В начале лета в Ошеле объявился Никита Рогов. Никиту и сопровождавших его десяток ратников завалили вопросами, особенно бабы, мужья которых два году тому ушли по приказу князя невидаль куда. Но прибывшие стояли на своем: первым обо всем должен узнать князь. А уж он решит, рассказывать ли другим.

Ярослав обнял всех по очереди, пригласил в терем, усадил за стол и только после того, как попотчевал хмельным медом, сказал:

— Ну а теперь слушаю.

Говорил Никита. Ярослав его не перебивал: до того складно и образно лился рассказ.

— Шли мы почитай два месяца. И речки переходили, и леса, да такие дремучие, что приходилось обходить. До Большого Камня так и не дошли: незачем. Место выбрали славное: тут тебе и речка — берега круты, вода прозрачна, яко слеза, рыбы много, и рыба-то жирная и чешуя на солнышке искрится. По берегу сосна, кедр, лиственницы много, есть и дуб… Зверя несчитано. Недалече озеро — птица не пугана: и гусь, и утка, и еще какой только твари нет. Место для крепости выбирал араб Масай. Мысок шагов в триста в речку выпирает, чуть дальше, с четвертой стороны русло старое, сухое, только в дожди заполняется… и рва копать не надобно. И фундаментов не копали, чуть земельку счистили и стены ставить начали. Масай настоял, чтобы основу для стен из камня выложили, благо его повсюду несчитано. В некоторых местах аж на два метра подняли, а далее из дуба ставили. Стены толстые, крепкие, две башни вывели. Обе проходные. Внутри терем, не хуже этого. Избенок поставили, церквушку. Местные прибились: народ тихий, смирный, работящий… Посад уже поболе сотни дворов… Но в крепостице есть то, чего и в Ошеле нет. Масай отчудил: провел по желобам воду. Стекает в большой каменный чан, а оттуда в терем и по дворам… Но это еще что: под крепостицей отыскал сток, водица когда-то пробила, подвел из реки к проходу водицу, а в крепости в каменной плите, на коей она и стоит, дырок высверлил. В эти дыры всю грязь сваливаем, а вода выносит… Чисто ноне у нас, как в избе у хорошей хозяйки. А араб тот всю округу уже облазил: говорит, что горючий камень нашел, рудный и еще золотишко на одной речушке отыскал. На которой, не сказывает. Обещал только тебе открыться.

Никита рассказывал взахлеб, глаза горят, руками размахивает. Чтобы несколько охладить разошедшегося молодца, Ярослав спросил:

— Поди, пока шли, телегами целую дорогу промяли. Всяк теперь крепостицу отыщет.

— Да что ты, бог с тобой! — замахал руками Никита. — Там место есть — не пройти. Так мы сподобились с телегами по высохшей речке верст пять продираться. Оказалось, что сам Господь нас вел. Речка та токмо ден двадцать без воды стоит.

— Ну а ежели ворог какой крепость обложит, желобки порушит… Долго ли крепостица без воды выдюжит?

— На то колодец есть…

— Удивили вы меня, — расцвел улыбкой Ярослав. — Порадовали! Спасибо вам за вести добрые, за крепостицу! Обратно налегке шли, сколь времени путь занял?

— Три седмицы. Коли поторопиться… и того меньше!

— Что ж, раззадорили вы меня. Надобно самому посмотреть. Вы вот что, о том, что мне поведали, помалкивайте. Сами же обоз готовьте. Дам еще сотни три мужиков, ну и женок сколь нужно. Еще полсотни ратников.

— А детишек? Уже можно, жилья на всех хватит, — заверил Никита.

— И детишек… Скотину пого́ните… Соль не нашли, часом? — неожиданно спросил Ярослав.

— Нашли, правда, каменная, цветом серая, но никто не жалуется.

— И то ладно… Как соберетесь, немедля в путь. Я же налегке за вами…

Оставшись с Никитой наедине, Ярослав поинтересовался:

— Ну а Зара с Алсу… прижились ли? Не обидел ли кто?

— Прижились. Девки расцвели, что маков цвет. Ждут не дождутся. Наказали, чтобы без тебя не возвертался. И то, почитай два года не обихожены, — заулыбался Никита. — Тоскуют по ласке.

— Ты это брось… тоскуют. Отроковицы еще…

— Господь с тобой, князь. Платьишки трещат… Что тут, — показал руками Никита на грудь, — что тут… А ты — отроковицы! Кровь с молоком!

— Ладно, — остановил Никиту Ярослав. — Сам увижу. Ты только с обозом поспеши.

Как ни наказывал Ярослав молчать о крепостице, да, видно, кто-то во хмелю проболтался. Желающих переселиться на новое место оказалось немало, но князь пресек разговоры и просьбы одним словом: нет!

К концу июня обоз вышел из Ошела, а сам Ярослав отправился в путь лишь в начале августа. Путь показывал Никита, и потому версты истаивали одна за другой. Обоз обогнали уже за высохшей рекой.

Ярослав спешил. До холодов он хотел вернуться в Ошел и потому, оставив обоз за спиной, устремился к показавшимся вдалеке заросшим лесом горам.

К крепости вышли на заходе солнца. Окруженная высоченными соснами и кедрами крепость горделиво высилась, как казалось издали, на каменном помосте. Мост был опущен, но возле него стояли и сидели десяток ратников.

— Службу знают, — деловито пробасил Никита, надувая от гордости за крепость и за порядок щеки.

Заметив всадников, воротная стража оживилась, мост приподняли. Увидев, кто пожаловал, заулыбались, приветливо замахали руками.

Спешившись, Ярослав неспешно прошел в крепость, оглядывая стены и проходную башню. Остановился возле железом обитых дубовых створок ворот, подивился еще одним, следовавшим через десяток шагов с другой стороны башни, топнул сапогом по устланной речной галькой дороге, как бы проверяя ее на крепость. Все выглядело добротно, крепко слаженно… Что стены, что избы, вставшие на пути, что возвышающийся княжеский терем.

— Ай да мастера! Ай да молодцы!

От терема навстречу Ярославу бежали две девушки. Чуть не свалив от восторга и радости своего господина, они повисли у него на шее. Когда с охами-вздохами было покончено, Ярослав, отстранившись, грохнул голосом:

— Дайте-ка я на вас погляжу, девицы! — и не узнал. Прав был Никита: Зара с короной черных волос вокруг лба, крутобедра, грудаста, дерзко глядела на Ярослава, не отводя, как поступала раньше, огромных сияющих глаз. Алсу, выше старшей сестры почти на голову, стройна, грациозна, в сарафане и расшитой красной нитью рубахе даже не напоминала ту застенчивую девочку, которую помнил Ярослав. А прошло-то всего два года. Вперев взгляд в Алсу, удивленно протянул: — Тебе же только двенадцать…

— Ага! — откликнулся Никита. — Девки-то, что грибы после дождя… Знай, тянутся к солнышку. Невесты… а ты не верил. Чего застыли-то, — прикрикнул он на сестер. — Ведите князя в дом. Чай, с дороги-то и парком побаловаться не грех!

— Нет, — рассмеялся Ярослав. — Пока баньку протопят, пока еды наготовят, ты, Никита, покажи мне все тут. И араба пусть найдут. Мне надобен.

В крепости уже знали, что следом идет обоз и что в обозе жены, дети… Да и девок на выданье тоже поболе двух десятков Никита отобрал: на развод, холостых-то мужиков и парней немало.

Крепостью Ярослав остался доволен. Он не ожидал, что так много будет сделано в столь короткое время. Когда же узнал, что в крепости заготовлен не один бочонок меда и вызрела медовая брага, распорядился угостить всех страдников. Никиту же Рогова, Липу Рыжего и араба Масая одарил дорогим оружием, упряжью и скакунами.

Пировали за крепостью у посада при кострах. В крепости бы все не уместились. Ярослав отметил, что местных жителей прижилось сотни три, и это тоже радовало.

Когда небо начало сереть, Ярослав отправился в опочивальню. Он был сыт, хмелен и непомерно счастлив. Словно изнуряющий труд последних лет был судьбой вознагражден этим подарком — крепостью.

Никита провел в опочивальню, помог раздеться.

— Поутру не торопись, понежься, — добродушно проговорил он. — Араба я попридержу. Ему не терпится свои находки показать.

Только коснувшись ложа, Ярослав забылся сном, но ненадолго. Привыкший спать сторожко, он ощутил прильнувшее горячее тело.

«Ростиславушка! — радостно мелькнула мысль. Рука привычно прижала женское тело. — Постой, а откуда здесь взяться Ростиславе? Она же в Суздале!» Но сопротивляться зову плоти стало невмочь. Запоздало Ярослав спросил:

— Зара, это ты?

— Я, господин!

С делами Ярослав покончил скоро, об одном пожалел, что взял с собой мало людей. Араб показал ему и горючий камень, и камень железный, и золотоносную реку… Чтобы все это осилить, нужны люди, много людей. Ярослав распорядился заменить деревянные стены крепости каменными, благо что основа каменной кладки уже положена. Вымерил вторую стену, правда, деревянную, охватывающую посад и еще часть луга до реки, учитывая, что население крепости будет расти.

Днем Ярослав занимался хозяйством, ночь же отдавал любви: угарной, безудержной, безумной… Дошло до того, что он торопил день, чтобы оказаться опять на ложе с Зарой — горячей и неутомимой в ласках. Алсу как будто пропала, да за эти шесть дней Ярослав о ней ни разу не вспомнил. Лишь когда прощался, на глаза попалась вторая сестричка. Пряча глаза, бледнея и краснея, она подошла к Ярославу.

— Ну что, красавица, в следующий раз приеду, выдам тебя замуж.

Губы девушки задрожали, слезинки покатились по щекам.

— Ты чего? Не рада? — удивился Ярослав и сквозь всхлипы чуть расслышал:

— У меня уже есть муж…

— Кто таков? Почему мне неведом?

— Ты, господин…

«С ума посходили девки! Три жены! Да меня от церкви отлучат за такой грех!» — подумал Ярослав, привлекая Алсу к себе. Поцеловав в лоб, строго, но тихо, чтобы слышала лишь она, сказал: — Ты эти мысли из головы прочь гони! Вон сколь много молодцо́в! Приглядись… Кто глянется, твой будет!

— Не будет! — упрямо боднула головой девушка. — Я — дочь княжеская. А здесь, кроме тебя, князей не вижу…

— Вон ты о чем! Ладно, об этом позже. Вдругоряд приеду, решим, с кем тебе быть, — и сделав паузу, как бы между прочим, спросил: — Сестра-то твоя где? Ни в тереме, ни на дворе… Прощаться не пришла…

— Не ведаю, — тихо пролепетала Алсу.

— Жаль. Ну, да бог с ней. Пора мне!

Ярослав вскочил на коня, неспешно выехал за ворота крепости, где его уже ждали три десятка гридей охраны.

Очень не хотелось покидать крепость Ярославу, но Ошел звал делами и тревожными вестями. Последним князь простился с Никитой. Обняв его, строго наказал:

— Коли ворог вблизи появится, шли гонца за помощью. Приду!

— Пришлю… но Ярград и сам выстоит…

— Как? Как ты сказал? Яр-град?

— Да, князь. Так народ захотел, а я не перечил.

— Пусть так. А это еще кто? — обернулся Ярослав на перестук копыт. — Не содеялось ли чего в крепости?!

Заслонившись от солнца ладонью, всмотрелся в приближающегося всадника и Никита.

— Да то Зара! Вот оглашенная! — восхищенно воскликнул Никита. — Не скажешь, что девка… Лихо!

Ярослав спрыгнул с коня, пошел навстречу всаднице. Когда та оказалась в его объятиях, требовательно спросил:

— Чего проститься не вышла? Обидел чем?

— Возьми меня с собой! — взмолилась девушка. — Не можешь женой, возьми рабыней…

— Нет! — Ярослав строго сдвинул брови и медленно, но твердо произнес: — Не хочу свары в доме! Живи здесь! — И, резко повернувшись, пошел к сопровождавшим его всадникам. Сев на лошадь, приказал: — Присмотри за Зарой чтобы нам вослед не поехала! Да и так присмотри…

— Все сделаю, не тревожься, — заверил Никита. — Самого-то когда ждать?

— Жив буду, через год наведаюсь, а там как Господь положит. Дальше не провожай! Прощай!

В Ошеле Ярослава ожидал князь Барак. Уже десять дней он томился бездельем. Охота на волков, которую для него устроил Первун, развлекла князя ненадолго. Он потребовал наложниц, но получил отказ: в Ошеле нет ни рабынь, ни наложниц… Даже вовнутрь крепости его не пустили, объяснив, что без разрешения князя Яра доступ в крепость кому бы то ни было запрещен.

Наконец ожидание окончилось: запыленный, пропахший костром и лошадиным потом, опаленный нещадным августовским солнцем из степи вернулся Ярослав. В тот же день он принял посла хана Арапши.

— Хан Арапша подтверждает свое желание уйти в низовье Волги. Хан хочет знать: какова плата за проход через твои земли?

Ярослав даже несколько растерялся от такого вопроса: хан, который может пройти по всей Булгарии, мечом прорубая путь для своей орды, вдруг готов платить. Что-то здесь не так?!

— А скажи мне, князь, ты через все земли проходил и у каждого правителя спрашивал о плате?

Князь Барак, несколько подумав, ответил:

— Нет. Послан только к тебе. Хан Арапша уважает сильных князей.

Ярослав улыбнулся.

— Передай хану: я тоже уважаю сильных и потому за проход через ошельские земли платы не возьму.

Князь Барак был доволен решением Ярослава и не скрывал этого. После закрепления договора чашей крепкого хмельного меда ханский посол разоткровенничался:

— Стану ханом, заведу такие же порядки, как у тебя. Одно плохо: наложниц нет в Ошеле.

— Да, плохо, — сквозь смех согласился Ярослав. — Но ты знаешь, князь, обходимся как-то женами. А ты, как я посмотрю, намерился возвыситься, стать ханом. А как же Арапша?

— Все мы смертны… и Арапша не вечен.

— Но князь не может стать ханом. Вон, Мамай! И войско под ним, и земель не измерить, а всего лишь беклярибек…

— Мамай выше любого ордынского хана!

— А все не хан, — раззадоривал князя Барака Ярослав.

— Может, в его роду и не было чингисидов, но в нем неистовство Чингисхана, его упорство, коварство и жестокость. Чего еще надо для хана?

— Признание его князьями и ханами, всем народом степей…

— Помяни мое слово, князь Яр, пройдет год-два, и его имя будет на устах народов, живущих как на востоке, так и на западе. Не зря от тебя я еду к нему в Донские степи. Одно тревожит: будет ли Мамай покладист, не прикажет ли срубить мне голову…

Наутро князь Барак в сопровождении сотни нукеров покинул Ошел. Путь его лежал к Волоку — самому короткому пути от Волги до Дона.

Орда Арапши прошла через ошельские земли по первому снегу. Судя по количеству всадников и кибиток, орда заметно выросла. Среди киргизов-нукеров в сотнях было немало татар и булгар, изъявивших желание следовать с ханом в теплые земли.

А в начале февраля с юга в ошельские земли вошли две тысячи воинов с обозом. Вел их князь Шанкар. Он-то и рассказал, что Мамай беспрепятственно пропустил орду Арапши через земли, где паслись его табуны. Но, как позже выснилось, он имел тайную договоренность с князем Бараком, что тот, встав вместо хана, войдет в его войско. При переправе через Дон хан Арапша был убит. Орде объявили, что хан утонул, но Шанкар стал невольным свидетелем убийства и рассказал о случившемся воинам. Князя Барака схватили, пытали и после признания задавили конской жилой. Подобной участи удостоились его жены, дети, наложницы и родственники. После чего войско разделилось: часть его ушла к Мамаю, а две тысячи воинов пошли с князем Шанкаром в Булгарию.

По последней воде в Ошел вернулась княгиня Ростислава. Только прижав жену к своей груди, Ярослав понял, как он соскучился, как не хватало ему все это время Ростиславы.

— Теперь я никуда… только с тобой… Теперь все будет хорошо, — сквозь слезы радости шептала княгиня. — Все будет… и дети будут… много детей…

В лодии с княгиней приплыл и посланец от великого князя нижегородского Дмитрия Константиновича боярин Никита. Он торопился в обратный путь, пока Волга не стала, и потому пришел на разговор в день приезда. Вручил письмо от великого князя, а на словах передал:

— Князь любит тебя и верит, что ты придешь с полками на его зов.

Прочитав при боярине послание, Ярослав спросил:

— Откуда известно, что Мамай готовит войско на Русь?

— От людей верных… Все Придонье поднял. Одно не ясно: то ли пойдет на Тохтамыша, то ли на Русь? Но по словам ведчиков, до десяти туменов может выставить, а то и поболее!

— Передай князю, нужда будет, приду. Но приведу две тысячи, не более. Татар и булгар не возьму. Не то чтобы я им не верил… Одно дело, когда они скрещивают свои мечи в степи, защищая свои вежи, и другое, когда они будут сражаться против хана на стороне улусника.

— Передам, как есть. Ты уж прости, что не отведал твоего хлеба, не пригубил вина… Каждый час дорог. Прощай, князь. Даст Бог, свидимся.

Послание князя нижегородского спутало все планы Ярослава. Он думал по весне отправить в Ярград пять-шесть сотен работников и четыре сотни татар. Теперь же обещание, данное Дмитрию Константиновичу, обязывало: не мог он стоять в стороне, когда над Русью нависла угроза.

«Хотя чего я заполошился? Еще неизвестно, куда Мамай направит свои тумены, да и пойдет ли? Там под боком Тохтамыш. Может, зря тревожится Дмитрий Константинович…» С этими мыслями князь Ярослав проследовал в трапезную, где его уже заждалась княгиня Ростислава — заплаканная, тихая и счастливая.

Зима прошла в тревоге, весной тоже Мамай на Руси не объявился. Не пошел он и на Тохтамыша. Зачем же тогда собирает войско по степи?

Наступило лето… и снова из Приднепровья тишина. Князья Дмитрии — зять и тесть — слали друг другу тревожные послания, вызванные донесениями ведчиков, вовлекая в эту тревожную круговерть и других князей, а степь молчала. Наконец в конце июля в Москву пришла весть: войско Мамая, объявившего себя ханом, подошло к реке Воронеж и стало лагерем. Прошел день, два, седмица, а хан не сдвинулся с места. И опять затеплилась надежда, что хан не пойдет на улус Джучи.

Великий князь Дмитрий срочно приступил к подготовке войска. Местом сбора он объявил Коломну, а число обозначил — 15 августа. Понимал, что раньше ему рати не собрать, хотя озадачил подвластных и дружественных князей еще с зимы, да те все тянули со сбором дружин. На удачу князя московского, Мамай войти в русские пределы не торопился. У него на то были свои причины, вызванные прежде всего очередной замятней. Это позволило великому князю созвать князей белозерских, стародубских, ярославских, ростовских, нижегородских с дружинами. Прислал своих сыновей с дружиной даже литовский князь Ольгерд. Не откликнулись на зов московского Дмитрия князья тверские и рязанские.

Великий князь нижегородский Дмитрий Константинович сам в Коломну не пошел. Сославшись, что свои пределы надо защищать и от татар, и от булгар, он остался в Нижнем, а с городецким, нижегородским и суздальским полками отправил своего сына князя Василия.

20 августа московские полки покидали Москву. В ночь выхода князь долго молился в Успенском соборе, обращаясь к Божьей Матери-заступнице. В храме Архистратига Михаила он бил челом святому образу, в усыпальнице кланялся праху своих предков, ища поддержки и укрепления сил.

Вся Москва вышла провожать ратников. Женщины голосили, прощаясь с мужьями, словно провожали их в последний путь. Среди княжон и боярынь, теряясь на их фоне, стояла великая княгиня Евдокия, прижимая к груди годовалого Семена. Было видно, что ей не просто держать крупного, да еще замотанного в пуховый плат, младшего своего сыночка.

Князь Дмитрий, чуть сдерживая слезы, обнял свою «райскую птичку» и тихо произнес:

— Если Бог за нас, то кто против нас устоит? Никто! Детишек береги, да и сама бережись. Чай, мы скоро…

Сев на белогривого, князь взмахом руки указал путь и, перекрестясь на кресты собора, устремился следом. Евдокия, отдав нянькам ребенка, взбежала на Фроловскую башню и оттуда наблюдала за выходом московских полков из кремля. Вслед уходящим неслась ее горячая молитва:

— Господи Боже мой, Всевышний Творец, взгляни на мое смирение, удостой меня, Господи, увидеть вновь моего государя, славнейшего среди людей великого князя Дмитрия Ивановича. Помоги же ему, Господи, своей твердой рукой победить вышедших на него поганых татар. И не допусти, Господи, того, что за много лет прежде всего было, когда страшная битва у русских князей на Калке с погаными татарами, с агарянами; и теперь избавь, Господи, от подобной беды, спаси и помилуй! Не дай же, Господи, погибнуть сохранившемуся христианству, и пусть славится имя Твое святое в Русской земле! Со времени той калской беды и страшного побоища татарского и уныла Русская земля, и нет уже у нее надежды ни на кого, но только на Тебя, всемилостивого Бога, ибо Ты можешь оживить и умертвить. Я же, грешная, имею теперь три отрасли малых, князя Василия, князя Юрия и князя Семена: если встанет ясное солнце с юга или ветер повеет к западу — ни того, ни другого, ни третьего не смогут еще вынести. Что же тогда я, грешная, поделаю? Так возврати им, Господи, отца их, великого князя, здоровым, тогда и земля их спасется, и они всегда будут царствовать!

Долго еще стояла великая княгиня на смотровой площадке башни. Уже растаяла в жарком мареве августовского дня последняя телега тянущегося за войском обоза, и даже темная взвесь дорожной пыли улеглась, а княгиня не покидала Фроловской. Только поддавшись на уговоры княгини ростовской, Евдокия дала себя увести в княжеский терем, но и там вскоре оказалась в домовой церкви, где на коленях, молясь, она провела ночь.

Придя в Коломну, великий князь Дмитрий обратился за благословением к митрополичьему местоблюстителю коломенскому епископу Герасиму, хотя большое желание было поехать в Радонеж. Но гордость княжеская и обида на святителя Сергия, поручившегося за епископа Дионисия суздальского, не позволили ему совершить желаемого. Правда, Сергий Радонежский сам напомнил о себе: среди воинов он заметил двух могучего вида схимников.

— Кто такие? — спросил князь у смоленского воеводы Терентия. Тот, проследив взглядом направление, указанное Дмитрием Ивановичем, с готовностью пояснил:

— Из Радонежа… То боярин любецкий Андрей Ослябя, недавно принявший схиму, и богатырь боярин брянский Александр Пересвет, також принявший постриг. Игумен Сергий прислал монахов-воинов.

Изумился великий князь. Он знал, что Вселенский собор в Халкидоне запретил монахам вступать на ратный путь. Нарушивший этот закон отлучался от церкви. Но если это нарушение совершалось по воле игумена, то на него и ложился грех, а значит, игумен Сергий этим шагом подвергал свою душу огромному риску быть низвергнутой в ад.

20 августа объединенное войско выступило из Коломны. Рать растянулась. Конные полки шли споро, пехота, ведомая Тимофеем Васильевичем Вельяминовым, отставала. Обоз под палящими солнечными лучами еле тянулся. Выйдя к Дону, князь Дмитрий Иванович приказал ждать, пока не подтянутся остальные. Каждый час, проведенный в ожидании, отнимал у великого князя часть жизни. Он понимал, что подвергается огромному риску: ведь стоит Мамаю воспользоваться сложившейся ситуацией, и уже ничто не спасет ни войско, ни Русь. Но Бог миловал.

7 сентября, накануне дня Рождества Пресвятой Богородицы, дня осеннего равноденствия, русская рать переправилась через Дон чуть ниже реки Непрядвы и стала лагерем.

Ближе к вечеру объявился князь Ярослав. Он привел с собой две с половиной тысячи воинов — конных, оружных, в кольчуги облаченных…

— Пришел-таки?! — крепким рукопожатием приветствовал князь Дмитрий ошельского князя. — Князь ордынский, а кровь-то русская. Станешь с городецким полком!

Утро 8 сентября было прохладным, полз туман, медленно стекая по ложбинкам к Непрядве и Дону. Русские полки, выстроенные для битвы, снедаемые нетерпением, замерли в ожидании. Перед рядами хмурых воинов медленно продвигался священник, окропляя их святой водой и осеняя большим серебряным крестом. Когда под лучами солнца туман начал рассеиваться, перед войском выехал князь Дмитрий с воеводами. На глазах воинов он сошел с коня, снял княжеский алый плащ и передал его боярину Михаилу Андреевичу Бренко, затем к боярину подвели такого же белогривого коня, какой был у великого князя, а позади него встал знаменосец с червленым княжеским знаменем.

— Что? Что он делает? — в недоумении воскликнул Ярослав, обращаясь к городецкому воеводе Епифану Гореву. — Как же так? Смотри, он уезжает на своем коне в глубь полков, оставив боярина себя вместо. Зачем?

— Зачем? Зачем? Не нашего ума дело! — с раздражением огрызнулся воевода. — Он — князь, ему виднее! — А потом, уже тише добавил: — Не след ему так поступать… Боярина-то на смерть обрек. Ну да Бог ему судья. Самим бы уцелеть. Вона татарвя показалась.

И правда, с холмов в зыбком мареве тумана надвинулась темная масса всадников, еще неразличимых, но уже услышанных: от холмов доносился гул множества конских копыт, заставляя чаще биться сердце и сильнее сжимать древки копий и сулиц. Когда туман рассеялся окончательно, взору ратников открылось татарское войско — все больше конное, многочисленное, колышущееся словно водная рябь. За войском на вершине холма возвышался ханский шатер красного цвета.

— Хана Мамая шатер, — показал рукой воевода Епифан Горев. — А вон и он сам. Достать бы его…

Поблизости от шатра расположилась группа спешившихся всадников.

— Достанем! — уверенно произнес Ярослав. — А это что за пешцы? Уж больно корявы, — показал Ярослав на татарскую пехоту в отсвечивающих синевой латах.

— Так то наемные воины… откуда-то из-за моря. В войске Мамая кого только нет: и булгары, и армены, и половцы, и киргизы, и свеи…

— Откуда ведаешь? — усомнился в познаниях воеводы Ярослав.

— Земля слухами полнится. Мамай воинов набрал, а им платить надобно. Вот и пошел походом на Русь, — рассудил Епифан Горев. — Ты лучше вон на что посмотри, — повел он рукой в сторону татарского войска.

На полосу, разделяющую две рати, выехал татарский воин.

— Челубей! Батыр Челубей! — прошелестело по рядам татар.

— Темир Бек! — донеслось до воинов городецкого и ошельского полков.

— Так кто богатырь: Челубей или Темир Бек? — высказал сомнения Ярослав, и все знающий воевода пояснил:

— Кто ж про то ведает… Татары кричат — Челубей! Булгары — Темир Бек! Нам-то все едино. Ты поглянь, какой молодец! Аж конь под ним прогибается…

Татарин картинно крутил круги серповидным мечом, выкрикивая при этом трудноразличимые из-за расстояния и шума слова.

— О чем кричит? — спросил Ярослав.

— О чем?.. Поди, ругается, собака! Кто же супротив такого зверя выйдет? Силушку отменную надо иметь! — покачал головой воевода.

Разом шум стих. От русской рати отъехал воин. Но что это?! Он был без доспехов. В черной рясе, с клобуком схимника на голове…

— Пересвет!

— Ему Господь Бог защита!

— Радонежец… — пронеслось между рядов воинов, и каждый ратник напрягся, словно это ему предстояло сразиться в смертельной схватке с татарином.

Всадники понеслись встреч друг другу. Вот они сблизились, раздался удар копий и… тела поникли в седлах. Кони уже бездыханных богатырей вынесли с места схватки.

Несколько мгновений висела тишина. И вдруг она разорвалась тысячами глоток: и русских, и татарских… Повинуясь даже не приказу, а какому-то внутреннему состоянию, противники устремились навстречу друг другу.

Первым принял на себя удар булгарской конницы Передовой полк. И хотя место для конницы было не совсем благоприятным, полк стоял меж двух холмов, столкновение было недолгим: русичи полегли, словно колосья под острым серпом. Расправившись со смолянами, булгары вонзились в Большой полк и завязли в нем, истекая кровью. Другой отряд булгар и татар под командованием князя Сабана пошел на левый фланг русских, и очень скоро, несмотря на отчаянное сопротивление, татары и булгары перемололи десять тысяч пехотинцев полка Левой руки. Князь Сабан, увидев знатного воина в красном княжеском плаще, выпустил по нему болт из арбалета. Железная стрела пронзила кольчугу навылет. Воин упал. Думая, что это великий князь московский Дмитрий, Сабан радостно воскликнул:

— Дмитрий московский убит!

Его воины, услышав своего военачальника, ринулись на дружинников с удвоенной силой. Левый фланг, теснимый татарской и булгарской конницей, начал сдавать.

Князь Дмитрий увидел, что полк Левой руки дал трещину, она расширяется… и как раз напротив того места, где он находился со своими воеводами и боярами. Испугавшись за собственную жизнь, он поскакал в сторону дубравы, стремясь в ней укрыться… и укрылся!

В дубраве находился Засадный полк под командованием князя Владимира Андреевича и воеводы Дмитрия Михайловича Боброка-Волынского. Чтобы обезопасить резерв от случайности, стоявшие по опушки деревья подрубили и, когда сидевшие в дубраве дозорные увидели, что к ним приближается значительная группа всадников, они начали валить деревья. Под завал и попал князь Дмитрий Иванович и его ближайшее окружение.

А между тем на уже празднующих победу булгар и татар навалились литовские дружинники князей Андрея и Дмитрия Ольгердовичей. Они, да еще городецкий полк с полком ошельским закрыли брешь, полк Правой руки, наоборот, все наращивал давление на татарскую конницу… Неизвестно, чем бы закончилось сражение, если бы не Засадной полк. Свежие силы, развернувшись лавой, стремительно и несокрушимо устремились к месту битвы. Хан Мамай, увидев выливающуюся из-за леса русскую конницу, понял, что сражение проиграно. Бросив войско, обоз, Мамай ушел в донские степи. Татар гнали до речки Мечи: полон был огромен, захвачен обоз, табуны запасных лошадей… Победа была полной!

Князь Владимир Андреевич, вернувшись на поле битвы, приказал своим воинам найти великого князя. Нелегко было переворачивать безжизненные тела воинов, разбирать завалы из погибших… Нашли тело боярина Бренка, принявшего на себя княжескую ношу, князя белозерского, так похожего на Дмитрия Ивановича… Наконец Владимира Андреевича известили: под ветвями поваленного дерева найден великий князь, чуть помятый, но живой.

Князь Дмитрий, уже окончательно пришедший в себя, со скорбью на лице осматривал поле битвы: некуда было ступить, чтобы не наступить на раненого или убитого — будь то русского или татарина.

На поле брани сложили свои головы князь Федор Романович белозерский и его сын Иван, князь Федор тарусский и брат его Мстислав, князь Дмитрий монастырев, двенадцать именитых бояр, а сколько простых ратников… не счесть.

Восемь дней и ночей погребали убитых и умиравших ежедневно от ран воинов, позже на этом месте был возведен храм Рождества Пресвятой Богородицы.

Но Дмитрий московский не стал скорбеть со всеми по убиенным. В сопровождении сотен охраны он поспешил в Москву, дабы возвестить о победе над Мамаем.

Потянулись полки победителей в свои пределы, где их ждала слава, торжественные застолья, а также слезы и стоны вдов и сирот. Полки, отягощенные добычей, двигались медленно, да и куда спешить… И вдруг от полка к полку пронеслась весть: Олег рязанский и литовский князь Ягайло с войском стоят на пути и отбирают добычу. Дело доходит до крови. Полки приостановили движение, дожидаясь отстающих, и только потом всем скопом двинулись на Коломну.

Ярослав же пошел на Муром и Нижний, чтобы потом пойти Волгой до Ошела. Но под Муромом, не дойдя двух верст до Оки, был остановлен конной дружиной. Навскидку всадников было не более тысячи. Ярослав даже удивился, что такая немногочисленная рать отважилась преградить путь более сильной и превышающей ее численностью рати. Поставив воинов в круг так, что в центре оказался обоз, Ярослав приказал ждать.

Вскоре от неизвестного войска отделился всадник, судя по одежде, звания не простого. Приблизившись к ошельцам, крикнул:

— Я — князь рязанский. Есть ли в войске равный княжескому званию?

Ошельцы расступились. Ярослав, с трудом удерживая своего арабского скакуна, приблизился к князю Олегу.

— Я — князь Ярослав — владетель ошельских земель. Почто стоишь на моем пути, князь? — возвысил он голос.

— Ты, князь, на моих землях. И я вправе спросить тебя, что делаешь ты тут?

— Таиться мне от тебя нечего: иду от Дона. Был вкупе с иными князьями русскими в битве с Мамаем. Побили хана, теперь возвращаемся в булгарские пределы.

— А как же ты, князь булгарский, будучи данником ордынским, оказался в войске Дмитрия московского? — усмехнулся князь Олег. На что Ярослав жестко ответил:

— Да и ты, князь, данник ордынский. Тебе ли меня укорять! Это мне впору тебя спросить: почему не был ты со всеми князьями?

— Укорять меня не в чем. Не пришел в Коломну потому, что уговор у нас с Дмитрием Ивановичем был. Я и литовский князь Ягайло со своими дружинами прикрывали проход русских полков со стороны Придонья. За что великий князь должен был поделиться добычей, взятой в битве. Да, видно, запамятовал князь московский. Хотел ему напомнить, да он ушел скоро, оставив свои полки. Пришлось свою долю брать силой.

— У меня не возьмешь! — резко бросил Ярослав. — А коли словам моим не внемлешь, положишь головами своих воинов.

Ярослав сделал знак, и над щитами, поставленными его воинами на землю, появились арбалеты с уже наложенными болтами.

— Посмотри на своих воинов, князь Олег. У половины животы голы, мои же все в железе… А свою долю добычи спрашивай у великого князя. Мы же свою взяли копьем…

Олег еще раз внимательно оглядел ошельских воинов и, молча повернув коня, отъехал к своему войску. Вскоре заслон был снят, и путь оказался свободен.

А через некоторое время появился и передовой дозор ошельцев. Молодцы были слегка помяты, красовались синяками и кровоподтеками… Старший дозора, потупя взор, доложил:

— Винюсь, князь, не углядел. Словили арканами… что степняки лошадей, повязали…

— На первый раз прощу, раз обошлось миром. Но в будущем поблажек не будет. За вами вон сколь воинов, у них надежа на вас! Помните об этом. Ступайте, — махнул Ярослав рукой. — До заката на Оку выйти надобно.

Нижний ждал возвращения своих полков, а под его стенами объявился Ярослав с дружиной. Князь Дмитрий Константинович, постаревший, изрядно поседевший, выглядел каким-то усталым, недужным. Строительство каменного кремля шло медленно: не было в нужном количестве ни людей, ни денег…

Ошельцам князь был рад. Узнав, что нижегородский и городецкий полки скоро будут, облегченно вздохнул. Ярослав не стал огорчать князя: и половины не осталось от пришедших под Коломну воинов, полегли под татарскими саблями за Землю Русскую. А вот нижегородский князь огорчил Ярослава вестью: под Ошел приходили ушкуйники — пытались взять крепость, да ни с чем ушли. Это нарушило планы ошельцев. Ярослав думал отдохнуть в Нижнем, но тревога за Ошел, за Ростиславу гнала в путь. Дав короткий роздых коням, через два дня ошельцы покинули Нижний Новгород.

Хотя передовым дозором ошельцы были извещены о подходе рати, среди встречавших Ярослав не увидел княгини Ростиславы. Тревога за жену усилилась, когда Первун, вышедший вперед из толпы ошельцев, опустился перед Ярославом на колени и склонил голову.

— Винюсь, князь. Не углядели за княгинюшкой… Ужалила вражья стрела, да под самое сердце. Угасла тотчас, не мучась.

Тишина сдавила голову. Крик, готовый вырваться, застрял в горле. Ярослав, еще не осознав свершившегося, прохрипел:

— Как же так? Когда?

— В День Рождества Пресвятой Богородицы, — разлепил ссохшиеся губы Первун. — Пришли на двадцати ушкуях… С лодий ринулись на стены. Наши-то, кто был при оружии, приняли бой. Княгинюшка, горячая голова, арбалет прихватила… и на воротную башню. Гнали от греха подальше, да разве она послушает…

— Где? — после длительно тягостного молчания, спросил Ярослав, имея в виду место захоронения.

— Покажу.

Первун медленно поднялся с колен.

— Пойдем…

Уже позже, когда первая боль ушла, Ярослав призвал Первуна.

— Рассказывай!

Тот, все так же не поднимая взгляда на князя, поведал:

— Прознали ушкуйники, что князь Сабан с пятью тысячами казанцев ушел к Мамаю, и задумали поход. Хлыновцы подошли к Казани, пограбили посады и пожгли город, а оттуда пошли в ошельские земли. К крепости подошли рано утром, видно, водой шли ночью или таились до времени. Объявились под стенами крепости, что снег на голову… Только ворота успели запереть. Разбойные не ожидали, что сразу же получат по зубам: сунулись под стены, а и рва даже не преодолели — стрелами засыпали. Они — в посад… А там мужики уже успели сброю надеть, вооружиться… Так ни с чем и ушли разбойные. Что и сотворили, так это пристань подожгли, да мы ее быстро потушили. Положили хлыновцев под стенами немало, своих же потеряли семерых и среди них… — Помолчав, добавил: — Отпел княгинюшку батюшка Спиридон. Накануне пришел подвижник с новгородской земли. Мы тут без тебя церковь возвели, одним днем. Всем миром ставили.

— Церковь — это хорошо, — отозвался Ярослав. — А что орда ошельская? Где они-то были?

— Недалече. Но все быстро произошло. Пока тысяча Асана пришла, ушкуйников и след простыл. Потом, правда, они догнали разбойных. Осыпали стрелами, пока колчаны не опорожнили… многих уязвили…

После длительного молчания Первун спросил:

— Что, князь, будем поход готовить на Хлынов?

Как ни тяжело было принять решение Ярославу, как ни горело сердце, требуя мести, но он с горечью в голосе произнес:

— Нет. Хлынова нам не взять, только ратников погубим. По зимнику поеду в Булгар. Буду просить эмира Би-Омара собрать булгарских князей для похода на ушкуйников. Думаю, не откажет. Они для булгар что кость в горле. А надо будет, и князь Нижегородский в помощи не откажет. — Помолчав, спросил: — Из Ярграда вестей не было?

— Как же, был гонец. Прости, не сказал о том. В харатейной грамотка тебя дожидается. На словах гонец передал, что твою волю сполняют справно…

Только ближе к ночи Ярослав смог сесть за чтение послания из Ярграда. И правда, все шло хорошо: судя по письму, крепость одевалась в камень, росли посады, араб наладил добычу горючего и железного камня… В конце послания уже другой рукой было накарябано: «Господин мой. Я ношу под сердцем твое дитя. Приезжай». Ярослав несколько раз перечитал последние фразы, не веря глазам: «…твое дитя!» Сердце зашлось, перехватило дыхание… «Вот оно! Взяв жизнь Ростиславушки, Господь дает мне в утешение новую жизнь. Сына! А может, дочь! Зара! Зара! Жена моя невенчанная. Ты даешь мне надежду на будущее!»

Малиновым звоном колоколов встречала Москва победителей Мамаевой орды. Но вываливший из крепостных ворот народ московский был озадачен и расстроен: под стенами Москвы стояли лишь сам великий князь Дмитрий Иванович и три сотни его малой дружины. А где московские полки? Где те тысячи воинов, уходивших на битву? Люди волновались, недоуменно разводили руками…

Князь спешился, обнял Евдокию, перецеловал малых детушек и только после этого обратился к народу:

— Хан Мамай разбит и бежал. С помощью Господа нашего мы одержали победу. Ваши мужья и братья с большой добычей возвращаются и скоро будут у родных очагов. Радуйтесь, люди! Конец ворогу!

Московский люд ответил криками, но особого ликования в них князь не услышал. Лишь в княжеском тереме в этот день пировали и прославляли великого князя, его воинов, говорили о победе над ворогом. А через три недели пришли остатки московских полков. Никто не ожидал столь огромных потерь. Не было ни одного дома, где бы не оплакивали женщины потерю своих кормильцев, или глав семейств, или молодших в роду. И негде было припасть к земле, чтобы оплакать погибших… Тела родных остались на поле Куликовом в далекой чужой стороне, прозываемой Задонщина!

Великая княгиня Евдокия, сопереживая вдовам и сиротам, заложила в кремле храм в честь Рождества Пресвятой Богородицы. Он был скоро построен и расписан великими изографами Феофаном Греком и Симеоном Черным. Теперь жители Москвы, потерявшие своих близких, могли в него прийти, помолиться, получить из рук княгини или ее помощниц хлеб, мелкую монету, одежду…

Дмитрий же Иванович после возвращения стих, утратил интерес к им же начатому, но еще не завершенному строительству восьмой башни кремля, чаще предавался молитве, чтению жития святых.

Вскоре на Москву пришла весть, что возвращается на Русь митрополит Пимен, поставленный на русскую митрополию. Узнав о смерти Митяя, великий князь расстроился и рассердился:

— Пимена я не посылал в Константинополь и грамоту ему не давал. Он слуга при Митяе. Посему Пимена я не приму и видеть его не хочу!

Исполняя волю великого князя, его дружинники перехватили митрополита Пимена в Коломне, сорвали с него митрополичье облачение и отвезли в ссылку в Чухлому. Священники из его свиты тоже были схвачены и сосланы в отдаленные монастыри, а боярину Юрию Кочевину отсекли голову.

Понимая, что Церковь не может оставаться без главы, великий князь, смирив гордыню, отправил своего духовника в Киев с приглашением митрополита Киприана занять митрополичий престол в Москве. Тот 23 мая 1381 года, в праздник Вознесения, торжественно въехал в стольный град и был благосклонно встречен Дмитрием Ивановичем и Евдокией Дмитриевной.

И еще одна весть оторвала великого князя от книг и молитв: пришедший от устья Яика хан Тохтамыш захватил Сарай-Берке. Булгарский эмир Би-Омар признал власть Тохтамыша, а бежавший за Дон Мамай начал готовить против хана войско. Сражение состоялось на реке Калке, притоке Ворсклы. В ходе сражения ногайцы во главе с эмиром Бармаком перешли на сторону Тохтамыша, и это предрешило исход битвы. Мамай был разбит и бежал в Крым, в генуэзский город Кафу. Но правители города не смогли смириться с тем, что в городе находится богатый, властолюбивый и коварный хан. В одну из прогулок по городу он был убит, а его богатства перешли в городскую казну.

Узнав про все это, Дмитрий Иванович тут же снарядил посольство в Сарай-Берке с богатыми подарками и выходом за два года.

6 января 1382 года архиепископ Дионисий прибыл в Суздаль. В этот день он совершил крестный Богоявленский ход. Впереди процессии несли икону Одигитрии Божьей Матери и Страсти Христовы, купленные Дионисием в Константинополе по очень высокой цене.

В Москву он не поехал. Киприан твердо сидел на московской митрополии. В дела московского князя не вмешивался, но и в свои Дмитрия Ивановича не впускал.

Постепенно страсти вокруг митрополичьего стола стихли.