«Упокой, господи, души неразумных чад твоих». – Дмитрий едва не осенил себя крестным знамением, да опамятовался. Вокруг набирала силу круговерть праздничного веселья, и негоже подсекать его нежданною скорбью.

На Москве гуляли свадьбы. Едва успели вернуться ратники из тверского похода, а уж поют кому-то из них праздничное величание:

Даром, что ли, зовется октябрь свадебником! Долгим ли счастьем одарит молодых батюшка-Покров – бог весть. Не круг ли осины горькой обовьет время девичью судьбу? Сжалься, ветер осенний, снеси из невестиных рук заветную алую ленту на сладкую яблоню, на долгое счастье! Не толкни красну девицу в конский след, разгони волны речные, чтоб умылась она только с третьей струи да на том берегу, где не оплакивали жонки сыновей и мужей своих!

Только где ж сыскать на Руси такую речку? Может, и нынешним невестам московским назначено судьбою горькие вдовьи слезы лить? Может, лучше и не играть бы тех свадеб, коль не суждено молодым долгого счастья? Время не семя, не выведет племя. Только иссякла бы земля, когда жили бы на ней по безнадежному тому присловью! Тяжел крест, да надо несть. И несут его терпеливые русские люди сквозь мор и глад, пожары и войны, торопясь семя бросить да всходы взлелеять, не чая урожай собирать. То – как бог даст, ибо сказано: не нами свет начался, не нами и кончится.

На Москве гуляли свадьбы. Не было ветру – вдруг придунуло, не было гостей – вдруг полон двор, полна горница! Полным-полна гостями просторная горница и в доме у Петра Горского. Да и какими гостями! Не зачванился князь Дмитрий, пришел на свадьбу своего верного дружинника. И будто отошли, отпустили на время многотрудные державные заботы, когда завели песельницы величание ему да веселой раскрасневшейся княгине:

С доброю усмешкою глядел князь на молодых, чинно сидевших на скамье, крытой, по обычаю, овчинной шубою. Давно ли и сам он, потупя взор и краснея от громогласных шуток захмелевших гостей, а паче того – от нечаянных прикосновений сидящей рядом юной жены, страстно желал одного лишь: чтоб кончилось скорее свадебное светопреставление, и казалось ему, будто овчина не шерстью мягкой, а иглами ежиными покрыта. Поди, и Петру ныне свадебная каша несладка! Дмитрий лукаво глянул на смущенного дружинника: держись, мол, новгородец!

И от помысленного того слова вспомянулась вдруг князю утрешняя молвь с купцом Офонасием, прозвищем Вьюн. А и впрямь вьюном был удалой торговый человек! И в игольное ушко, поди, пролез бы купчина, коли б посулили полушку прибытка. Занесла его нелегкая за лихвою и в астороканский улус. А тут и дружина ушкуйная пожаловала. Едва живота не лишился Вьюн вместях с теми новгородцами. Заедино с ушкуйниками грабили и волочили татары случившихся в городе русских купцов. Ан и здесь вывернулся Офонасий: волчьим нюхом учуял близкую напасть да и отогнал свой учан с товарами вниз по Волге. У татар злоба – что волна: прихлынула, смела, что по дороге попалось, и – нет ее. Через три дня вернулся Вьюн в Асторокань и расторговался с немалою выгодой, заодно вызнавши все подробности кровавого похмелья. О безлепой гибели ушкуйников на Москве уже знали. Купчина же был первым видоком того страшного дела, и потому Дмитрий с ближними слушали его со вниманием.

– Мало кто и за оружье-то успел взяться, – сокрушенно заканчивал купец. – А всего, сказывают, было тех новгородцев более двух тысячей, и по повеленью Хаджи-Черкеса бесермены поганые спустили побитых в Волгу. Которых мертвяков и мы потом с учана зрели, как плыли они к морю Хвалынскому.

И хоть сам Дмитрий чаял казнить разбойников тех без жалости, а дрогнуло сердце по безлепо загубленным. Упокой, господи, души неразумных чад твоих!

Князь встряхнул головою, прогоняя докучливое воспоминанье: негоже хмуриться на свадьбе, ох негоже. Может, и жениху выпадет завтра по государеву слову трудный путь торить да смерти в глаза глядеть. То – завтра, а ныне слушают молодые возглашенья захмелевших гостей, что час от часу смелее да охальнее:

– Петро! Атаман! Что ж ты к молодой, ровно к иконе прикладываешься? Жены стыдиться – детей не видать!

– А хороша девка была, кум!

– Ничего, девкой меньше, дак молодицей больше!

– А и не так. С вечера девка, со полуночи молодка, по заре хозяюшка!

И с каждым пьяным криком близится тот неизбежный, тот сладко-тревожный миг, когда грянут, переглядываясь лукаво, девки-песельницы:

И отойдут, и отхлынут все горести мира сего пред золотым звоном тяжелых ордынских монет, кои положил Петр по обычаю в дар молодой жене, впервой снимающей с супруга сапоги. И выльются со сладким стоном добрыми слезами все томительные волнения минувшего дня, которому повторенья нет, как нет повторенья и жизни человеческой.

А и не долго привелось Петру на руке своей сладкие Дунины сны покоить. После Васильева дня созвал его со товарищи Дмитрий на тайный разговор. В малой думной гридне веяло уютным разымчивым печным теплом. За слюдяными оконницами кружились в диковинном танце крупные снежные мотыльки, обволакивая души людей благостным дремотным покоем.

– Скатерть бела весь свет одела. – Дмитрий со вздохом отвел затуманенный взгляд от завораживающей снежной круговерти, улыбнулся раздумчиво. – Сидеть бы так-то вот посиживать, без тревог да забот на белый свет поглядывать. Токмо, чаю я, скушно бы вскорости стало!

– Истинно, государь. Сиднем сидеть умеет и медведь. А нам – либо в стремя ногой, либо в пень головой!

– Остер язык! – Дмитрий усмешливо глянул на расхмылившегося Занозу. – Смекаю я теперь, про кого сложено: на смирного бог беду шлет, а бойкий сам наскочит. Ан про стремя ты угадал, кмете. Созвали мы вас с князем Боброком заради немалого дела.

Дмитрий, построжев лицом, оборотился к Горскому:

– Помню, сказывал ты, что в Булгаре не раз бывал с новгородскими ватагами?

– Бывал, государь, и град сей добре знаю.

– Еще бы не добре! – вмешался Боброк. – И двух годов не минуло, как взяли ушкуйники Булгар на щит!

– Нахрапом, быстротою взяли, – усмехнулся и Горский. – Кабы успели нехристи ворота затворить, не видать бы нам никакого окупа!

– А много ли взяли? – Дмитрий прищурился.

– Триста рублев.

Князья переглянулись.

– Ну, за эдакими деньгами рати сбирать в поход не с руки, Дмитрий Иванович!

– А ежели десять раз по столько, да еще сверх того? Мнится мне, что хватит на это казны у князей тамошних Асана и Магомет-Солтана!

– Государь, не томи! Взаправди нам в поход сряжаться? – не выдержал Горский.

– За тем и званы нынче. Токмо вам путь от дружины наособицу. Днями тронетесь тайно в Булгар: остоитесь тамо до сроку и сожидайте, покуда знак не подам. А достоит вам измыслить некую хитрость, чтоб напугать бесермен невзначай. Не осадою и приступом, а врасплох, яко ушкуйники, возьмем татар! На исходе снеженя выведем рати из Москвы, а на Прокопа-дорогорушителя будем у Булгара! В эдакую-то пору никто нас тамо ждать не будет.

– Окромя нас! – вставил Заноза.

– Ох и разговорчив ты, кмете! – вздохнул Дмитрий. – Гляди, как бы не снесли тебе татары язык твой да вместях с головою! Поздно тогда будет учить тя уму-разуму. Разве прямо сейчас начать?

Князь усмешливо глянул на ражего новгородца.

– Истинно, государь. Палка нема, а даст ума! – вставил слово Федосий Лапоть.

– Били и коромыслом, да все безо смыслу! – весело отмолвил Заноза. – Это Федосий у нас много учен, да недосечен!

Дмитрий поднял руку, прерывая вспыхнувшую нежданно шутливую прю.

– Знаю, о чем спросить хочешь, Петро, – обратился он к Горскому, – почто Булгар воевать собрались? Самый слабый улус это ныне в Орде. Поодиночке давить будем степных волков, яко они княжества наши. Даст бог – и до Сарая, и до Мамая руки дойдут! Да ить и Булгар – не овечка.

– Святая правда, Дмитрий Иваныч, – подхватил Боброк, – давно ли хана Тогая соседушка наш Ольг рязанский окоротил, а уж после того и Пулад-Темир земли нижегородские зорил, и князья мордовские по наущенью булгарскому чуть не ежегод разбойничают. А сколь русичей, стойно скот, на булгарском торгу продано! Приспело время за грехи тяжкие спрашивать. Веди, государь!

Дмитрий встал, обвел построжевшим взором решительные лица дружинников.

– Быть по сему!