Не любить – горе, а влюбиться – вдвое. Не построжевшим умом, а беззащитным сердцем почуял по осени глубинную правоту горькой присказки Миша Поновляев. Поначалу же хлопотливо-радостная колгота, восставшая на Москве после возвращения победоносного воинства, застила добру молодцу образ татарской зазнобы. Да и не с руки было давать волю шальному сердцу: по все дни на людях, да и на каких людях-то! Видно, полюби пришлись великому князю поновляевские воинская сметка да уменье началовать ратными, коли наградил недавнего ушкуйника и домом справным, и лопотью, да и честь оказал немалую, определив старшим в дружину. Тут, понятное дело, и без Горского не обошлось, который давно уж у Дмитрия Ивановича на виду: и жалованьем не обижен, и в дома боярские вхож…

А все же мог бы и не соглашаться Миша – вольный свет на волю дан, а в чужом месте, известно, – что в лесу. Только не чужою показалась Москва удалому новгородцу, да и из дружины его давешней, почитай, мало кто и ушел на родину – в Суздаль, Нижний ли. Иные и семьи на Москву перевезли – видно, крепче родимых мест связало гулямов поневоле суровое мужское братство. А у Миши и еще одна причина сыскалась. Да чего там! Ее и искать-то не надо было, потому как сидела та причина в глубине сердца саднящей занозой. Просто заглушал Поновляев до поры жалящие ее толчки то хмельной колобродью почестных пиров, то дружинными необоримыми заботами, то веселым шумом княжой молодечной, где у каждого ратного всегда найдется к старшому неотложное дело. А причина та звалась не по-русски – Зульфия.

С Окского рубежа, который выпало стеречь поновляевской дружине с конца сентября-зоревника, до далекой любимой, казалось, рукой подать. Мнилось Мише, что заречный ветер наносит терпким полынным ароматом да кизячным дымом от самого Сарая. Тут-то и превратилась докучливая заноза в смертельную стрелу, которую не заговорить, не вырвать – разве что только с сердцем вместе…

С каждым часом все глубже и глубже заползала в ту разверстую рану тоска-кручина, от которой не спасешься ни дружеским участьем, ни приветным словом. Да и не делился ни с кем сердечною болью гордый новгородец. Совсем невмоготу стало терпеть Мише душевную истому, что, по присловью, хуже смерти, в конце октября. Недаром зовется этот месяц на Руси не только позимником, листопадом да грязником, но и свадебником. В ядреном воздухе, настоянном на рябиновой горчинке да капустной свежести, разлито особое приворотное зелье.

Не майское неясное томление юной крови вызывает то зелье, а необоримое желание воистину любящих сердец обрести наконец Богом данную половину, без которой более и жизнь не в жизнь…

После недолгих поисков Горский нашел друга, все чаще ищущего уединения, на высоком Окском берегу. Бездумно глядя на серые волны, хлопотливо уносящие пеструю ветошь листьев, Миша не слышал шагов товарища и приметно вздрогнул от его веселого голоса:

– Что, брате, изжил нужду, забыл и дружбу?

– Кабы избыл…

– Примечаю я, – осерьезнел Горский, – будто неладен ты. Занедужил? Эвона как скулы-то обтянуло.

– Тощ, как хвощ, – нехотя пошутил Миша.

– Хвощ – не хвощ, а что-то, брате, с тобою не так. Ни пирог, ни загибень.

– В чужой душе – не вода в ковше.

– Истинно. Одначе, где любовь, там и напасть.

Поновляев растерянно глянул на друга, отвернулся.

– Отворотясь не насмотришься, – Горский присел на вечной валун рядом с другом, – а чудно! Такой храбер от любви, как от хвори, сохнет!

– Засохнешь тута.

И Поновляев вдруг, будто прорвало в нем что-то, торопясь и захлебываясь недосказанными горячечными словами, рассказал другу все. И не то чтоб враз полегчало ему, а все ж потишела разверстая рана, будто ветошкой добрая рука ее прикрыла.

Перемолчали.

– Испортила девка парня – навела сухоту, – вздохнул наконец Горский и руку бережно положил на плечо вскинувшегося было гневно Миши. – Не серчай. Умыкнуть надумал царевну?

– Легко сказать… – озадаченно протянул Поновляев, который и думать доселе не думал об этаком деле. А видно, в самую середку тайных его похотений попали слова брата-новгородца, и вспыхнула в сердце, враз испепелив тоску-кручину, яростная надежда.

– Помоги, брате!

– Вестимо! – грустно усмехнулся Горский. – Мы с тобой два друга: дуга да подпруга. А только голдовня наша – покуда не толк. Пожди до Москвы. Нынче воевода наш Семен Мелик баял, будто скоро сменят нас в черед. Ко князю надо идти. А там… не мелевом возьмем, так измолом!

Однако несговорчив оказался поначалу Дмитрий Иванович, когда заявились к нему новгородцы с неслыханной просьбою. За венецийскими стеклами терема нехотя пропархивали первые снежинки, будто ленился крутить небесный мирошник чудесную свою мельницу в зябкий пасмурный день. Пасмурь да остуда были и в словах великого князя:

– Разве по тебе сук?

Поновляев в ответ бесшабашно тряхнул кудрявой головою:

– Светил бы мне ясный месяц, а по мелким звездам колом бью!

– То-то, что колом… Слыханное ли дело – царевен татарских воровать!

– Дак ведь не всех же царевен, княже, одну только!

Дмитрий Иванович хотел уж было поднять зык на зарвавшегося молодца, да нежданно-негаданно помешал Михаил-Митяй, заинтересованно внимавший разговору.

– А почто и не помочь молодцам, государь? Тем паче что не дружины да казны прошают, а токмо отпуска от службы княжеской да слова твоего, чтоб разрешил кликнуть охочих людишек. Да и дело божье – еще одну овчу в стадо Христово залучить!

Князь, глянув недоуменно в умильно-ласковое лицо любимца и посопев сердито, вымолвил:

– Ин, ладно, сбивайте сарынь. Да чтоб ни одна душа!

– Вестимо, государь! – будто одною глоткой гаркнули, отмахивая земные поклоны, новгородцы. Едва дверь за ними захлопнулась, Дмитрий Иванович требовательно воззрился на нежданного защитника:

– Ну?

Боброк, молчаливо внимавший минувшему разговору, тоже с интересом повернулся к священнику. А Митяй будто этого и ждал.

– Скажи по совести, Дмитрий Михалыч, не ты ли три лета тому в этом же покое благословлял Горского поушкуйничать в Сарае? Не сподобил тогда Бог слугу вашего верного до Нового Города добраться. А нынче? Пущай и не сладится дело у молодцов. А шум-то все едино пойдет: мол, слаба Орда, коли повольнички набеглые на царский дворец пясти накладывают!

– Хитер, отче! – рассмеялся Боброк. – Тобе бы рати в поле водить!

– Умом покуда не больно обносился, – с едва прикрытой гордостью отмолвил Митяй и отнесся уже к великому князю: – Каина Ваньку Вельяминова поможет закамшить Поновляев!

Дмитрий Иванович, вздрогнувший было от неожиданности, покачал в сомнении головою:

– Ить ведомо тебе: была у нас говорка. Не станет Миша подличать.

– Супостату соврать – нешто подлость? – голос святителя отвердел. – Да и мнится мне, что податься Поновляеву будет некуда. Чаю, привезет он таки на Москву свою царевну. А как жить с некрещеною-то? Грех, прелюбодейство! И покуда не исполнит потребного – не бывать ему под венцом!

В покое наступило неловкое молчание. Боброк низил глаза, будто высматривая что на выскобленных добела половицах. Дмитрий Иванович тоже минуту-другую не глядел на бывшего своего печатника. Потом встал со вздохом:

– Воистину, русского дурака и в алтаре бьют…

Не знали, не ведали днешние собеседники, что в эти самые минуты за тридевять земель от Москвы рождают хитроумные замыслы иные три человека. И не пораз поминают те тайноделы имя боярина, скрежет зубовный исторгающее у заединщиков-русичей…

– Вам, мессер, надлежит, – кафинский консул устремил на Некомата взгляд немигающих глаз, за который высокородный Джованни дель Беско получил у соплеменников прозвище «коршун», – использовать влияние этого русского на Мамая для нашего блага.

– Для блага Высочайшей Республики Святого Георгия, – едва разжимая губы, поправил консула третий собеседник. – Да умножит Господь ее величие!

Генуэзцы согласно склонили головы и в эту минуту – подбористые, с крючковатыми носами, в одинаковых круглых красных шапочках – стали разительно похожи на хищных птиц, высматривающих лакомую добычу. А добычу жребий сулил неслыханную – Русь стояла на кону у алчных игроков!

За узкими окнами консульского дома глухо рокотало море, и не по-предзимнему теплый крымский ветер наносил в покой его смолистую терпкость – любимый запах генуэзцев-мореходов. Но и еще один запах – аромат наживы – всегда сладко кружил головы фрягам – народу пиратов и ростовщиков.

– Прибыли Республики многократно возрастут, если мы поможем степному варвару одолеть и приручить лесных схизматиков. Через наши руки потекут в Европу русские меха и русские рабы. А русское серебро мы превратим в дукаты и флорины, не будь я Гримальди! – Посланец Великого Дожа гордо подбоченился. – Помоги вам Святой Георгий!

– Но пока что русские гривны текут в Византию, не давая упасть старой империи в наши любящие объятия, – осторожно усмехнулся консул.

– Да! – Гримальди благосклонно кивнул дель Беско. – Но не забывайте, мессеры, что успех нашего замысла может и должен привести в лоно истинной церкви и русичей, и греков. Потому, несмотря на огромные издержки по содержанию нашего победоносного флота, Высочайшая Республика дает вам деньги. Свою долю в общее дело уполномочен внести и папский легат в Крыму.

– Мы тоже не пожалеем сил, – восторженно заговорил Некомат и смешался под строгим взглядом высокого посланца, – и средств…

– Вот именно! – Гримальди назидательно поднял палец. – Только деньги дадут нам деньги! И надлежит вам употребить все силы, дабы подвигнуть Мамая на великий поход. Правдами и неправдами убеждайте хана в злонамеренности московского князя и в том, что трон его шаток.

– Мы уже давно через бывшего тысяцкого и наших купцов посеяли слухи, что двоюродный брат Дмитрия князь Владимир… – встрял в разговор консул.

– Мелочи Высочайшую Республику не интересуют. Хотя этот русский… Как его? Вел…

– Вельяминов!

– Да, Вельяминов. Пожалуй, это не мелочь, мессеры…