шепот смертным ужасом шевелит волосы под лисьим малахаем:

– Закричишь – зарежу!

Рот Усмана освободили от колючей ветоши, но ледяное жало прижалось вплоть к нежной впадинке меж ключицами, где бьется главная жилка жизни человеческой.

– Сколько нукеров в доме?

– Пятнадцать.

– Киличей там?

Усман кивнул, пересохшая глотка напрочь отказывалась служить дрожащему хозяину.

– Его возок?

В ответ охранник опять согласно затряс головою.

– Сейчас ты постучишься в дом, – вступил второй голос, и от его звука Усман вздрогнул, будто конь от удара плети, – скажешь, что принесли тайную весть для киличея. Иди!

На неверных ногах охранник перебрел через двор, едва не споткнувшись сначала о собственное копье, опершись на которое так сладко дремал он еще пять минут назад, а потом о недвижные тела двух сторожевых псов, пронзенных стрелами… Вьюжная темень за его спиною хрипло дышала ему в затылок, и нукер, вспомнив вдруг, кому может принадлежать страшный голос, испугался до смертной истомы в членах. Безжалостный любимец хана, злокозненный изменник Поновляй-бей ожидал сейчас от него исполнения своей воли!

И это была последняя связная мысль Усмана, ибо едва ругающийся спросонья непотребно Саид распахнул дверь, что-то лопнуло оглушительно в бедной голове охранника, и полетел он стремительно в недосмотренный сон, в нежные объятия райских гурий… Но недолго пришлось пребывать ему в заповедных чертогах в одиночестве, ибо скорая смерть – Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний – пришла и к юзбаши Саиду, не успевшему даже заполошенно взвизгнуть на пороге собственного дома, и к захваченным врасплох кокордынским нукерам. Немного погостила еще в тварном мира лишь душа Токтамышева киличея, задержавшись на короткий срок, надобный, чтобы вытрясти из нее все суетные земные тайности.

Аллах, милостивый и милосердный, лишь он ведает о том, встретились ли назавтра души правоверных с бесплотными тенями безбожных разбойников, посмевших посягнуть на дворец высочайшего султана, оплота веры и благочестия. Может, дух Зла – огнедышащий Иблис – сразу утащил их в свое подземное царство?

А вот Поновляев и Зульфия все-таки встретились. Скрипят-поскрипывают полозья мягкого возка на ледяной волжской дороге, и, забывши обо всем на свете, растворясь без остатка в горячке любви, летит навстречу лютым вьюгам неведомой судьбы долгожданное человеческое счастье. И, обмирая в объятиях любимого, царевна шепчет, как заклинание:

– Будь что будет! Ля хавла!