Оукъ

Боярская усадьба высилась на холме посреди дворов простого людства, населявшего погост. Вокруг холма были устроены две линии укреплений. Внешний круг составляли ров и вал. По гребню вала был выстроен тын, то есть частокол.

Вторая стена, окружавшая внутреннюю крепость – детинец, была основательней. Состояла из линии дубовых срубов, наполненных камнями и глиной. По прочности стен дубовая крепость почти не уступала каменной. Хотя, конечно, была гораздо более уязвима для огня и времени.

По углам детинца, как полагается, были возведены башни. В центре стояли хоромы воеводы. Самой высокой постройкой был терем. Его островерхая крыша с резным коньком была видна почти отовсюду. Даже церковная колоколенка была ниже.

Западные славяне называли такие укрепления за́мками, на Руси же и для резиденций воевод или князей в ходу было то же самое слово – город. В случае опасности укрыться в нем могла не только нарочитая чадь, но простые люди.

Дворы для торговых гостей были устроены между первой и второй линиями укреплений. Там же располагалось и главное торжище, где можно было прикупить себе товар по деньгам: ладью с мехами или пшеничный бублик. Здесь же в особенные дни устраивались праздники с пированьицем и плясками. Сюда набатным колоколом в случае опасности собирали людей в ополчение или на вече.

Долго задерживаться в Радимове путники не планировали. Поэтому постой решили не искать, а сразу отправились на торговую площадь.

Утреннее солнце золотило светлое дерево крепостных стен. Торжище не спешило просыпаться. По дворам уже вовсю бурлила хозяйственная жизнь, доили коров, месили хлеб, таскали воду, но на площади по раннему времени народу было еще совсем немного. Неспешно раскладывал свой товар гончар. Горшки, крынки, корчажки – все было на диво хорошо. Но в дороге пригодиться никак не могло. В ладье лежал слепленный Доброшкой горшок, годный на все случаи жизни.

Белка засмотрелась было на глиняные свистульки. Гончар заметил ее взгляд, сделал приглашающий жест: мол, покупай, раз нравится. Белка отвела глаза: тратить те небольшие деньги, которые у них имелись, на детские игрушки было, конечно, неумно. Да и стыдно почти взрослой девице, которой впору уж замуж, в свисток свистеть. Не малютка.

Рядом расположились кузнецы. Старший, видно, мастер – невысокий сухонький старичок с жилистыми руками и хитрыми глазами, и младший, подмастерье, – дюжий хлопец, статью и выражением лица напоминавший трехлетнего бычка.

Большей частью их товар составляли всякие потребные в хозяйстве мелочи: подковы, сошники, ножницы, ножи, шильца, топоры. Но были вещи и похитрей, мастерить которые возьмется не всякий. Прежде всего, несколько замко́в. В былые времена о замках на Руси и не знал никто, и не понимали: зачем бы могла такая вещь пригодиться? В своем роду от кого закрывать дверь или сундук? А если уж в дверь ломится чужак, значит, пришла такая беда, от которой замком не отгородишься.

Но теперь времена изменились. Даже на Радимовом погосте жили уже не только радимичи. Немало было и кривичей, и вятичей. А уж вместе с воеводой Воебором кто только не пришел: и словене новгородские, и киевские поляне, даже несколько крещеных печенегов. И все люди лихие. Вроде бы не чужие, не враги, но и своими их язык назвать не поворачивался. С такими следовало ухо востро держать. Как появилась надобность, так и приспособились мастера замки делать. Поначалу это не замки были, а смех – палочкой открывались. Но чем хитрей становились тати, тем хитрей кузнецы стали замки ладить. Как началось это состязание тысячу лет назад, так и продолжается по сей день.

На почетном месте висели и несколько мечей. Конечно, знатный воевода с таким мечом, может быть, в битву и не пошел бы, не дамасская сталь, но для обычного воина – честное оружие. Хотя, конечно, вещь не дешевая. Однако находились покупатели и на мечи, и на кольчуги. Никогда не знаешь, как оно в битве может приключиться. Доброе оружие может и себе, и дружине жизнь сохранить. Если есть излишек, то потратить его на кольчугу или хоть на пластинчатую броню – дело святое.

Доброшка с Алешей уставились на боевую снарягу. Денег не было, но посмотреть хотелось.

А седенький кузнец смотрел на них. Особой дружелюбности в его взгляде не было. На землепашцев, пришедших покупать подковы или сошники, они были не похожи. Потрепанный и несколько запущенный вид со всей очевидностью показывал, что и замки с мечами ранним зевакам вряд ли по карману. За такими бродягами глаз да глаз нужен. Моргнешь – и нет подковы, а зевнешь – и пол-лавки унесут. На помощника тут особой надежды нет. Силен парень, да разума невеликого. У него под носом навьи с русалками будут хоровод водить, а он и глазом не моргнет.

Алешка протянул руку к мечу:

– Дозволь, кузнец, глянуть.

– Дозволь, сначала, детина, на серебро твое глянуть.

– У нас за посмотр отродясь деньги не берут.

– А у нас отродясь глазами смотрят. Смотреть смотри – пусть хоть очи лопнут, а руками не трожь!

– Экой ты сердитый!

– С такими молодцами, как ты, иначе и нельзя.

– Да чем же мы плохи, что ты нас чуть только увидел, так сразу бранишься?

– Кому, может, и не плохи, а ты мне меду не подносил, чтобы я тебе задарма улыбался. – Кузнец вскочил с лавки и сверлил Алешу колючим взглядом.

– А вдруг бы купил я? Ты, старинушка, так всех покупателей пораспугаешь.

– Уж вроде и не дите ты, добрый молодец, а не знаешь, что вдруг бывает только пук. Думаешь, я не вижу, что у тебя серебра не больше, чем у карася шерсти? Шел бы ты подобру!

– Вот уж он и серебро мое сосчитал! Да у меня его, может быть, куры не клюют.

– Ну так, если богатый такой, покажи мошну! – Старик уже кричал. – А не покажешь – я тебе путь покажу.

– А ну как не пойду?

– Много таких уже было. Жировит, укажи-ка добру молодцу путь через тын.

Молодой кузнец, который до этого момента стоял безучастно, глазея на облака, очнулся, посмотрел сначала на старичка, потом снова на облака – и снова на старичка. Поводя богатырскими плечами вышел из-за прилавка и взял в руки один из тех мечей, к которым присматривался Алеша. Протянул Алеше вперед рукоятью:

– Возьми, добрый человек, полюбуйся.

– Спасибо тебе, – Алеша принял клинок, взвесил на ладони, проверяя балансировку, и несколько раз со свистом рассек воздух:

– Добро!

Старичок, видя это, запунцовел и набросился с бранью на своего подмастерья. Каких только слов он не произносил, каких только проклятий не насылал на буйну голову своего дюжего молотобойца, вспомнил в самых срамных сочетаниях всех его родственников до пятого колена… Тот, однако, и бровью не повел.

Дождавшись, когда Алеша вдоволь натешится с мечом, принял его обратно, повесил на место и вновь так же безучастно уставился на небо.

Старичок же расходился все больше. Он кричал, топал ногами и наконец с силой стукнул молодого сухоньким кулачком по плечу. Удар, по-видимому, был довольно чувствительным. Все ж кузнец. Молотобоец потер плечо, посмотрел на старичка и промолвил с мягкой укоризной:

– Да будет тебе, дядюшка! Уж тетушка-то серчать будет, если прознает, что ты опять на торжище свару устроил.

Это невинное вроде бы замечание тотчас остудило пыл старого кузнеца. Из него будто разом вышел весь пар. Он растерянно заморгал, будто бы неожиданно проснувшийся посередь крыши лунатик. Оглянулся недоуменно, охнул и сел на лавку.

– Ой, простите меня, старика, люди добрые. Чего это я, в самом деле… да вишь, о прошлом годе так же вот приценивался один: купил на копыто, а утащил на коня. Эх… да вы заходите еще, раз не тати. Добрым людям всегда рады.

Алеша усмехнулся, кивнул подмастерью, и вся троица пошла дальше по торговой площади. Народ меж тем прибывал.

Вынесли свой товар усмари. От их рядов остро пахло свежевыделанными кожами. На погляд народу вывешивали сапоги, чуни, порты на самый разный вкус, ремешки, кошельки, плеточки и упряжь.

В отгороженном углу продавали скот. Мычали коровы, блеяли ягнята, кудахтали куры. Какой-то гордого вида щуплый оборванец продавал столь же гордого вида и столь же щуплого петушка. Сходство продающего и продаваемого было уморительно. Оба представителя этой странной парочки о чем-то таком догадывались, поэтому посматривали вокруг воинственно.

Веселый румяный дед в соломенной шляпе, пристроившись у самой крепостной стены, разложил на складной лавочке костяные гребни. Гребни были разные: большие, девичьи косы расчесывать, и маленькие – вшей из бороды гонять. Были простые, а были тончайшей работы, с выпиленными сквозными узорами на ручке. Пока покупателей не было, дедок вытащил из-за пояса костяную же свирель и выдувал заковыристые трели.

Вслед за торгующим людом на площадь потянулись и покупающие. С важным видом промеж рядов ходили замужние женщины. Выражение их лиц было особым, таким, чтобы никакой тать даже и мысли в свою лихую голову не допустил покуситься на их добро, чтобы никто не смог и слова поперек сказать. То есть на лицах была запечатлена готовность тут же дать отпор любому посягательству, от кого бы оно ни исходило: от базарного воришки, от торговки, от соседки или от сил небесных. Должно быть, печенежский хан, сунься он под горячую руку бабы, вышедшей на торжище, целым бы не ушел.

Головы женщин были убраны белоснежными повоями, на очельях искрились бисер и серебро, фигуры в вышитых поневах плыли по торговым рядам, как боевые ладьи по Днепру.

Следом за некоторыми из них, как лодочки в кильватере, плелись нагруженные покупками мужья.

Люди собирались группками, обсуждали новости, соседей, погоду. Многие приходили на торговую площадь не за товаром, а вот за этими самыми разговорами. Много в них было праздного, но много и важного. Торговая толпа была мозгом и нервной системой любого большого города или погоста. Любой, даже самый необщительный, человек приходил за покупками, а уходил еще и с новостями. Это была настоящая социальная сеть. Только не электронная, а живая.

На торгу промеж разговоров делались важные дела: заключались сделки, родители присматривали женихам невест. А если у человека, случалось, крали ценную вещь, он должен был заявить об этом не в полицию, ее еще не существовало, а выкрикнуть о пропаже на торгу. Тогда о вопиющем случае узнавал весь город, и татю с краденым спрятаться было уже некуда – только бежать.

Солнце уже в полную силу сияло над крепостью, наполняя воздух зноем. Площадь наполнилась людьми, как пруд водой – до краев. Утренний покой сменился дневной суетой: шум, гам, толчея. Добрые жены, смешливые девицы, кряжистые мужи, удалые молодцы, ребятня… Торгуются, спорят, смеются, ругаются. Беспрестанное коловращение. Путники продирались через толпу к рядам, где торговали снедью. Хотелось есть.

Вдруг гул толпы обрел какую-то новую тональность. Головы как по команде повернулись в сторону крепостных ворот, створки которых со скрипом расходились в стороны. Из-под бревенчатого свода выезжала яркая кавалькада.

Впереди ехали одоспешенные воины. За ними на огромном жеребце выступал важный толстый муж, одетый в красную свиту и сияющий шитьем плащ-корзно. Мощную красную шею украшала массивная золотая гривна. На бритой голове белел длинный неровный шрам. Пшеничные усы свисали чуть не до плеч. Воевода. На лице застыло выражение угрюмой озабоченности. Одно слово – великокняжеский человек. Наверняка воевода был не слишком рад назначению в радимические земли, за сотни верст от золотого киевского престола, вдали от князя, который, как известно, всякому храброму воину главный податель всяческих благ. Доволен не был, но службу исполнял на совесть. И город укрепил, и лихих людей в округе приструнил, и важных путников привечал.

За ним на легконогой арабской кобыле гарцевал смуглый человек с дорогой саблей на боку. Должно быть, купец из полуденных стран, о котором говорила девушка с коромыслом. Это у него были ладьи с товаром, мехами и рабами. Когда русоволосая красавица сравнивала купца с черным печным горшком, Доброшке вообразился и впрямь человек с горшком вместо головы в цветастых одеждах. Но работорговец был одет в белоснежный бурнус, и лицо его было, пожалуй, даже красивым. Тонкий нос с горбинкой, черные глаза, изящная бородка. Он смотрел по сторонам с выражением любознательного путешественника.

Третьей персоной был варяжский князь. Одет он был, хоть и князь, не так богато, как воевода, и не так чисто, как купец. Обветренное, загорелое молодое лицо сияло белозубой улыбкой. С первого взгляда было видно, что на коне князь чувствует себя не так уверенно, как его спутники, но нисколько не смущается этим. Да и конь его уступал громадному коню воеводы и изящной лошадке купца. Так, обычная коняга, взятая из дружинной конюшни.

Но, несмотря на видимую простоту, было в варяге что-то такое, что сразу выдавало в нем человека непростого. То ли выражение веселой дерзости, с которым он взирал на встречавшую его толпу, то ли ощущение силы и ловкости, проступавшее в каждом его движении.

Для высоких гостей на площади был сооружен деревянный помост. На помосте стояло три резных кресла, за которыми были устроены крытые сукном лавки.

Хотя воевода был хозяином, но он уступил центральное, самое почетное, место варяжскому князю. Сам сел по правую руку от него. Слева устроился купец. За спиной варяга стоял седой человек. Доброшка тотчас узнал человека с греческой ладьи, который пытался с ними заговорить: «Видимо, толмач».

Доброшкино предположение скоро оправдалось. Как только воевода заговорил, человек стал что-то шептать сначала князю, а потом – купцу.

– Люди Радимова! – хриплый голос воеводы перекрыл гул торжища. – Сегодня у нас праздник. К нам приехали именитые гости. Надо их порадовать и почтить. Да и самим повеселиться.

Как только воевода замолчал, толпа опять забурлила:

– Что за гости-то?

– Варяг – важная птица? Что-то на нем ни серебра, ни золота.

– А купец-то из каких земель будет? Куда челядь нашу наладил везти?

Воевода продолжил:

– Гости славные у нас. Князь варяжский, а правильней сказать, из земель Норвежских, Харальд. Держит путь к Киевскому князю Ярославу. Послужить ему мечом хочет. С ним его спутник – грек из Царьграда. Охри… как его бишь, забыл.

Толмач шепнул ему на ухо, и воевода уже уверенно произнес:

– С ним спутник ученый, грек из Царьграда Орхимет.

Седовласый перевел, Харальд гордо поднял голову, окинул толпу соколиным взглядом и слегка кивнул. За ним торопливо поклонился и смущенный Архимед.

– А вот этот, – воевода указал на купца, – знатный человек из земель полуденных, торговец и ученый мудрец Амир аль-Гасан. Родом сарацин. Куда челядь везет, не наше дело. О таком торгового человека не пытают. Хотя и так понятно, куда везет.

Толмач перевел. Купец тонко улыбнулся, взглянул на воеводу и склонил голову в поклоне.

– По такому случаю устраиваем угощение. Я ставлю людям бочку меда для веселья. Князь варяжский тоже жалует бочку меда. А купец сарацинский – пять бочек меда и еды всей, какая нам угодна будет: свинины жареной, хлебов, сыров. Самому ему, правда, ни вина, ни свинины нельзя. Но он ученый человек, понимает, что везде свои обычаи, и просит не прогневаться, а угощение принять.

Толпа одобрительно загудела. Воевода грузно сел.

Встал купец, чинно поклонился, оправил и без того идеально ниспадавший с плеч бурнус и проговорил певучую фразу на своем языке. Голос у него был сильный, и фраза донеслась до самых дальних уголков площади. Но, естественно, никто ничего не понял. Из-за кресел суетливо выбрался седой толмач и перевел. Однако результат на сей раз был не лучше, но уже по другой причине – никто ничего не услышал. Природа наделила грека способностью разуметь языки и наречия, но обделила силой голоса.

Позвали дьячка, не шибко грамотного детину, недавно рукоположенного из простых тестомесов за исключительно громкий и сильный голос.

Дело пошло живее.

Сарацин вполголоса повторил фразу греку, тот перевел на ухо дьячку:

– Я, купец Амир ибн Хабдель-Гасис аль-Гасан, рад приветствовать добрых жителей славного города Радимова, именуемого также Воеборовым городком, в это прекрасный день, который, как я хотел бы надеяться, останется в нашей памяти как один из лучших дней, которые дарует нам Господь Бог Аллах.

Дьячок кивнул. Выпрямился, открыл рот и трубным басом, заставившим недоуменно обернуться даже привыкшего к звуку боевого лура Харальда-конунга, произнес:

– Купец нам всем доброго дня желает.

Сарацин был удивлен, что его слова в переводе на русский язык, оказалось, звучат так кратко. Но одобрительные возгласы из толпы заставили его продолжить:

– Надеюсь, те скромные угощения, которые я смею предложить жителям города на сегодняшнем пире, станут залогом нашей дружбы и взаимовыгодных отношений на долгие годы. Как совершенно верно отметил господин эмир-воевода, сам я, увы, не могу по законам своей веры в полной мере разделить с добрыми горожанами их питье и пищу, но важнее телесной пищи духовное единение и благосклонное отношение жителей этого прекрасного места к путешественникам, оказавшимся вдали от дома. За гостеприимство я хочу отблагодарить жителей и воеводу яствами, приготовленными по местным обычаям.

Выслушав грека, дьячок удовлетворенно кивнул и прогремел:

– Купец обещает нас так накормить и напоить, что мы надолго запомним.

Одобрительный гул усилился.

Существенное сокращение фраз после передачи их от ученого грека к местному дьячку перестало его беспокоить: толпа ликовала, а это и было главной целью его речи.

– Собираясь в славянские страны, я прочитал немало книг великих путешественников прошлого. Знания, почерпнутые из драгоценных сочинений, оказали мне немалую поддержку в моем собственном странствии. Озирая огромные просторы славянских земель, я неоднократно получал подтверждения словам о необыкновенном мужестве северных племен. О нем писали мудрейшие мои соотечественники Ибн Русте и Мутаххар ибн Тахир ал-Мукаддаси, а также мудрейший перс Абу Саид Гардизи.

Ни один из народов не занимает пространство столь же огромное. Понятно, что утвердиться на этих землях можно было только силой меча и духа. Однако мне ни разу не удавалось увидеть своими глазами, как сражаются русские воины. Прошу понять меня правильно, я не желаю, чтобы мирная жизнь прекрасного города нарушалась буйством войны. Но у многих народов есть обычай устраивать воинские игры, когда истинные храбры для испытания своих духовных и телесных сил сходятся в дружеских поединках, стяжая славу и богатство. Я готов предложить победителю приз в размере десяти гривен серебра или равный по ценности десяти гривнам серебра, если добрые жители города Радимова сочтут возможным устроить у себя такое состязание.

Когда купец закончил и грек принялся переводить его слова дьячку, толпа замерла в ожидании. Первые две реплики были весьма завлекательны. Что же скажет полуденный купчина на сей раз?

Дьяк изрек:

– Почтенный купец желает кулачную игру поглядеть. Не знаю, с чего это ему вдруг взбрело, но обещает 10 гривен серебра победителю. Хоть отец протоиерей и не одобряет, а я думаю, уважим гостя?! Так?!

Толпа, особенно молодые парни, любители всяческих потех, в том числе и кулачных, дружно грянули:

– Так!

От слов быстро перешли к делу. Воеводина челядь принялась таскать из детинца снедь. На площади устроили столы, к которым мог подходить и угощаться всякий желающий. Современному человеку сложно представить, но это в самом деле был пир для всего города.

Нужно, конечно, понимать, что раннесредневековый город не был таким большим, как современные Москва или Петербург. Небольшие города, названия которых не попали на страницы летописей и потому были забыты, могли насчитывать около тысячи человек. На страницах этой книги их олицетворяют Летославль и Колохолм. В ином многоквартирном доме живет больше народу, чем жило в глухих пограничных городах.

В крупных погостах население могло достигать двух-трех тысяч. А столица огромного государства, Киев, вмещал немногим более двадцати тысяч человек – не больше, чем какой-нибудь районный центр Нечерноземья.

Поэтому накормить и напоить при желании всех горожан было вполне возможным делом.

Первым долгом на столы были установлены огромные караваи на беленых холстах. К каждому караваю полагалась небольшая плошка с солью и специальный человек, который резал хлеб и наблюдал за тем, чтобы угощающиеся брали куски честно – не хватая лишнего и не обделяя других.

Меж рядов ходили кравчие, разливая по кружкам, братинам и ендовам хмельной мед и густое, пенное пиво. В центре площади сложили очаг и установили вертела, на которых жарились огромные свиные туши. Туши жарились не враз, а частями. Служки отрезали верхние прожаренные ломти и наделяли ими народ по старшинству. Первыми получили жаркое варяжский князь и воевода. Немного подумав, поставили блюдо с дымящимся мясом и перед сарацинским купцом.

Воевода и князь тут же принялись уписывать жареное мясо, орудуя ножами и запивая жирные куски особым, прозрачным как хрусталь, выдержанным в дубовых бочках медом. Они то и дело поднимали турьи, окованные серебром рога и возглашали здравицы. Купец же только болезненно улыбался и к яствам не притронулся. Чтобы ему не сиделось так грустно, перед ним поставили кувшин с сытом – нехмельным медом – и белый калач. Вот тут только Амир аль-Гасан смог покушать.

Вслед за вельможами на помосте настала очередь и простого народа. Мясо срезалось с костей, едва только на нем успевала образоваться золотистая корочка. Довольно скоро от свиных туш остались одни кости.

Выпитый мед и съеденная еда настроили людей на лирический лад. Кто-то затянул протяжную песню. Но вслед за спокойной волной пира пришла и буйная. Откуда не возьмись появились гусли, бубны и сопели. Грянула разудалая музыка. Молодежь пустилась в пляс. А вслед за молодежью и те, кого тогда уже совсем не считали молодыми: двадцати-тридцатилетние погощане, землепашцы и ремесленники, отцы семейств. Общество в те времена было гораздо моложе нашего. Взрослая трудовая жизнь начиналась лет с пятнадцати. В двадцать у человека, как правило, была семья и полон дом детей. В тридцать могли и внуки появиться, а в сорок-пятьдесят тяжелый физический труд, болезни или вражья стрела сводили человека в могилу. Бывало, конечно, доживали люди и до седых волос, и до ста лет. Но такие старцы были единицами в море молодежи. Поэтому, уж если пошел пляс, так плясал без малого весь город.

Вслед за танцами вспомнили и пожелание щедрого купца посмотреть кулачную забаву. Вообще, конечно, игра эта обычно устраивалась в конце зимы или на весенний солнцеворот. Но раз щедрый гость желает, так почему бы и не уважить?

Очистили пространство, где биться. Разделились на две части. Выбрали старейшин. Выстроились в три линии. В первой встали совсем малые хлопчики, во второй – отроки постарше. Третий ряд составляли взрослые опытные мужи.

Битва шла по правилам, которых, впрочем, было немного: не бить упавших и не тыкать пальцами в глаза. Важно было вытеснить супротивный отряд с поля боя. Подбитый глаз или расквашенный нос – таков был нередкий итог кулачных столкновений. Но отношение к физической боли и красоте лица тоже было иным – гораздо более легким. Среди материалов древнерусской археологии почти не встречается зеркал. Мужчина мог прожить всю жизнь и никогда не узнать доподлинно, как выглядит его лицо. Разве что видел отражение в кадушке с водой. Читатель может заглянуть в кадушку и самолично посмотреть, много ли там можно разглядеть.

Прозвучала команда, и площадь содрогнулась под топотом ног. Поднялась пыль. Зазвучали мягкие шлепки ударов, вскрики. Сарацинский купец смотрел на топающую, кряхтящую, сопящую, многоголовую, многорукую и многоногую людскую кашу с некоторым недоумением. Наконец одной из бьющихся сторон удалось оттеснить противника за условленную границу. Свалка прекратилась. Распаренные мужи и отроки утирали пот, кто-то прикладывал тряпицу к носу, чтобы унять кровь. Но в целом все выглядели усталыми и довольными. Победителям поднесли до краев наполненную братину. Каждый с достоинством отхлебывал и кланялся в сторону помоста.

Купец слабо улыбнулся, склонился к Архимеду и пошептал ему на ухо. Архимед нашел дьячка, который тоже участвовал в кулачном бою, и передал ему слова Амир аль-Гасана.

Дьячок послушал, пожал плечами и полез на помост:

– Купец, значится, говорит нам спасибо за труды. Но не шибко он доволен. Говорит, ничего не понял в этой нашей толкотне. Так-то. Спрашивает, не сыщется ли у нас поединщиков. Так, чтобы приз-то присудить – десять гривен. Да не просто бороться, а оружейным боем. Желает видеть, как на мечах у нас сражаются. Читал у себя там где-то, что у нас это в обычае. Есть охочие на такое дело?

Вопрос повис в воздухе. Праздничный дух сразу как-то померк. Одно дело – кулачная забава, другое – на мечах. Тут и смерть рядом. А что за потеха – просто так, да хоть и за десять гривен, до смерти биться?

Люди один за другим стали отходить от помоста. Пожимали плечами, покачивали головами.

Купец недоуменно посмотрел на воеводу. Тот пожал плечами. Дескать, поединок – дело добровольное, никого принуждать я не буду.

Купец приуныл, но через несколько мгновений тонкие черты его исказила хищная улыбка. Щелчком пальцев он подозвал своего слугу, черного как смоль (вот уж кто в самом деле был весь как сажей измазан), и сказал ему несколько коротких фраз. Слуга низко поклонился, ловко спрыгнул с помоста и устремился в сторону реки.

Амир аль-Гасан окинул толпу надменным взглядом и откинулся в кресле. Лицо его выражало торжество ученого, решившего сложную задачу.

Все эти странные перемены на его физиономии объяснились довольно быстро. В воротах тына показалось двое слуг купца, оба в шароварах, при саблях. Они вели под руки молодую женщину с ребенком. И женщина, и ребенок выглядели изможденно. Руки женщины были стянуты ремнем. Ребенок, цеплявшийся за край грязной одежды, был похож на затравленного маленького зверька.

Вместе с тем худое лицо женщины поражало красотой. Горели огромные яростные очи. Губы были плотно сжаты. Внимательный человек заметил бы, что одежда ее хоть и грязная, но была изначально добротной. По рваному вороту вилась, поблескивая серебряными нитями, вышивка.

Женщину втащили на помост. Слуги, не выпуская ременной петли, устроились рядом. Ребенок приник к матери, намертво впившись в подол рубахи.

Амир аль-Гасан встал с кресла. Снова непонятной музыкой зазвучала его речь над торговой площадью. Архимед воззрился на него с ужасом. Остальные напряженно ждали, желая понять, что все это значит.

Дьячок, выслушав перевод, нахмурился. Неразборчиво произнес бранное слово, откашлялся и взревел так, что с крепостных башен взвилась стая ворон:

– Люди радимовские! Значится, так. Не хотели биться за десять гривен промеж собой? Купец поменял условия. Видите, женщина стоит. Она, понятно, рабыня. Из словен новгородских. Куплена была как раз за десять гривен вместе с ребенком. Да уж очень строптива оказалась. Продать ее он теперь не может – в пути никто не купит, а до полуденных земель везти – только смуту промеж полона сеять. И порешил купчина ее убить. Право, как мы знаем, он на это имеет полное. Так вот, он спрашивает: не захочет ли кто христианскую душу спасти? Ему как человеку, чтущему Писание, это было бы приятно. А сразиться нужно будет с самим купцом. Он, видать, на мечах мастер. Такие, люди добрые, дела. Так вот нет ли желающих?

Толпа на мгновение затихла. На площади воцарилась звенящая тишина. А потом все вдруг разом заговорили, загалдели.

Все, в общем-то, знали, что купец везет целых два насада рабов. Да и у многих жителей Радимова дома помимо домочадцев жили холопы. Но рабство на Руси в XI веке было еще патриархальным. Холоп воспринимался как младший член семьи. Он выполнял грязную работу, пахал вместе с хозяином пашню, ел за одним столом. Это казалось естественным.

Ведь и современный человек, вроде бы зная о том, что люди страдают, бедствуют, болеют и умирают, тем не менее всякий раз испытывает душевный трепет, когда сталкивается с горем лицом к лицу.

Застывшая как каменное изваяние рабыня с ребенком на помосте была воплощенным горем. Каждый знал: зарекаться от такой участи никто не может. Сегодня живы, свободны и веселы, а завтра – Бог весть. Налетит ворог вдесятеро сильнейший, пожжет город и тебя самого, если не погибнешь – погонит в дальние страны с петлей на шее. И твоя жена или дочь могут оказаться выставленными на торг в далекой стране. Сердце от этой мысли сжималось. А вслед за сердцем стали сжиматься и кулаки.

Между тем купец скинул белоснежный бурнус и остался в подпоясанных синим кушаком шароварах и белой, из тончайшей поволоки рубахе, под которой бугрились мускулы. Купец был изряден телом и явственно силен. Он вытащил из ножен саблю и стал похаживать по помосту, любезно улыбаясь толпе. Выглядел он грозно. Смельчаков подставить свой меч под удар сарацинской сабли не находилось.

Внезапно Амир сделал резкий выпад в сторону рабыни. На доски упал кончик косы. Толпа охнула. Женщина не шелохнулась, ребенок сильнее прижался к матери. Амир засмеялся.

Алеша, Доброшка и Белка следили за происходящим на помосте с дальнего края площади. Пир, устроенный в честь заморских гостей, оказался им кстати. Удалось и поесть, и попить вдоволь, и деньги остались целы. В кулачной забаве ни Доброшка, ни Алеша не участвовали – и без того у них вся жизнь сплошная битва.

Они почти не смотрели на помост: после бессонной ночи и сытной трапезы хотелось подремать в теньке. Однако, когда там появилась рабыня с ребенком, Алеша стал следить за происходящим пристальнее. Когда сарацинский купец снял бурнус и обнажил клинок, юноша смотрел уже во все глаза. А после того, как под дружный вздох толпы купец взмахнул саблей у самой головы женщины, Алешу как пружиной подбросило – он вскочил на ноги и уверенной походкой двинулся в центр площади. Сначала приходилось раздвигать зевак плечами. Но потом люди, поняв его намерение, сами расступились, образовав живой коридор, ведший прямиком к ступеням деревянного помоста.

Алеша легко взбежал наверх, поклонился воеводе, народу, упер руки в бока и посмотрел на Амира:

– Ты, что ли, искал поединщика? Так вот он я!

Купец окинул взглядом фигуру добровольца и что-то спросил, вполоборота обернувшись к Архимеду. Тот уже без помощи дьячка перевел:

– Купец спрашивает: кто ты таков и почему вышел сражаться без меча?

Алеша ответил громко, так, чтоб было слышно всему народу:

– Я Алексей, сын колохолмского священника Петра. Ратник городовой дружины. Желаю сразиться за награду. А меча правда нет. Но вот думаю, может, одолжит кто для доброго дела.

Дружинник был на полголовы выше Амира и шире в плечах. Но полуденный купец выглядел гораздо более опытным воином. Он был будто отлит из бронзы. Алеша рядом с ним выглядел простовато и напоминал молодой, едва набравшийся крепости дубок посередь чистого поля.

Алеша вопросительно взглянул на дружинников, стоявших за спинкой воеводы. Но никто из них не спешил предложить ему свое оружие. То, что они сами оробели и не приняли вызов сарацинского купца, наполнило их смутной неприязнью к залетному молодцу, смелость которого стала для них укором.

Вдруг в толпе наметилось какое-то движение и послышалась ругань. К помосту проталкивался седенький кузнец, тот самый, с которым успел повздорить Алеша.

– Эй, добрый молодец, не побрезгуй! Хоть и не булатные у меня клинки, а люди с ними на битвы хаживали и не жаловались. Как видно, тебе сейчас лучшего и не сыскать.

С этими словами старик протянул меч в простых ножнах. Лучший из тех, что он принес сегодня на продажу. Тот самый, который Алеша уже держал в руках.

– Спасибо, кузнец. Если убьют меня, то ты и меч потеряешь, так что не взыщи, если выйдет так. Но отказываться от твоего клинка не буду. Славное оружие, пусть доброму делу послужит.

Противники изготовились к бою. Время уже давно перевалило за полдень. Солнце зашло за тучи. Утренняя свежесть сменилась предгрозовой духотой.

Первым сделал выпад Алеша, меч свистнул в воздухе и с лязгом выбил искру, напоровшись на булат сабли. Амир крутанул кистью – сабля увлекла меч вниз. Алеша едва не слетел с помоста. Толпа напряженно вздохнула. Выправившись, дружинник встряхнулся и с молниеносной быстротой стал наносить удары с разных сторон, но как ни быстр был колохолмский ратник, сарацинский купец всегда оказывался быстрее. Он орудовал саблей так ловко, что казалось, он со всех сторон защищен булатной броней. Куда бы ни направил свой удар Алеша, меч соскальзывал с изгиба сабли.

Вдруг купец, казалось, совсем бессмысленно бросился навстречу очередной Алешиной атаке, сделал нырок и оказался у него за спиной. Еще мгновение – и правая рука с мечом оказалась зажата, а у самой шеи Алеша увидел руку с кинжалом. Едва он сделал попытку освободиться, острие кинжала не слишком сильно, но ощутимо впилось в горло.

У самого уха заурчали непонятные слова. Амир запыхался, слова вылетали из его гортани толчками.

Внимательно наблюдавший за схваткой Архимед перевел:

– Амир аль-Гасан восхищен боевым умением русского воина, однако сегодня удача оказалась не на его стороне. Он вполне может убить тебя, юноша, но не хочет напрасного кровопролития. Поэтому он спрашивает, пожелаешь ли ты, смелый юноша, признать себя побежденным. Амир аль-Гасан предлагает тебе почетную сдачу с оружием.

Алеша сделал попытку пошевелиться, лезвие кинжала еще глубже вдавилось в горло. Из-под него потекла тоненькая струйка крови. Толпа замерла в могильном безмолвии.

Вдруг очнулась рабыня, которая до того момента, казалось, и не следила за битвой:

– Сдайся, мальчик. Меня ты не спасешь, а сам погибнешь. Не заставляй свою мать горевать понапрасну.

Сказавши это, она снова будто впала в забытье. Остекленевший взгляд устремился к горизонту.

Алеша опустил меч. Купец выпустил его из захвата, легко отпрыгнул в сторону, церемонно поклонился и поднял вверх саблю, знаменуя победу.

Снова над площадью полилась ставшая уже почти привычной музыка сарацинской речи. Архимед вполголоса перевел, а дьячок во все горло возгласил:

– В общем, спрашивает купчина, не найдется ли еще желающий?

Народ безмолвствовал.

Между тем Алеша, понурив голову, спускался с помоста. Меч он вложил в ножны и нес, как какую-нибудь палку, под мышкой. Навстречу к нему засеменил кузнец:

– Эхма, худо вышло. Да хорошо хоть жив остался. А сражался ты добре – я в этих вещах смыслю.

– Да толку-то мало…

– Хорошо, хоть сам жив остался.

– Спасибо, кузнец, за меч.

– Бери, если хочешь, дарю, не жалко!

– Нет, дедушка, не возьму. Меч нужно с победой получить. А твой клинок пусть другому молодцу послужит. Мне он вечно о поражении напоминать будет.

Стараясь не слушать сочувственных вздохов, Алеша пробирался через площадь к своим товарищам.

Пришел мрачнее тучи. Белка погладила его по голове и приложила к оцарапанной шее платочек. Доброшка хотел было что-то сказать, да передумал: понятно было, что словами друга не утешишь.

Между тем купец с обнаженным клинком расхаживал по помосту, вызывая поединщика. Из толпы никто не откликнулся, но неожиданно с кресла встал варяжский князь. Старый викинг у него за плечом лишь покачал головой.

– Не бурчи, Эйнар. После хорошего пира следует размяться.

Скинув плащ, он вынул из ножен меч.

Наряд у Харальда был не слишком богатый, но оружие было истинно княжеским. Отсалютовав дамасским клинком, он встал в боевую позицию. Литым мускулам Амира аль-Гасана на сей раз противостоял худощавый викинг, который весь был будто сплетен из стальных канатов.

Противники начали битву не сразу. Харальд видел, что купец – не простой воин. Это его нисколько не удивило. В его родной Норвегии тоже не знали особой разницы между торговцем и воином. Как продавать и покупать драгоценный товар, если не можешь владеть мечом? Далеко ли уйдет беззащитный караван? Наемная охрана, если почувствует слабость хозяина, может в один момент превратиться из защитников в грабителей. Поэтому викинги и сами никогда не делали особой разницы между торговлей и грабежом. Если судьба приводила их в страну, которую было трудно взять на щит, они торговали. А если видели, что хозяин товара не может за себя постоять, то зачем платить лишние деньги?

Сарацины были чем-то похожи на викингов. И те и другие не могли похвастаться плодородием родных земель. И те и другие вынуждены были самой Матушкой-Природой искать добычи с мечом в руках в дальних странствиях. Только викинги прошли закалку холодными северными морями, а сарацины, или, как они называли себя сами, арабы, – жаркими безводными пустынями.

Трудные условия выковали несгибаемых бойцов, захвативших каждый в своей части мира огромные пространства.

На помосте в тихом Радимове сошлись два алчных мира – северный и южный.

Сначала бойцы долго ходили кругами, присматриваясь друг другу. Это напоминало странный танец. Они даже дышать стали одновременно. Вдох – шаг, выдох – шаг. По мельчайшим признакам каждый угадывал намерение другого: рука чуть крепче сжала эфес – сейчас будет удар, ага, противник заметил приготовление, прочитал замысел – отбой. Носок правой ноги чуть сильнее уперся в деревянные плахи настила – готовится удар, противник заметил – отбой.

Ходить так можно было долго. Раньше это наскучило Харальду. Видя, что очередной его замысел прочитан, он тем не менее рубанул мечом, изменив, правда, в самую последнюю секунду направление удара. Амир незамедлительно отреагировал, поставив защиту. Однако уклон от удара Харальда дался ему непросто. Отбивать удары Алеши было гораздо легче. Его наскоки Амир про себя определил как щенячьи.

Теперь же ему противостоял матерый волк.

По возрасту Алеша был ровня Харальду, но жизнь свою они прожили совсем по-разному. Опыта им обоим было не занимать, но поединок пеших воинов на мечах – весьма специфическое дело. Городовому дружиннику, чье дело в составе конного отряда защищать город от разбойных ватаг, хранить покой торговых путей и беречь княжескую казну, в обычной жизни выходить на единоличные поединки приходилось не чаще, чем современному омоновцу. То есть, понятно, на дружинном дворе постоянно устраивались шуточные бои на деревянных мечах, но служба не предполагала такого.

Харальд же вырос в такой среде, где бой один на один был чуть ли не смыслом жизни. Купец тоже был большим знатоком и мастером этого дела. Поэтому рисунок битвы был совсем иной. Для зрителей на площади сражение варяжского князя с полуденным купцом казалось гораздо менее завлекательным, чем первый поединок. Удары наносились редко, после каждого из них случался довольно долгий перерыв с продолжением мало впечатляющего танца: вдох – шаг, выдох – шаг. Зрители на площади понемногу попадали под гипноз этого ритма.

Незаметный глазу выпад, шумный выдох, удар – выбитая из руки кривая сабля купца, сверкнув стальным боком, воткнулась в деревянную плаху пола. Как все произошло, никто не смог понять. Никто, кроме Харальда. Конунг вскинул вверх руку с мечом, торжествуя.

Купец, сначала недоуменно таращился на пустую руку и покачивавшуюся в трех шагах саблю, затем взял себя в руки. Улыбнувшись несколько натужно, он еще более церемонно поклонился, подошел к рабыне, взял в руки ременную петлю, которой были связаны ее руки, и вложил в левую руку Харальда. Что-то произнес. Эхом отозвался Архимед:

– Амир аль-Гасан склоняется перед достойнейшим из воинов. Потерпеть поражение от такого меча и при этом остаться живым – величайший подарок судьбы. Он просит славного северного князя принять обещанный им приз.

– Скажи ему, Архимед, что приз мне его и даром не нужен. Пускай себе рабыню оставит. Что она будет делать на драккаре, да еще с дитем? Да еще, я вижу, женщина довольно красивая, хоть и измождена. Еще передерутся мои парни из-за нее. Да и сынок ее вон волчонком смотрит. Не, пусть обратно забирает.

– Купец говорит, что не может взять подарка назад. Подарок свят, просит не обижать его и принять заслуженную награду!

– Нет, ну вот купчина бестолковый! Раз не может взять назад, пусть на волю отпустит. Или отдаст тому славянскому юноше, который за нее так остервенело сражался.

Харальд вложил в ножны меч и уселся обратно в кресло. Купец остался стоять посреди помоста.

– Нет, этого он сделать не может. Отдать проигравшему награду – унижение для честного состязания. Отпустить на волю тоже никак нельзя. Такие поступки рождают лишние надежды у челяди. Толкают их на необдуманные поступки. Ему придется ее убить.

– Не будет же он поганить убийством славный пир? И вообще пусть катится в Хель со своей рабыней, не нужна она мне!

Архимед поднял брови:

– Извини, Харальд-конунг, я такого почтенному купцу сказать не могу.

Харальд уже отрезал себе ломоть свинины и наливал новую порцию меда:

– Ох, Архимед, на то ты и ученый, скажи ему что-нибудь вежливое, чтобы он наконец от меня отстал и дал поесть спокойно.

Архимед почесал в затылке, придал лицу как можно более почтительное выражение и промолвил:

– Славный Харальд-конунг просит передать почтенному купцу Амиру ибн Хабдель-Гасису аль-Гасану, что чрезвычайно польщен оказанной ему честью. Этот день никогда не изгладится из его памяти. Он считает почтенного купца Амира ибн Хабдель-Гасиса аль-Гасана достойнейшим из противников, с которым ему доводилась скрещивать клинки. Только превратность легкокрылой судьбы отдала победу в его руки. Поэтому он приглашает почтенного купца продолжить прерванную трапезу во славу хлебосольного хозяина эмира-воеводы и оставить мысли о судьбе ничтожной рабыни на потом.

Сарацин оказался вполне удовлетворен этой речью. Он тоже уселся в кресло, налил в глиняную плошку сыто и принялся потягивать.

Толпа угомонилась, люди стали расходиться, доедать, допивать то, что осталось от угощения.

Однако день еще не исчерпал всех неожиданностей.

На площадь через ворота тына въехал всадник. Конь его статью походил на огромного жеребца воеводы Воебора. Да и сам он был столь же широк в плечах, но существенно уже в талии и моложе. Более ничем всадник примечателен не был. Оружие было зачехлено, шлем приторочен к седлу. Конь брел устало, его хозяин выглядел понуро. Видно было, что они проделали долгий путь.

Его появление не привлекло ничьего внимания, и только Белка, увидев его сгорбленную фигуру, пребольно ткнула Доброшку локтем в бок.

Доброшка, сидевший рядом с Белкой на травке в тени дикой яблоньки и перебиравший содержимое своей котомки, ойкнул, с недоумением воззрился сначала на нее, а потом туда, куда указывал ее палец:

– Смотри!

– Ого! Неужели…

Теперь уже Доброшка ткнул в бок Алешу. Тот лежал, закрыв глаза и задумчиво пожевывая травинку.

– Чего пихаешься?

– Смотри.

– Чего там?

– Открой глаза и увидишь.

– Не хочу я глаза открывать. Мне и так плохо.

– А будет лучше. Или хуже, я не знаю.

– Да что там такое?

– Вставай! – хором прокричали Доброшка и Белка. И тогда юноша в самом деле открыл глаза и сел рядом.

– Ну, чего вы там такое увидели? Чудо трехголовое?

Белка молча указала на пересекающего площадь всадника.

– Ого, Илья! – только и смог вымолвить Алешка.

– Окликнуть? – Белка проворно вскочила на ноги и готова была кинуться наперерез всаднику.

– Стой! – Доброшка ухватил ее за рукав. – Я видел Илью в лесу, это он лютню стрелой разбил. Я же бегал вместе с дружинными в лес. Зачем он по нам стрелял?

– Ты ничего об этом не рассказывал. – Алеша, который тоже был готов окликнуть колохолмского воеводу, незнамо каким судьбами попавшего в Радимов, повернулся к Доброшке.

– Тебе не рассказал, рассказал Яну.

– И что?

– И ничего. Ян решил, что искать Илью в лесу смысла нет.

– Пожалуй, верно. Только все равно. Своим не верить – последнее дело. Если Илья хотел убить, так пусть сделает это теперь.

Все трое вскочили и побежали за удаляющимся воеводой. Догнать его труда не составило – усталый конь еле плелся. Первой добежала Белка. Ухватившись за уздечку, она заглянула в лицо всаднику:

– Илья?

– Белка? – Лицо Ильи выразило крайнюю степень изумления. – Живая?

– Да, Ильюшенька, я – живая Белка. А с какой стати мне быть неживой?

Илья поднял глаза и заметил остальных:

– Доброшка? Алеша? Живые?

– Живые, Илья, чего ты заладил?

– Не чаял вас увидеть. Думал, нет уж вас на свете, а если и есть, то продал вас Ворон в холопы.

– А сам-то ты откуда взялся? Тут Доброшка странные вещи рассказывает, что-де ты в лесу стрелял и лютню разбил – ты.

– Я, а кто ж еще? Я как вас отправил, места себе не находил. Знаю я, каков из Яна командир. Человек боевой, однако молод еще – ветер в голове. Решил последить впотай, как отряд идет. Пустился вслед за вами. Смотрю, и впрямь: байки травят, песенки поют. Странствующие скоморохи, балаган – одно слово. Ну и пустил стрелочку вам, как привет. Чтобы ухо востро держали.

А потом замешкался, потерял отряд из виду. Скачу – смотрю: след отряда теряется, несколько могил свежих. Повозку нашел разломанную, вещи ваши… Думал, конец вам всем пришел. Еду вдоль реки, смотрю: насады с челядью сарацинский купец ведет. Прорвался к нему, посмотрел, вас, понятно, не нашел – еще больше закручинился. Решил, что нет уж вас на этом свете, никогда не увижу больше. Хотя, конечно, и на насадах этих насмотрелся – иной раз подумаешь, лучше сразу к праотцам, чем так. Поглядел на горюшко. Особенно в душу запала одна раба с ребенком… Хотел даже купить ее у хозяина. Да тот, важный такой сарацин, цену заломил аж 10 гривен. А у меня с собой только две. Так и пришлось отстать.

Белка кивнула в сторону помоста:

– Не эта рабыня?

Илья приложил руку козырьком к глазам, вгляделся:

– Эта! Точно, эта! Ребята, у вас серебра не осталось? Давайте выкупим?! Я все верну!

– Эх, если бы все было так просто…

– А что, нет денег?

– Денег нет, но это не главная беда.

– Рабыню эту в честном поединке выиграл князь варяжский. Он, может, и за двадцать гривен ее теперь отдать не захочет.

– Как это выиграл?

– Купец позабавиться решил, устроил единоборство. Князь вызвался – и с боя взял. Алеша вот тоже пытался.

– И как?

– Как видишь.

– Ага, вижу, шея расцарапана и сам мрачнее тучи.

– Вот так вот.

– Так, может, если князь-то варяжский продавать не захочет, можно у него тоже будет мечом взять?

– Не знаю. Наш Алешка пытался купца победить – не смог. А князь его хоть и не сразу, а все-таки без сабли оставил. Захотел – и не сносить бы Амиру этому головы.

– Не в обиду сказать, Алеша наш хоть и смел и на язык востер, а на мечах-то я небось половчее его буду. Может, это все судьба такая: и забава эта, купцом придуманная, и то, что вас встретил, и то, что именно ту самую рабыню на помост привели. Хочу я попробовать, братцы. Как увидел вас, так силу в себе почувствовал необыкновенную. Должон счастья попытать!

Илья приблизился к помосту, где за пиршественным столом по-прежнему восседали воевода Воебор, Харальд-конунг и сарацинский купец. Решил, что вламываться нежданным гостем – невежливо. На ступнях сидел представительного вида дьякон и обстоятельно обсасывал свиную косточку.

Илья обратился к нему с поклоном:

– Здравствуй, добрый человек.

– Здоровей видали, добрый молодец.

– Есть у меня нужда с варяжским князем поговорить.

– У всех своя нужда бывает.

– Я отблагодарю, у меня серебро имеется.

– Раз серебро имеется, так я скажу тебе, молодец, что попал ты прямо к тому, к кому нужно. День у тебя сегодня счастливый. Я же при князе варяжском нонче в толмачах состою. Говори свое дело, я прямиком передам. – Дьякон покончил с косточкой, выбросил ее, расправил на две стороны окладистую бороду и изобразил на своем лице столько внимательности, сколько только мог.

– Видишь ли, отец дьякон, дело касается рабыни, вон той, которая за помостом с ребенком сидит. Видишь?

– Вижу, как не видеть, чай, не слепой.

– Спроси князя, не желает ли он продать ее за сходную цену или, в крайнем случае, не даст ли славный князь возможности попытать счастья в поединке и получить эту рабыню тем же образом, каким он получил ее сам. Понял, в чем дело?

– Все понял, передам в точности. Давай серебро.

Илья развязал притороченный к поясу кошель и вынул серебряную арабскую монету, которыми в те времена пользовались на Руси.

Дьякон попробовал белый кружочек на зуб, удовлетворенно хмыкнул и, выставив бороду вперед, полез на мостки, подбирая полы длинной рясы.

Забравшись на помост, он встал у краешка стола, хранившего на себе остатки пирования, и стал выразительно покашливать. Поскольку кашель у него был столь же основателен, как и голос, на него скоро обратили внимание.

К дьякону обернулся Архимед:

– Чего тебе, отче дьяконе?

– Известие имею ко князю к варяжскому.

– Говори, что за известие.

– Там вон внизу человек переминается. Видишь?

– Вижу.

– Так вот, он вызывает князюшку вашего на бой, – дьякон наморщил лоб и закатил глаза, припоминая: – «тем же образом, каким сам ее получил».

– Чего получил?

– Ох, чего-то не припомню. В общем, получил, да и все. Голова отяжелела. Пожалуйте медка хлебнуть – авось вспомню.

Архимед покачал головой, налил просящему в кружку меда. Дьякон выдул немалую кружку одним духом и снова наморщил лоб.

– Эээээ…

– Чего?

– А пожалуйте еще кружечку. Уже почти вспомнил.

Архимед налил ему еще, тот снова опорожнил кружку одним духом.

– Вспомнил?

– Да!

– Ну!

– То есть нет.

– Чего нет?

Дьякон вдруг неясно на что разозлился и, сам себя распаляя, накинулся на Архимеда:

– Чего ты, грек, меня мучаешь, яко фараон сынов израилевых? Я все сказал, что-де вызывает на бой, «тем же образом, каким сам ее получил», и баста. Передай князю, да и все, нечего доброго человека прям посередь города пытать! Вроде грек, не нехристь какой, а мучает хуже псиглавца! Заладил: «чего» да «чего»!

Голос возмущенного дьякона звучал как рев раненого бегемота. При этом с каждым словом он ударял себя в грудь, которая издавала звук, подобный тому, что издают ворота крепкого града, когда в него ударяет стенобитный таран.

Шум привлек внимание Харальда:

– Архимед, чего нужно этой бородатой трубе, по недосмотру богов родившейся человеком?

– Никак не могу взять в толк. Отец дьякон преизлиха меда отведал. Путается. Вроде бы кто-то вызывает тебя на бой, какой-то человек, там, внизу, у помоста.

– О, бой? Так что же ты молчишь? Как бы этот человек не расценил мое промедление как признак трусости. Что за люди! Так ли честь конунга хранят?

– Надо же разобраться сначала!

– Да чего там разбираться! – В жилах Харальда тоже было немало меда. Но действовал он на него не так, как на дьякона. Есть люди, которых от выпитого клонит в сон, есть такие, которым непременно хочется поговорить, есть такие, кто начинает испытывать необъяснимую любовь ко всему миру, а есть такие, у которых хмель вызывает непреодолимое желание заехать кому-нибудь по морде. Харальд принадлежал к последнему разряду. Кровь бросилась ему в голову. Он, выхватив меч, стремительно сбежал с помоста, увидел дожидавшегося его Илью и без предупреждения кинулся на него. Застать врасплох колохолмского воеводу было крайне трудно. Но у Харальда это едва не получилось. Илья заметил занесенный над ним клинок в самый последний момент. Еще чуть-чуть – и дамасская сталь разделила бы одного большого воина на двух, малость поменьше.

Илья увидел налитые кровью глаза конунга, перекошенный рот и грозно сдвинутые брови. Голова, на которую со свистом опускалось лезвие меча, еще ничего не успела понять. Спасли руки и боевая выучка. Увесистый кулак Ильи с треском врезался в раскрасневшуюся физиономию варяга. А кулак-то у Ильи был размером с головку годовалого ребеночка. Накрыл сразу пол-лица. Потрясенный ударом, Харальд отлетел на сажень. Меч чиркнул по песку. Сам конунг со всего маху грянулся седалищем в песок. Будь перед Ильей человек менее крепкий, на площади могло бы свершиться смертоубийство. Но голова Харальда была, похоже, чугунная. Он сидел, потирая ушибленный глаз, который стремительно превращался в синюю дулю, и недоуменно таращился по сторонам. Наконец его взгляд сфокусировался на Илье, который стоял на прежнем месте, расставив ноги и заложив руки за пояс.

Между тем с помоста ссыпались привлеченные шумом дружинники Харальда. Хмурый Эйнар держался за рукоять меча, переводя взгляд со стоящего Ильи на сидящего Харальда. Если бы у Ильи в руках было оружие, старый викинг немедля бы кинулся в бой. Но Илья стоял совершенно спокойно. Его меч висел на перевязи. Меч Харальда валялся на песке, глаз окончательно заплыл.

– Что случилось, Харальд-конунг? Почему ты сидишь на земле, а твой меч лежит рядом? И что это такое у тебя с глазом?

– Эйнар, ты, как всегда, оказался прав. Нужно было разобраться. Кулак этого человека подобен молоту Тора. Я, признаться, не понимаю, что произошло.

– Зато я понимаю. Этот русский человек без меча, одной голой рукой уложил вооруженного мечом викинга. Вот что бывает, когда кто-то пьет слишком много меда на пиру. Если наши предки в Асгарде видят нас, то золотые своды Вальхаллы в опасности. Они могут рухнуть от их хохота.

– О да, Эйнар, когда я буду такой же старый, как ты, я стану таким же мудрым. А пока хотелось бы в самом деле узнать, что нужно этому важному громиле. Гляди, как смотрит. Будто хочет просверлить в моей гудящей голове дыры. Где там Архимед, пусть спросит.

Архимед уже был рядом:

– Не соблаговолит ли господин сказать, какое дело привело его к нашему пиршественному столу?

Илья поклонился Архимеду, сидящему на земле Харальду и всему собравшемуся около них обществу:

– Простите добрые люди, что пришлось непочтительно ринуть вашего славного воина наземь. Но посудите сами – он сам чуть мне голову не снес. А мне голова пока еще самому надобна. Простите также, что помешал пиру. Но я боялся, что иного времени для разговора может и не случиться: вы люди торговые – сегодня здесь, а завтра уж в ином месте.

Архимед перевел. Харальд махнул рукой, пусть-де продолжает.

– Хотел говорить с пресветлым князем варяжским.

– Ты и так с ним говоришь, добрый молодец.

– Так кто ж среди почтенных варягов – князь? Этот? – Илья отвесил поясной поклон Эйнару, на шее которого красовалась золотая цепь, а ремень был украшен драгоценными пряжками.

– Да нет, – Архимед усмехнулся, – собственно, ты уже начал с ним «разговор». Харальд-конунг – как раз тот, кого ты поверг своей мощной десницей.

Глаза Ильи округлились, он порывисто вздохнул, махнул рукой и тяжело склонил голову:

– Эх, что ж я наделал…

Архимед обратился к Харальду:

– Этот русский хотел о чем-то просить тебя, славный конунг. И теперь он опечален тем, что так все получилось.

Харальд между тем поднялся на ноги, отряхнул штаны, оправил одежду и осторожно ощупывал наливающийся кровью глаз.

– Пусть говорит. Начало было захватывающим.

Архимед повернулся к Илье:

– Говори, князь дозволяет.

Илья откашлялся.

– Мое слово о той рабыне, которую славный князь выиграл на честном поединке. Не согласиться ли он продать мне ее за серебро. Или… – Тут Илья запнулся.

– Или что?

Илья собрался с духом и выпалил:

– Или уступить мне ее после поединка, тем же образом, каким сам ее получил.

– Ах вот оно что, «тем же образом»…. Ясно наконец.

– Я воевода колохолмский, по роду – не хуже сарацинского купца. Сразиться со мной – княжьему достоинству не поруха.

– Ясно, славный воевода.

Архимед передал слова Ильи Харальду. Тот сначала ничего не мог понять – он гордился победой в поединке, но успел уже начисто забыть о несчастной рабыне, которую получил в качестве трофея. Когда наконец до него дошло, он хлопнул себя по колену, хохотнул, скривился от боли в разбитом лице и снова засмеялся:

– Я всегда говорил, что, если пустить дело на самотек, решение всегда придет. А иногда и прилетит прямо в глаз. Я не знал, что делать с этой чертовой рабыней. А вот и нашелся доброхот. Забирай! Тем более что ты честно победил меня в бою. Награда по праву твоя! По рукам!

Харальд протянул свою жесткую ладонь Илье.

Тот посмотрел на нее недоверчиво, но, когда грек перевел слова варяга, расцвел улыбкой и хлопнул по ней своей почти медвежьей лапищей.