Фертъ

Между тем воевода пригласил продолжить пир в его хоромах. Пировать в ту далекую пору умели обстоятельно. Блюда сменяли друг друга в чинном порядке. Гость, севший за стол утром, мог закончить трапезу уже за полночь.

Жаркое, птица и дичина, печиво, овощи (овощами тогда, как ни странно, именовали фрукты), орехи, питье: квас, вино, мед чистый, мед перцовый и прочее. То, что было поставлено на столах помоста, было всего лишь легкой закуской пред теми горами снеди, которые ждали гостей в доме Воебора.

Дом этот находился внутри детинца и сам по себе мог бы служить крепостью – просто так не пройдешь даже в базарный день, когда ворота дубовой цитадели были открыты. Харальд на правах особого гостя зазвал Илью с собой. Подхватил под руку и, что-то без умолку болтая на рычащем своем варяжском наречии, хохоча и отсвечивая подбитым глазом, поволок в дом к воеводе.

Илья сначала упирался, но потом пошел – кто бы посмел пренебречь приглашением князя?

Друзья остались ждать на торговой площади. Час тянулся за часом. Народ постепенно редел. Наконец все вокруг обезлюдело, и только веселая маленькая собачка сновала под опустевшими столами, вгрызаясь то в одну, то в другую кость, оставшуюся от пира. Видно было, что это счастливейшее создание на всей Земле. Других развлечений, кроме как сочувствовать собачьему счастью, у Доброшки с Белкой не было. Алеша улегся на лавку и смотрел на облака. Вечерело.

Илья вышел из ворот, когда солнце уже село за горизонт. В небе догорали последние отсветы вечерней зари. Илья был во хмелю, и преизрядно, шагал с трудом, всей тяжестью опираясь на руку той самой худенькой женщины с прекрасными глазами. Позади, держась за подол, топал ее малыш. Удивительно было смотреть: худая как тростинка рабыня вела похожего на гору Илью. Вела и не гнулась, не охала. Кажется, если было бы нужно, так подхватила бы его на руки и несла бы туда, куда нужно, и держалась бы столько, сколько нужно.

У ворот детинца Илью ждали Доброшка, Алеша и Белка. По мере того как торговая площадь опустела, ожидание становилось все более напряженным, а ожидающие – все более хмурыми. Стало заметно холодать.

К тому моменту, когда согбенная под тяжестью съеденного и выпитого фигура Ильи появилась в проеме ворот, Доброшка и Алеша уже миновали ту стадию, когда человек склонен шумно выражать свое недовольство и набрасывается на виновника своих переживаний с укорами. Илью встретили угрюмым молчанием, которое, впрочем, сам колохолмский воевода вряд ли способен был заметить. Он что-то лепетал и охал, пока наконец женщина не усадила Илью на лавку.

Первой нарушила молчание Белка:

– Ну что, Илья, хороши ли были меды у воеводы? Впрочем, чего я спрашиваю, и так видим, что хороши.

Илья с трудом поднял голову, посмотрел на Белку:

– Не надо сердиться, друзья. Серебро – это вам серебро… – язык его сильно заплетался.

– Какое еще серебро? О чем ты говоришь?

– Экая ты, Белочка, смешная… Разве ж ты не знаешь, что такое серебро?

Белка уперла руки в бока и затараторила:

– Хорошенькое дело! Мы его тут ждем-пождем, а он там угощается! Хорош воевода. Сам на пиру, а дружину свою бросил под забором ночевать. Мы тут комаров кормим, а он там разносолы пробует! Полдня его ждем. Уж и не знали, что с тобой приключилось! Может, сидишь в порубе за то, что на князя варяжского руку поднял, может, и в живых тебя нет! А мы тут думай-гадай. Отплывать давно пора, люди Ворона по следам идут, не ровен час нагонят. И что тогда делать? Измарагдами не отделаемся, Ворон – он нам все припомнит, когда догонит.

Илья, который, казалось, пребывал в сладкой хмельной дреме, услышав про Ворона, разлепил глаза и, с трудом ворочая языком, вымолвил:

– Не… догонит.

– Почему?

– Потому.

– Почему – потому? – Белка с досадой топнула ножкой.

– Потому, что дальше мы поплывем с варяжским князем. Он, – Илья с силой потер щеки, чтобы взбодриться, – он берет нас с собой. Дружина у него такая, что и десяти Воронам его не одолеть. Завтра утром отправимся, а теперь будем спать.

Сказавши это, Илья повалился на бок и тотчас уснул. Остальные устроились вокруг, прямо под открытым небом. Укутавшись в плащи, заночевали прямо на площади.

Утром первым проснулся Илья. Его мучила сильнейшая жажда. Он пробрался к колодцу и долго жадно пил прямо из деревянного ведерка, шумно глотая ледяную колодезную воду.

Вслед за ним проснулись и все остальные. Илья поведал историю вчерашнего пира. Оказалось, на пиру неистощимый на выдумки варяжский князь придумал новое состязание: кто больше выпьет меду. Илья и не думал в нем участвовать, но его не могли оставить в покое – всем хотелось посмотреть, много ли сможет выпить человек, уложивший варяга кулаком.

Пуще всех настаивал Харальд, а потом к нему присоединился и сам воевода Воебор. Как узнал, что Илья ему в некотором смысле ровня и сотоварищ по службе, так принялся кричать (тоже, понятное дело, находясь в изрядном подпитии), что больше княжеского воеводы никто на свете принять меду не сможет. Что он и сам раньше здоров был пить, да теперь вот здоровье уже не то. Просил Илью постоять за честь русских воевод и всякое такое. Победителю обещал отсыпать гривну серебра.

Деваться было некуда. Каждому налили по полуведерной братине. Начали наперегонки пить. Варяжский князь не допил и половины – не сдюжил и уснул прямо за столом. Дольше всех держался давешний дьяк. И он, безо всякого сомнения, вышел бы победителем, если бы еще на пиру не напился и не наелся так, что живот его выглядел как надутый шар. Он пил жадно до тех пор, пока мед не пошел у него из носа. И очень переживал, что больше в него не вмещается.

Илья полведра (то есть, по нынешним меркам, шесть литров) выпил без особого труда, поклонился воеводе, спящему князю, грустно глядящему на недопитый мед дьякону и, взяв награду, двинулся к выходу. Мед у воеводы оказался коварным. Поначалу Илья ничего особенного не ощутил. Только веселое бульканье в животе. Но когда по бесконечным переходам Воеборовых хором он наконец выбрался на свежий воздух, ноги отказались ему служить. Он вполне мог провести ночь на крыльце или на завалинке. Но тут откуда ни возьмись появилась законно теперь принадлежавшая ему рабыня и подставила свое плечо.

Рабыню, оказалось, звали Предславой. Судьба ее была печальна. Родилась она в Новгороде. Отец ее был рыбаком. Хаживал по озеру Нево, по Ладоге. Но серебра в доме не водилось. Жили – не голодали, да и ладно. В четырнадцать лет встретила она своего Гостяту, княжеского сокольничего. Веселый был, на коне скакал как вихрь, каждой птице умел свое слово сказать, слушались они его. Бывало, выедут они вместе на превысокий холм, запустят сокола, так и сами будто вместе с ним под облаками летают. Хорошо было, весело. Каждый день как праздник. Вошла в его дом как хозяйка. Про то, что у сокольничего была уже жена, знала, но как-то не думала, чем это может в конце концов обернуться.

Любимый мужчина неожиданно умер. В доме воцарилась жена, которая до тех пор жила где-то в своих селах. Предслава с сыном собралась было вернуться домой к отцу, да не тут-то было. Прежняя жена молодой сопернице не смогла простить: обвинила в покраже золота. Поволокла на княжий суд. А там уж все было договорено. Подкупленные люди показали, что она и в покражах виновата, и зелейница, и наузница. Это последнее было отчасти правдой. Знала Предслава от покойной матушки, как снадобья лечебные варить, как худую кровь пускать, как роженицам помогать, когда настанет пора от бремени разрешаться. Все это ей припомнили. И осудили продать в холопы вместе с сыном. Плакала, молила, ничего не помогло. В былые времена муж ко князю бы на двор побежал, да не было уже на земле его, заступника. Зато у прежней жены и княжеские вирники, и архиепископские служки в обожателях ходили. Быстро все обстряпали. Вчера еще свободная, а теперь раба. Тут и сарацинский купец как раз из Новгорода отправлялся.

Попала Предслава на корабль к купцу живым товаром. Кабы сама только, то, может быть, не стала бы бороться, покорилась бы судьбе. Но сыночек ее был с ней. Один в один покойный сокольник – и глазки такие же васильковые, веселые, и носик. Она и назвала его Соколиком, окрестили в честь св. Николая. Она, соединив эти два имени, звала его ласково Колишей. И его в холопское ярмо? Начала биться, к людям взывать, мало бунт не подняла.

Все эти подробности Предслава рассказала позже, когда привыкла к Илье и его товарищам.

Купец был опытный человек. Понял, что от одной такой смутьянки может большая беда приключиться. Мужчины, давно забывшие волю, вдруг начинают тосковать о свободе, женщины, давно смирившиеся с рабской участью, вдруг начинают держать глаза не так, как рабыне пристало – долу, а прямо. Только смотри – путы проверяй, того и гляди перетрут. Ладно, если просто сбегут, – могут и на хозяина кинуться. Сколько в одном насаде челяди? Человек двадцать. А охранников вместе с командой – пять или шесть? Как же так выходит, что двадцать человек не могут с пятью справиться? Ременные путы? Путы, конечно, важная вещь. Но важнее ременных пут – путы душевные. Смирился человек со своей участью – и никаких иных пут уже не нужно. Перетереть эти душевные путы еще сложнее, чем те, что плетутся из бычьей кожи.

Доброшка, когда слушал неторопливый рассказ Предславы, сначала тоже подивился, что полоняне не возьмутся все вместе да и не сбросят с насада охрану. Если бы двинули вместе, то ни мечи, ни кнуты не спасли бы сарацинского купчину и его дружинников.

Несколько человек бы погибло, но остальные оказались бы на свободе. Но, размышляя дальше, понял, что не все так просто. Кому хочется оказаться в числе тех самых погибших? Что ему толку будет, что остальные сбегут с насада? Для него-то земная жизнь закончится. А что там дальше его ждет, в посмертии, – поди знай. Если верить варяжским сказкам, то ждать такого героя должен богатый пир у главного варяжского бога. Но если человек совсем не варяг?

Кроме того, отец Максим говорил, что после смерти душа человеческая отправится на суд к Господу Богу. А что скажет Господь Бог такому погибшему? Хорошо, если похвалит. А вдруг окажется недоволен, что сам погиб, других погубил? Кто его знает. Дело темное. Умирать никому неохота.

Мысль об отце Максиме воскресила в воспоминаниях еще одну подходящую к случаю историю, тоже рассказанную седеньким монахом.

Есть, рассказывал он, в Индии большое животное слон. Чудесно оно без меры. Хвост у слона не только сзади, но и спереди. И этим передним хвостом слон людям служит верой и правдой. Бревна ворочает, дорогу расчищает, на войне супротивных передним хвостом хватает и оземь бросает. Силы это животное – необыкновенной. А управляет каждым слоном один маленький погонщик. Как же получается, что сильный слон во всем слушается маленького погонщика?

– Погонщик умнее? – высказал предположение Доброшка.

– Можно и так сказать, – согласился Максим. – Но дело не совсем в уме. Понимаешь, когда слон еще маленький, его привязывают крепкой цепью к железному столпу. Малыш слон как ни пробует, порвать ее не может.

– А когда вырастает, может?

– Может. Но у него с детства остается память, что путы порвать нельзя. Поэтому взрослого слона можно привязывать простой веревкой – он даже пытаться не будет ее рвать. Тако же и многие люди живут.

Тогда Доброшка несильно задумался над рассказанной историей. Теперь же он в полную силу понял, что хотел сказать этой притчей Максим.

Вот Предслава, казалось, в безнадежную ситуацию попала, но пытала свои путы на прочность – и смогла разорвать. И откуда сила взялась в такой хрупкой женщине?