Глава 5
– Выбирайте доски, иноки, как я поучал! – наказал старшой дружины иконописцев Исакий.
Худющий, с костлявым лицом и впалыми щеками, с красноватыми пятнами на скулах, он был еще далеко не стар. Темно-русые волосы и бородку едва тронула седина, но его съедала чахотка. Исакий был одним из любимых учеников отца Сергия, наделенный многими добродетелями – терпением, кротостью, трудолюбием, присущими самому преподобному. Монастырская братия почитала его, не говоря уже об учениках-иконописцах, большинство которых за доброту и заботы относились к старцу с приязнью и даже любовью.
Исакий расхаживал между рядами столов, расставленных в мастерской, давал советы молодым, а порой и сам показывал, что и как надо делать. Даже подготовка к изготовлению икон требовала большой тщательности и умельства. Все начиналось с выбора досок. Вытесанные из липы, они лежали ровными рядами на холсте, которым был застелен бревенчатый пол.
Андрейка, Данилка и другие ученики выбирали ровные, гладкие, без единого сучка доски. Еще в Москве, в Чудовом монастыре, Андрейка кое-чему научился у монахов-иконописцев, да и Данилка перенял малость умельства у старшего брата, Симеона, поэтому они легче справлялись со сложным делом. Точными ударами тесла выбирали пазы для скрепления нескольких досок воедино. Им даже доверяли выдалбливать углубление, ковчег, на лицевой стороне будущих икон. Другим ученикам это не всегда удавалось, и ковчеги делали старцы Мисаил и Антоний. Работа предстояла большая и важная – сотворить новый иконостас для недавно отстроенной церкви Владычного монастыря в Серпухове, разрушенной во время нашествия Тохтамыша.
В пристройке под мастерскую, которую недавно поставили монастырские трудники и монахи рядом с трапезной, пахло свежесрубленной сосной, рыбьим клеем, мокрым мелом. Весна, не в пример прошлому году, выдалась ранняя, в апреле месяце было тепло, порой жарко. Через оконца, с которых сняли бычьи пузыри, в мастерскую вливался пряный весенний воздух, студивший влажные от жары и усердия лица иноков. Из леса, подступавшего вплотную к обители, доносилось пение птиц, гудение шмелей и пчел. Иногда в помещение врывались со зловещим жужжанием уже появившиеся слепни и оводы, норовя усесться на потных людей, и тогда ученики, побросав работу, изгоняли или убивали их припасенными ветками.
Но вот на звоннице послышались гулкие удары небольшого колокола, недавно подаренного великим князем Дмитрием Ивановичем Троицкой обители, монахов звали к вечерне. Исакий еще раз прошел вдоль столов, щуря близорукие глаза, оглядел лежавшие ковчегами кверху заготовки икон.
– Доброе начало, складно изготовили, – удовлетворенно молвил старец. – Завтра, даст Бог, продолжим. – И, подойдя к столу, за которым трудились Андрейка и Данилка, потрепал их за волосы, стянутые кожаным ремешком:
– Молодцы вы, отроки!
Данилка горделиво вскинул черную лохматую голову, победно посмотрел на других иноков, но тут же смиренно опустил глаза. A у Андрейки от похвалы заиграл румянец на поросших светлым пушком щеках.
– А когда левкасить станем, отче Исакий? – спросил кто-то из учеников.
– Коли левкас изготовим с Божьей помощью… – ответил тот и вдруг раскашлялся, да так сильно, что у него слезы покатились из глаз; махнул рукой и пошел к выходу из мастерской.
Болеe полутора лет жили отроки в Троице-Сергиевой обители, но еще не приняли постриг. Данилка, казалось, был уже готов принять схиму, но игумен не торопился, то ли полагал, что тот не достоин, то ли ждал, пока созреет Андрейка. Душа отрока постепенно оттаивала, он стал спокойнее, рассудительней. Хотя о погибших родителях и брате не забывал ни на день, острое чувство тяжкой утраты несколько притупилось. Этому способствовали не только его юные годы, но и вся жизнь обители, влияние преподобного, его любовь к нему, его терпение. Трудолюбие и глубокая вера отца Сергия все больше затрагивали сердце и разум отрока, у него снова проснулась жажда рисовать. К тому же от природы он был прилежен, сообразителен и быстро прижился в дружине иконописцев.
«Аще бо земные страды убегаете, и небесных не узрите благ…» – не раз говаривал Исакий нерадивым ученикам, порой изгоняя из дружины ленивых. Но к Данилке и Андрейке это не относилось. Скупой на похвалу старец часто хвалил их и даже не раз сдерживал рвение и нетерпеливость, которыми порой грешили они, особенно юный Рублев.
Вот и сейчас, когда шли к вечерне, Андрейка неожиданно предложил Данилке:
– Давай после вечерни левкасить начнем.
– Чай, поздно, темно будет, – отмахнулся тот.
– Да хоть левкас разведем!
– Левкас развести можно, только у отца Исакия надобно спросить.
– А пошто? Мыслю, не осудит.
После вечерни и трапезы, получив по настоянию Данилки дозволение, отроки снова направились в мастерскую. Несколькими ударами кресала Андрейка высек искру. Затлел трут, от него зажгли несколько лучин в светцах, вбитых остриями в бревенчатые стены.
– Начнем с Божьей помощью! – Данилка и Андрейка перекрестились.
Отстоенную воду влили в большой деревянный бочонок, в другом растерли в пух снежно-белый мел. Отдельно процедили еще на неделе заготовленный раствор рыбного клея из пузырей осетра. Выдерживая для каждой из частей будущего левкаса меру, слили все в чистый бочонок и тщательно и долго перемешивали.
Когда закончили, на дворе уже совсем стемнело, назойливо жужжали комары, больно жаля отроков.
– Слава Богу, левкас изготовили! – удовлетворенно сказал Данилка. – Пошли, Андрейка, не то гнус заест.
Загасив лучины, они вышли из мастерской и зашагали к кельям. Теперь отроки жили порознь, каждый в своей – так распорядился игумен, чтобы вечерами не празднословили, а молились.
У дверей Андрейкиной кельи Данилка неожиданно спросил:
– А что дядька твой, Лукинич, все не едет и весточки никакой не подает?
– Ни слуху ни духу… – огорченно протянул Андрейка.
– Так узнай!
– Где узнаешь? – вздохнул тот. – Слышал я намедни, будто великий князь Дмитрий Иваныч самолично должен в Троице объявиться. Тогда у дружинников, кои охраняют его, спрошу.
Данилка лишь молча кивнул и зашагал дальше, а Андрейка, войдя в свою келью, зажег лучину от огонька негасимой лампады под литым образом Богородицы и стал молиться. Потом тщательно завесил куском холста волоковое оконце, чтобы не пробивался свет наружу. Достал из-под тюфяка толстую книгу в телячьей кожи переплете, открыл на закладке. Это было сочинение Дионисия Ареопагита, одна из многих книг, привезенных митрополитом Киприаном в Москву; список с нее он подарил отцу Сергию. Андрейка выпросил почитать книгу у Исакия, который был пристрастен к чтению и взял ее у преподобного.
Отрок не собирался читать сегодня – было уже поздно, но когда Данилка напомнил о дядечке, на душе у него стало грустно, и он взял книгу, чтобы отвлечься от невеселых дум.
«Так же, как, перебирая руками светлую цепь, идущую от верха небес и спускающуюся в наш мир, кажется нам, что мы ее низвлекаем, а сами возводимся к высочайшему, полному сияния и блеска лучу, так прежде всего надо творить молитву, предпочтя ее богословию. Не дабы сим привлечь сущую везде и нигде силу, но себя ей вручить и соединиться с нею призыванием и памятным божественного», – прочел Андрейка, с трудом постигая написанное, ибо мыслями он по-прежнему был далек от этой премудрости.
«Неужто случилось что с дядечкой Антоном? Верно, случилось – более года от него ни ответа, ни привета. Не мог он меня забыть, чай, ведает, что он один у меня только и остался».
Отрок снова попытался углубиться в книгу: «А светлая цепь, соединяющая божественное с мирским, и есть любовь. Любовь божественную ли, либо ангельскую, либо духовную, либо природную, либо животную назовем некоей соединительной и охватывающей силой, подвижущую высоких на заботу о меньших, равночинных, в свою очередь, к сообщению друг с другом и обращающую низших и меньших к лучшим и превышающим. Божественная любовь исступленная, переизбытствующая сила, которая нас не оставляет в любви к самим себе, но обращает к другим любимым, указывая тем, кто выше, заботиться о меньших, равным взаимно держаться друг друга, а меньшим божественно направляться к высшим».
Осмысливая написанное Ареопагитом и соглашаясь с ним, Андрейка наконец отвлекся от грустных мыслей. Ему подумалось о том, что человек может быть наделен такими великими душевными силами, которые приведут его к совершенству, если он любит всех, ближних и дальних, если все, что происходит вокруг, затрагивает его душу, одним словом, если все будет в нем, а он будет во всех.
«Тогда многие люди достигнут такого, как достиг преподобный, как достиг великий князь Дмитрий Иваныч, как достигли старцы Исакий и Епифаний. Да и Лукинич, хоть воин он, того же достиг высокого. И, может быть, достигнут и они с Данилкой… Вот что в книге этой написано!» – с удовлетворением решил отрок; потер пальцами режущие от скудного света глаза, некоторое время еще лежал, размышляя обо всем этом. Но постепенно голова его стала туманиться. Андрейка с трудом заставил себя подняться, загасил лучинку, наощупь снял с оконца холст, и едва улегся на жесткий соломенный тюфяк, тут же заснул.
На следующий день после заутрени дружина Исакия вновь собралась в мастерской. Старец проверил, как приготовлен левкас, даже на язык попробовал и, похвалив, Андрейку с Данилкой, наказал ученикам, кому что делать надо… Одним нарезать холст по размерам каждой иконной заготовки, другим покрывать золотистую поверхность досок с выдолбленным ковчегом горячим осетровым клеем. Андрейка, Данилка и оба старца, Антоний и Мисаил, продолжили вырубать углубления в остававшихся заготовках.
После того как ученики обильно покрыли широкими кистями основания будущих икон клеем, другие вырезали холсты и, положив их на заготовки, стали тщательно разглаживать и плотно прижимать ткань, чтобы она приклеилась получше.
Но и в этот день левкасить не успели. Икон было много, работа эта считалась кропотливой, требовала немалого умельства и времени, а дело шло к вечеру. К огорчению Андрейки, пришлось ее отложить до понедельника, ибо завтра было воскресенье. Зато через день после отдыха все принялись левкасить. Белую кашицу тонко наносили на паволок-холст, давали ей высохнуть, и так несколько раз. Потом тщательно полировали поверхность еще с осени заготовленным и высушенным хвощом – травой, смахивающей на маленькое деревцо. Им терли заготовки до тех пор, пока они не становились подобными белому мрамору.
Неожиданно в Троице-Сергиевую обитель приехал ближний боярин великого князя Дмитрий Зерно с сопровождавшими его дружинниками. С полуночи он засел в келье преподобного, а ранним утром так же неожиданно ускакал обратно в Москву. И хоть пригнал боярин поздним вечером, Андрейке удалось узнать у воинов про Лукинича.
Огорченно хмуря свое веснущатое лицо, отрок вошел в келью уже спавшего друга, разбудил его и, шмыгая носом, огорченно молвил:
– Беда, Данилка! Как уехал дядька боле года назад из Москвы в Цареград охранять архиерея какого-то, так по сию пору не воротился, пропал, должно. – И по-мальчишечьи расплакался.