Книга: Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси
Назад: Глава 4
Дальше: Глава 6

Глава 5

«В лето 6886 Волжские орды князь Мамай посла ратью князя Бегича на великого князя Дмитрия…»
Орда шла на Русь. Не легкою изгонною ратью с поводными лишь лошадьми, а в силе тяжцей, со тьмочисленными стадами и обозами. Надрывно, со стоном выскрипывали телеги свою бесконечную тоскливую песню о том, что скоро примут в бездонные чрева пограбленное чужое добро, о том, что и саму Русь не худо бы заветною добычею приторочить к разбойному седлу. Выбивая, выедая начисто степную траву, в пыль вытолакивая сухую землю, Орда неотвратимо катилась на Русь.
И едва заметными в неохватном пыльном мареве были сигнальные дымы русских разведчиков-сакмагонов. Редкой цепью протянулись они по степи, означив прямое, как полет стрелы, движение вражьей рати. По реке Воронежу к верховьям Дона, а там через Комариный брод по рязанской земле к Оке – сколь уж ненасытных находников проходило этим путем на Русь! И горьким дымом уходил на небо иль оседал в бездонных тороках грабежчиков трудный зажиток, скопленный неистовым раченьем оратая или ремесленника. И снова упрямо вставали на пепелищах русские селения, будто не желая мириться с тем, что опять придут зорить их степняки, для коих высшее счастье – вытоптать в золу чужую радость.
По правде сказать, за последние-то годы заокская Русь и отвыкла уже от великих ордынских грабежей. В седых преданиях остались уже и Батыево нашествие, и Неврюев погром, и Дюденева рать. Второе уже поколение московлян возрастает, не тяготясь черным ужасом обреченности, который заставлял дедов их и прадедов при одной лишь заполошенной вести: «Татары!» забиваться куда глаза глядят, и захватчики, въезжая в лес, остаивались, чутко прислушиваясь: не взмыкнет ли где в чаще корова, не заблеет ли овца, не захнычет ли младень.
Идет Орда на Русь, чтобы и нынешних, вельми гордых урусутов превратить в запечных тараканов, в трусливых затынников, покорно подставляющих выи под татарское ярмо. Шесть туменов непобедимой степной конницы вел на Москву мурза Бегич. Посреди Орды, в тумене Кастрюка, подвигалась неспешным шагом и дружина Поновляева. Взостренные Мишей на близкое освобожденье, ратники не роптали, ждали своего часу. А как тут утечь, когда кругом – ошуюю и одесную – татары да татары!
Да еще этот прихвостень вельяминовский – поп Григорий – навязался! Боярин перед походом Мишу еще нарочито наставлял:
– Как бы на рати дело не содеялось, а Григорий на Москве должен бысть!
Не иначе как с делом тайным, недобрым послан козлобородый попик на Русь!
«Ну, ужо будет тебе Москва! – Поновляев скосил глаза на трусившего обочь Григория. – А надо бы вызнать погоднее, с какою пакостью идет он за Оку».
Вечером, когда звезды жалостливо запоглядывали на досыти нахлебавшуюся пыли усталую рать, Миша зазвал попа в свой шатер. Из разузоренной сулеи налил, не жалея, береженого византийского вина, протянул с поклоном полный кубок. По судорожно заходившему на худой шее кадыку да по алчному блеску глаз Григория понял, что не ошибся. А чтоб до конца сломить поповскую нерешительность, сказал внушительно:
– Сию вологу и патриархи константинопольские вкушают.
Григорий, будто того и дожидаясь, больше чиниться не стал и, единым духом опружив кубок, вздохнул притворно:
– Ох, во грех ты ввел меня, сыне.
– За компанию и монах женился!
– Тьфу! Помилуй мя, господи. Что говоришь-то?
Будто и впрямь дозела огорчили попа вольные слова. Ан лукавит он! Хищным подрагиванием крючковатого носа да ненасытным блеском жадающих глаз выдает цепкую, как у натасканного охотничьего хорта, устремленностъ к заветной сулее. Вельми охоч до хмельного зелья оказался Григорий. Но ума до поры не терял. С сожаланьем глядя на пустеющую посудину, вымолвил заплетающимся языком:
– Пиво добро, да мало ведро.
– Да и все мы малы, – притворно вздохнул Поновляев, – что мы супротив воли больших людей сотворить можем?
– Яз могу! – попик икнул пьяно, подмигнул ернически. – Бывает, и цари преставляются невесть от чего. Смекай сам.
А чего тут и смекать-то? По душу князя Дмитрия послан, видать, сей проныра на Москву! Далее Поновляев, чтоб не вспугнуть проговорившегося попа, допытываться не стал. Но Степану Калике в тот же вечер наказал:
– Глаз не спускай со змия подколодного. Вельми хитер хмыстень злонравный!
Назавтра Мише и думать стало недосуг о виновато низящем похмельные глаза вельяминовском соглядатае. Подошло, подкатило наконец-то, ради чего привел он малую свою дружину на Русь. Изгонную рать в три тысячи сабель, а с нею и урусутских гулямов послал Бегич на Пронск. Марат-бей, началовавший татарским отрядом, сыто щурил глаза, покровительственно оглядывая Поновляева:
– Держись меня, храбрый богатур. Род наш – Кыят-Юркин – то род самого беклербека! Заслужишь – и тысячником-бинбаши содею тебя! Бегич хитер: дает ополониться родичу Мамая, чтоб не держал на него зла.
Мурза ощерился довольно:
– Знает, что делает. В Пронске ратников совсем мало. Коназ-баши Данил ушел с дружиною за Оку. Полонянники о том в одно говорят. Богатым сегодня станешь, Поновляй-юзбаши! Не грусти – скоро развеют печаль твою урусутские красавицы. Чаю, обретем мы здесь жемчужины несверленые и верблюдиц, другими не объезженных!
Марат хохотнул похотливо, сладко почмокал губами:
– Будут гурии те подобны чистому серебру, мягче шелка и свежее курдюка, а пупки их вместят полкувшина орехового масла!
Мурза оскалился весело, кивнул хмурому Поновляеву и подхлестнул скакуна. Глядя вслед татарину, Миша зло сплюнул, вздохнул. Не так все содеивалось, как хотелось, совсем не так! Придется, видно, лечь им сегодня в многострадальную рязанскую землю, где и так уж пяди нету, не окропленной русскою кровью. Не своих же волочить и грабить, убивая и насилуя! Миша усмехнулся горько, покачал головою, удивляясь самому себе.
«А ведь два лета тому я б по-иному помыслил да и содеял такоже. Прости, господи, грехи мои. Днесь готов кровью их смыть!»
Перемолвив сам и через Калику с людьми, понял Миша, что думают они с ним в одно и ждать будут знака на последнюю смертную сечу.
День уже преломился к вечеру, когда татары с воем и визгом вырвались в поле, облавной дугою охватывая Пронск. Над его дубовыми стенами встречь степнякам заполошенно вызванивал колокол, будто на помощь зовя невесть кого. Откуда ей взяться-то, помощи, когда мутным половодьем ордынского нашествия захлестнуло всю рязанскую землю. Князь Данила, род которого из поколения в поколение боролся за вышнюю власть в ней, утек, видно, спасая казну и дружину, за Оку. Некому заступиться за второй после Переяславля град рязанский. Часть татар спешилась и под прикрытием лучников, головы не дающих высунуть из-за заборол немногочисленным защитникам, начала хлопотливо приметывать к пряслам дубовой крепости бревна и доски. Потом останется оплеснуть те дрова земляным маслом, и… ничто уже не спасет обреченный град и его жителей.
«Ну, что ж, ждать больше нечего…»
Мишины глаза просветлели, и видит он свое смертное поле ясно, до последней черточки. Поновляев опустил на переносье защитную стрелку, положил десницу на сабельную рукоять. И в этот миг покрыл вдруг татарские гомоны русский воинский клич. Сотня за сотней из ближнего леска выплеснулись на бранное поле ряды окольчуженной конницы. Перестроились клином и слитно потекли встречь врагу.
Но и татары не лыком шиты. Видно, от давних монгольских предков в крови у них древняя воинская наука. Да и Марат-мурза, бесом вертясь на коне, в считаные часцы сумел окоротить свое опешившее воинство.
Ливнем стрел встретили русскую дружину татары. Передние всадники били, пригибаясь пониже к конским гривам, а за их спинами батыры второго ряда рвали луки, высоко приподымаясь на стременах. И, как было до того в сшибках с татарами сотни и сотни раз, боевой задор русичей начал гаснуть под смертоносным ливнем. Ломая ряды, падали и падали люди и лошади, в скученную, нестройную толпу на глазах обращалось русское воинство. Еще немного – и вспятит оно, поворачивая коней, и всугон за ним ринутся, сматывая на ходу арканы, непобедимые степняки!
Но, видно, немилостив сегодня аллах к правоверному воинству. Ударили ему в спину безжалостные стрелы, и редко кто из русичей промахнулся с пятидесяти-то шагов! По две-три стрелы успели метнуть на скаку поновляевские ратники, прежде чем достигли татарского строя. И пошла кровавая пластовня! Добре усвоили русичи воинскую науку в заснеженных сарайских степях! Будто раскаленная поковка в сугроб, рухнула на татар окольчуженная рать. Яростно, будто сбрасывая с души тяжкий груз ожидания мести, рубились русичи.
И все равно на устоять бы им, ибо опамятовавшихся татар больше, много больше числом. Но с протяжным ревом: «Рязань!» досягнула наконец врага излиха прореженная стрелами давешняя конная дружина. А из распахнувшихся крепостных ворот, довершая разгром, выбежали с уставленными рогатинами пешие ратники. Татары пытались еще сопротивляться, но лишь немногим выпало счастье вырваться из смертельного круга. Безжалостно нахлестывая коней, дикой стланью уходили они от злонравного града Пронска.
А у его стен битва подходила к концу. Отборные нукеры, сплотившись вокруг мурзы, рубились свирепо, отдавая по закону боя жизнь за жизнь. Сметив дело, Поновляев ринулся было к Марату, да опередил его непростой, судя по золоченому зерцалу, воин на могучем гнедом жеребце. Метнулись над местом сшибки раз и другой молнийные просверки стали, и грянулся оземь сраженный мурза, хватая скрюченными пальцами луговую траву, будто хоть что-то перед смертью норовя урвать из непокоренной русской земли.
Видя гибель начальника, и остатние нукеры бросили оружие. Витязь, сразивший Марата, подъехал к Поновляеву, утопил в улыбке морщины боевого гнева на челе:
– Спасибо, брате. Спас ты ныне поле. И град мой спас.
Миша, уразумевши по этим словам, что пред ним сам Данила Пронский, хотел соскочить было с коня, да князь не дал. Обнял с седла, озрел ласково:
– Изрядный ты, видать, воитель! И дружина добра. А словно бы и не московляне?
Поновляев тяжело вздохнул, будто тут только почуяв смертную усталь:
– О том, княже, сказ долгий и зело непростой…
От Прони-реки до Вожи-реки, что крутою десятиверстною петлею опоясывает долину меж собой и Окою, для комонного полдня пути – за глаза. Пронская дружина с поновляевской ратью, отягченные обозом, дорогу эту осилили вдвое медленнее. Князь Данила, рассудив здраво, что не оставит Бегич безнаказанным разгром мурзы Марата, который к тому ж и Мамаевым родовичем оказался, вывел из града своего ратников да немногочисленных, не утекших еще в лесные чащобы жителей.
Не щадя, рьяно подбадривая плетьми, гнали татарский полон. Горело у русичей в груди ретивое: сохранить, не расплескать давешнюю воинскую удачу. И то сказать: когда еще гнали к реке Воже сотни взятых на бою ордынцев! Поди, и не бывало такого покуда вовсе. В другую, в ордынскую сторону волоклись чуть не ежегод доселе невольничьи караваны, в коих стенали, прощаясь навек с родимой землею, русские полонянки. Недаром же, видно, и зовется издревле река эта пленницей-вожею.
Уже к вечеру, когда перевезлись через ее неширокое по августовской поре стремя, заметили далекое зарево.
– Град жгут, нехристи! – князь Данила, насупясь, глядел в заречную сторону. – Ну, ничего, есть и на черта гром. Пора отучить поганых землю зорить!
– Не побивши – не выучишь! – мрачно отозвался Поновляев.
– Это верно. Не боится свинья креста, а боится песта!
Миша с князем оборотились к подъехавшему неслышно незнакомому дружиннику. Тот, расхмылясь во всю широкую лукавую рожу, отмахнул поклон, глянул смело:
– Дозволь, княже, слово молвить!
– Молви, коль начал. Экий ты, брат, безобычный. – Данила, улыбаясь, покачал головою. – От князя Дмитрия?
– От него. Ждет он тебя, княже, в стане своем.
– Далече?
– В объезд – так к обеду, а прямо – так дай бог к ночи!
– Ну, язык у тя, кмете, ровно заноза!
Данила улыбался, не во гнев, видно, легло бахарство московского воина.
– А он Заноза и есть.
Поновляев подъехал вплоть к замолчавшему вдруг краснобаю:
– Узнаешь?
Тот и рот в изумлении открыл:
– Миша!
Великий князь не умедлил принять Данилу Пронского. Обняв, прищурился лукаво:
– Привел за собою Бегича на нашу голову! Что и деять-то теперь, не ведаю.
– Как что деять, брате? Бить!
– Это ты славно сказал – бить! – Дмитрий осерьезневшими глазами глянул в лицо Даниле. – Да не просто бить, а разбить дозела, в муку истолочь поганскую силу!
– На переправе будем сечь ордынцев? – Пронский в свой черед вопрошающе воззрился на великого князя.
– Ну, иссечем их сколько-нибудь в реке, а остальные в степь уйдут невережены? Не годится сие! Не старопрежни нынче годы. Будем ворога не отражать, а поражать! Пустим ордынцев на сю сторону и место оставим на полчище, чтоб раздавить вражью силу!
– Выдюжим, брате?
– Выдюжим и осилим! В победу верю крепко. Сам с большим полком в лице стану. Андрей Полоцкий – славный воитель, в батюшку Ольгерда, – с правой руки будет. Тебе же, Данила, место – слева от большого полка. Уж не обессудь, что не набольшим туда ставлю. Там воеводою боярин Назар Кучаков – да ты знаешь его, поди, – тоже в ратном деле вельми искусен. Не обидишься?
Пронский в ответ даже рукою протестующе замахал:
– Что ты, Дмитрий Иваныч! Рать – она что скакун добрый – узду должна чуять. За один-то день то содеять никак немочно. А уж когда рать с воеводою с полслова друг дружку начнут понимать, тогда только воинские дела и вершить. Да вот хоть у меня давеча под Пронском…
Князь Данила поведал о нежданной помочи поновляевской дружины, которая со своим воеводою – как един кулак, едина могуча воля.
Дмитрий выслушал со вниманием, переспросил, как-де звать старшого, просветлел ликом:
– А ведь я, поди, выручника твоего знаю. Хоть и по заочью, да не худо! Бренок, вели сюда созвать князь-Данилы спасителя.
Бренок, до того молча внимавший княжеской беседе, встрепенулся готовно:
– Он здесь, у шатра твоего.
Добавил, усмехнувшись:
– С Горским не наговорятся никак.
– Созови обоих.
Поновляева Дмитрий встретил приветливо. Пальцем вначале погрозил шутливо: знаю, мол, ведаю про досюльные ушкуйные дела, да уж ладно, пусть не будет быль молодцу в укор. Потом снял с руки тяжелый перстень:
– Дарю жуковиньем сим за прежнюю службу и на будущую!
– Спасибо, княже, за щедрый поминок! – Миша поклонился. – Только вот неладно начал я нынче службу ту.
– Как так?
– Да шел с нами из Орды вельяминовский холуй – поп Григорий. Вельми злонравен и хитер тот поп. Подпоил я его, чтоб уведать, с чем послан на Русь тот соглядатай.
– И что же?
– А то, что на жизнь твою злоумышляет он, княже. Коим же образом злобесие то учинить готовится – доподлинно не вызнал. Думал с собою приволочь, стеречь наказал, да вывернулся он в смятне, ровно вьюн. Плеснул в лицо Степану Калике из скляницы зелье какое-то – мало глаза не выжег – да и утек. Только по зелью тому сужу – не отравителем ли тайным пришел он по твою душу, княже?
– По душу мою и без вельяминского попа охотников хватает! – хмуро усмехнулся Дмитрий. – Где ж он теперь обретается?
– А где б ни обретался, найдем! Из-под земли сыщем! Прикажи, княже! – шагнул вперед Горский.
– Будет и волку на холку! Чаю я, обретешь ты, Петро, того попа, ежели Бегича завтра добьем. Готовьтесь к битве!
А битва близилась. На всем в эту ночь, казалось, лежал гнетущий ее отпечаток. Зловещим казался даже мирный горьковатый дым тьмочисленных костров, опоясавших в одночасье ставший вражеским противоположный берег. Хоть и знали русичи древнюю ордынскую хитрость – зажигать на ночевке лишние костры, дабы устрашить супротивника неисчислимостью войска, но и у храбров сжимались сердца, когда взглядывали они в заречную сторону. На русском берегу огня не вздували, ели сухомятью, да не больно-то и лез кусок в горло при виде вражьих кострищ, коих не больше ли, чем звезд на высоком августовском небе. Кто сравнит-сосчитает? А кто и хотел бы то сдеять, все едино не сможет: знобкой пеленою укутал с полночи и небо, и реку густой туман. Самая пора русалкам-водяницам на берег выходить, счастья искать. Берегись, богатырь! Дашь такой красавице зарок, и не любиться тебе вовек с иными жонками. А нарушишь клятву – сгибнешь, зачахнешь. Зато покуда верен слову, обережет тебя водяница от вражьего меча, отведет и стрелу, и копье. Многие ли отвергнут ныне русалочьи объятья, многим ли выпадет счастье уцелеть на завтрашней рати? Неисповедимы, Господи, пути твои!
Попона тумана расточилась над Вожею только к пабедью. Свежий ветерок в несколько минут разметал серую, липкую морось и покатился над рекою, нарастая и ширясь, яростный рев завидевших друг друга ратей. Первым ринулся через реку тумен Бегичева любимца – мурзы Кастрюка. Сотня за сотней выплескивались татары на отфыркивающихся мокрых лошадях на левый берег. Русская рать недвижно стояла на окрестных холмах, и вышедшее наконец солнце тускло мерцало на светлых доспехах воинов. Стояли, ждали, давая татарам заполнить широкую – в поприще – полосу лугового разнотравья, разделяющую супротивников. И только когда бунчук самого Бегича замелькал в гущине ордынского воинства, щетина русских длинных копий колыхнулась и уставилась встречь врагу.
И, будто приманенная этим слитным движением, хлынула с диким воем на русичей первая косматая волна. Лишь встречным ударом можно остановить набравшую разгон конницу. Под черно-белым московским стягом повелительно сверкнул княжеский меч. Убыстряя и убыстряя бег коней, русичи пошли на сшибку. Негде на тесном полчище поступить татарам по повадке своей: облить врага стрелами, рассыпаться пред напором тяжелой панцирной конницы, и разить, и жалить врага со спины и боков, заставляя его впустую растрачивать мощь таранных ударов. И стрелы метать уже некогда в стремительно близящуюся русскую дружину. По разу, по два и успели только татары натянуть до сшибки разрывчатые луки.
Грянулись оземь первые жертвы битвы: кто сразу кувыркнувшись через конскую шею, а кто – сползая медленно по горячему крупу и хватаясь слабеющими пальцами за жесткие пряди гривы. Но не вспятил, не порушился русский строй. Одно лишь было худо: выцелил татарский лучник Назара Кучакова, и вошла в боярское горло над верхнею пластиной золоченого колонтаря безжалостная стрела.
С воплями, лязгом, треском рати сшиблись. И – потишело над полем. Некогда теперь вопить заполошенно, лишь тяжкий хрип да утробный рык исторгают пересохшие от натуги глотки. Поначалу копьями, только копьями давили русичи. И опрокинули, и вспятили бы степняков, да некуда тем податься, подпирают их сзади несметные татарские сотни. Будто тяжелую свинцовую пробку в горловину кувшина вминают, вдавливают ордынский строй русские дружины. Ненавычна степным богатурам такая битва, где и руки-то с саблею не вздынуть из-за непереносной тесноты. А ежели и изловчишься выхватить верный клинок, кого рубить-то? Не своих же, плотно притиснутых друг ко дружке! А урусутов не досягнешь за частоколом длинных копий.
Их каленые рожна медленно, неотвратимо, как в дурном сне, входят в тела нукеров, движимые совокупной тяжестью всей русской рати, а не только силою всадников переднего ряда. Хрипят, задыхаются в небывалой доселе скученности злые татарские кони, отдавливая, калеча всадникам зажатые в стременах ноги. И злоба на урусутов преломляется вдруг в дикий животный страх, который испытывают, верно, загнанные в тесный загон вольные степные лошади. Все верно рассчитал Дмитрий Иванович с воеводами!
Татары сами влезли головою в мешок, осталось только перехватить горловину. Видно, сильно понадеялся Бегич на многолюдство своего воинства, а паче того – на некрепость московлян, на трепет пред непобедимостью Орды. Ошибся мурза, дважды ошибся! Самим же татарам во зло стала их тьмочисленность, а страха у русичей будто и в помине не бывало!
Хоть и некогда в битве далеко посторонь оглядываться (от ближних бы супостатов упастись!), Горский, бывший ныне подручным у воеводы большого полка Семена Мелика, нет-нет да и косил глазом налево: как там дела у Миши-то Поновляева. Давеча, прощаясь, обнялись новгородцы, посовали друг друга шутливо кулаками: не подгадь, мол, на рати. Видел Горский, как запнулся было полк левой руки, да выправился и косым железным клином вдавился во вражье войско, норовя отсечь его от вожских бродов. На миг единый показалось Петру, будто и Мишу узрел он в переднем ряду того могучего клина, да тут же и потерял в кровавой сумятице битвы.
Все сильнее и сильнее давили с трех сторон на татар русские кованые рати. И, не выдержав страшного напряженья, вдруг сломалось что-то во вражьем войске, будто хрястнула и грянулась наземь главная незримая верея, а через рухнувшие ворота ринулось на волю, не разбирая дороги, измученное непереносной теснотою скотинье стадо.
Как обезумевшие животные, вверглись в Вожу тысячи всадников. Кому повезло нащупать с ходу брод, птицами перенеслись на тот берег и, не оглядываясь, дикой стланью уходили прочь от страшного места.
Из тех же, кто сверзился в мутную глубину Вожи, уцелели немногие – чьи кони, храпя и задыхаясь, сумели вынести седоков из месива тонущих людей и животных. Главная же часть татарского войска осталась на левом берегу в сплошном теперь уже кольце русских полков.
И все равно ох как нелегко изрубить толикое множество, пусть и надежду и строй потерявших, но огрызающихся, будто раненые звери в капкане, степных богатуров.
Горский, как и большинство дружинников, оставив ненужное уже теперь тяжелое копье, рубился саблею. Вдох, удар, скрежет железа по железу, выдох и снова вдох… Сколько длиться еще нескончаемой этой череде, прерываемой лишь хрипами и стонами поверженных? Не мгновеньями, не минутами, не часами, а числом супротивников измерялось сейчас время. Разверстые рты, налитые злобой ножевые глаза – на одно лицо казались Горскому враги. Потому и не понял он, чья бритая наголо голова полетела после его бокового удара под копыта.
– Йок кысмет! – не это ли мелькнуло напоследях в гаснущем сознании предводителя ордынского войска? Воистину, нет Бегичу удачи! Горский онемевшею десницею с трудом удержал на взмахе удар, вовремя узрев безоружные, с мольбой протянутые руки очередного супротивника.
Все дальнейшее Петр чуял с какой-то безразличной отстраненностью, будто не он, а другой кто-то вязал в надвигающейся сутеми многочисленный полон, потом при факелах уже искал в грудах тел раненых дружинников. Мимо сознания протекла и радостная молвь съехавшихся князей:
– Пришлось-таки мне началовать полком, Дмитрий Иванович!
– Славно началовал!
– Такими-то храбрами чего не командовати. Любота!
– Обнимемся, брате.
И будто к жизни вернул наехавший Поновляев. Обнял, прижав к побуревшему, вражеским оружьем исцарапанному панцирю, ласково озрел побратима:
– Устал, друже?
– Да и ты, поди, намахался.
– Что я! Не мой нынче меч голову-то Бегичке смахнул!
– Значит, не подгадил?
– Не подгадил!
Ночь воинство стояло на костях. Ждали рассвета. А его все не было, будто солнце боялось осветить неприбранное, кровавое полчище. К полудню только начала подаваться плотная стена тумана, нехотя, пядь за пядью, как давеча татарское воинство, отдавая солнцу богатырское поле, Вожу со страшной плотиною из людских и конских тел.
А вот уже и на тот берег пробилась солнечная рать, отвоевывая у тумана брошенные татарские вежи и тьмочисленные телеги обоза. Там, в одной из арб, и нашли поновляевские молодцы злосчастного попа Григория.
– Ишь, какого зверя закамшили!
Поновляев удоволенно озрел скрученного дружинниками вельяминовского лазутчика.
– Истинно, зверь. Лис прехитрый! – Степан Калика приздынул саблю. – Чего им любоваться-то? Дозволь, зарублю переметчика!
– К чему саблю поганить? – Поновляев, рывшийся в поповском мешке, вытащил оттуда объемистый сосуд темного стекла. – Не из этой ли скляницы он тебе, Степан, в лицо плеснул? Вот пусть из нее и глотает за княжеское-то за здоровье! Держите его, робята.
Миша кивнул воинам, соскочил с лошади.
– Помилосердствуй!
Обвисая в руках дюжих ратников, поп силился встать на колени.
– Что, дурова порода, жеребячья родня, на ответ кишка тонка? Ужо будет тебе за грехи мука, за воровство кнут! Ко князю его!
Назад: Глава 4
Дальше: Глава 6