Солнце мигнуло кроваво-красными лучами в просвете туч у самой земли и село. Зажглись яркие огоньки костров на стенах насупившегося Кремля, причудливо заотражались на черной глади Москвы-реки и Неглинной.

В крепости стихал гомон. По темным улицам и площадям молчаливыми тенями двигались люди. Радость после ухода татар сменила тревога. Давно пора было дозору Зубова, которого направил вслед ушедшим степнякам Остей, пригнать с вестями в Кремль, но он все не возвращался. А неведение любой беды хуже…

Дубовая дверь, что вела из Тимофеевской башни на стену, отворилась. Свет факела озарил прилегавшее прясло – зубцы и парапет, деревянные заборола, груды камней, бревен, котлы с водой и смоловаром. Лукинич, сопровождаемый Савелием Рублевым, направился к Беклемишевской. То и дело он останавливался, пробовал, хорошо ли укреплены крыша и заборола, придирчиво оглядывал ратный припас. Пока дошли, Лукинич несколько раз присаживался у костров, разведенных пушкарями, говорил с ними об ордынцах, советовал, как лучше беречься от татарских стрел.

Наконец они добрались до высокой угловой башни, расположенной у самого берега Москвы-реки. Дальше стена, ломаясь почти под прямым углом, шла уже вдоль реки, защищать ее было поручено черному люду Гончарной слободы. Увидев, что воин собирается войти в стрельню, Савелий, смерив глазами ее пятнадцатисаженную громаду, белевшую в темноте, пробурчал:

– Аль не все еще, мил человек, облазил? Ты ж сегодня два раза поднимался сюда да на Тимофеевскую – трижды! Чай, не двужильный…

– Ты иди домой, Савелий, а я, может, тут заночую…

– Чего так? – удивился оружейник. – Орды-то ведь нет.

– Будет.

– А ежели будет, то не в ночи. Ты, мил человек, хоть отдохни до сего малость.

– Не тревожься, Савелий, для меня такое дело привычное. Ты только коня моего отведи на купецкий двор – он у Тимофеевской на привязи. Пока там мои молодцы, но они сейчас должны с грамоткой из Кремника отъехать.

В свете колеблющегося на ветру пламени факела, который держал в руке старый Рублев, лицо Лукинича казалось еще более суровым, взгляд устремлен в темную даль. И невольно глаза каждого, кто стоял рядом, обращались туда, и настороженное беспокойство заполняло головы и сердца.

Но сколько ни вглядывайся, ничего не увидишь в ночном мраке, окутавшем землю. Вздохнув, Рублев молча направился к Тимофеевской башне – спуститься со стены можно было только там. Лукинич вошел в Беклемишевскую, по узкой крутой лестнице поднялся до предпоследнего яруса. Ежась от холодного ветра, что сквозняком свистел через щели бойниц, застегнул верхние петли кафтана, прошел к смотровому оконцу. Кутаясь в плащ, долго стоял возле него. По небу низко неслись тяжелые тучи, изредка в просветах мелькали тусклые призрачные звезды. Было так тихо, что до дружинника доносился плеск рыбы, играющей в реке. Кончался тревожный день, кончался в безмолвной тишине, но она не успокаивала, скорее, тревожила и оглушала.

Лукинич несколько раз прошелся по площадке башни, в разгоряченном мозгу пронеслось все, что пережил сегодня. Верно ли он сделал, что остался? Неужто для того, чтобы еще раз увидеть Алену? Нет, не для того! Тут, в Москве, нынче его место, только тут!

Улыбка смягчила его строгое лицо, когда припомнил, как обрадовались Рублевы и другие слобожане, узнав, что он остается и будет тысяцким – начальным над ополчением кузнецов. По его наказу переставили тюфяки и великие пушки, добавили ратного припаса, чуть не каждое забороло сам проверил. Затем велел согнать со стены хмельных, ребятню и прочий лишний люд. Восьмидесятисаженное прясло от Тимофеевской до Беклемишевской стрелен тысяцкий разделил на участки, во главе которых поставил сотских и окладчиков – Рублевых, Тимоху Чернова, Истому Шлыка, Никиту Лопухова и других выборных. В помощь кузнецам и оружейникам осадный воевода дал сотни две крепких мужиков из окрестных сел; умельству биться на стенах их обучал сын боярский Лапин.

«Почитай, все готово, можно ордынцев встречать. Но пока втолковал сидельцам, что они непременно вернутся, что это лишь передовой тумен был, слов больше сказал, чем за год службы! В голове даже и сейчас шумит», – устало подумал Лукинич, усевшись на дубовые колоды, снесенные сюда для подставок под ноги лучникам.

Некоторое время сидел недвижно, борясь со сном, голова клонилась на грудь, слипались веки… «Надо бы поспать – что там еще завтра будет! Но на купецкий двор не пойду! Чего доброго, Алена Митревна помыслит – из-за нее остался…»

Встал, снял плащ, расстелил его на полу, меч и шлем положил рядом. Закрыл глаза и тут же уснул глубоким сном.

Внизу хлопнула дверь, гулко разнеслись по каменной башне голоса и шаги. На площадке, где спал тысяцкий, появились жена старого оружейника и Андрейка.

Домна тяжело дышала, сын одной рукой поддерживал ее, в другой у него был факел. Увидев лежащего на полу Лукинича, старуха удрученно покачала головой.

– Вишь, заснул, сердешный, – с жалостливым укором молвила она. – Умаялся, а в дом не идет. Ох и горе мне с теми мужиками.

– А может, то не он? – засомневался отрок.

– Он, он! И надо же сие! Ежели бы негде было, а то… – завздыхала мать. – Антонушко! – осторожно дотронулась она до его плеча.

– А?! Ордынцы? – сразу подхватился Лукинич.

– Какие ордынцы, сердешный? То я, Домна. Вставай-ка да идем на двор купецкий. Я и постелила уже.

– Нет, матушка. Спаси тебя Бог за ласку, я тут останусь.

– Аль не стыдно? – обиженно произнесла Домна. – Ведь я за тобой аж вон куды забралась. Чай, годков сорок тому, как в девках еще бегала, на такую вышину лезла. Грех, Антонушко, грех.

Лукинич заколебался – ему стало неловко перед доброй старухой, да не идти ж в дом сурожанина незваным…

Домна близко подошла к Антону, живо оглянувшись на сына, что припал к бойнице, всматриваясь в темноту, взволнованно прошептала:

– А потом… Аленушка тебя кличет!

Но Андрейка услышал. И эти тепло и забота, что звучали в голосе и словах матери, мягкость и сдержанное достоинство в ответе и даже в молчании Лукинича, несмотря на всю тягостность обстановки, будили в душе отрока светлое чувство любви и веры в людей.

И вот они снова стоят друг перед другом, всего шаг разделяет их. Как красива его Аленушка, как идет ей строгий ее наряд! Шелковая голубая сорочка со сборками, сарафан темно-зеленого бархата плотно облегает ее стать, светлые волосы убраны под кичку из золоченой ткани, на шее ожерелье из жемчуга.

У Лукинича перехватило дыхание, когда встретился глазами с тревожным, мятущимся взором Алены Дмитриевны. Потупившись, смотрел на ее руки, что, словно паутиной, покрылись от волнения красными полосами.

«Где твоя обида, Антон? Где гордость? Так бы и прижался губами к этим рукам и целовал, целовал их!»

Она первая опомнилась, обвила его шею руками, заплакала. Он гладил ее по плечам, спине, серебряным колокольчиком звенел в его ушах ее нежный голос…

Нет, она не виновата в том, что случилось! Она ждала… Ждала, когда и надежды-то никакой не осталось. Давно последние ратники возвратились с Вожи, а она продолжала каждый день ходить в Кремник – все выпытывала о своем суженом. На беду не встретила никого из тех, кто знал, что Антон был ранен. Все – и суровые бородатые кмети, и насмешливые безусые юнцы из княжьей дружины – в один голос твердили: «Лукинич погиб!»

Так прошло несколько долгих, мучительных месяцев. И вдруг мор! Заболели все ее родные – отец с матерью, младшие братики, сестренка. Она ухаживала за ними, даже приводила ведуна, пока не слегла сама. А когда пришла в себя, увидела чужие лица. Аленушку вывез из Загородья богатый сурожанин Елферьев, что давно приглядывался к пригожей девушке. Рискуя заразиться, поместил ее в своем доме и спас. Она осталась совсем одна, но идти за купца, хоть был он хорош собой и не стар, не хотела. «Чем прогневила я Господа, неужто и суженого, разумного, любимого, прибрал?» – плача по ночам, думала она. Елферьев хоть как был недоволен, но Аленушку, видать, любил крепко и потому терпеливо ждал. И лишь после битвы Куликовской дала она свое согласие и стала женой купца.

– Никого у меня не осталось, только ты, золотой, желанный… – рыдая, шептала Аленушка.

Он осторожно, чтобы не причинить ей боль – под кафтаном была кольчуга – прижимал молодую женщину к груди, вытирал ей слезы.

– Что ж делать, Антон? Что нам делать?..

Лукинич молчал. Да и что сказать ей? Если купец жив и возвратится в Москву, не быть им вместе. Если же Елферьева убили в Орде… Да что думать, загадывать, когда ждет их такое? Ордынцы у Москвы! «Думкой за горами, а смерть за плечами, как говорят, – мелькнула в голове печальная присказка, и стало на душе у него тревожно и страшно – не за себя… – Цветок мой лазоревый, Аленушка, поганым достанется!..» Склонился к ее лицу, не отрываясь, смотрел в покрасневшие от слез глаза. В неярком свете одиночной свечи они казались синими, бездонными, в них такая тоска… Надо подбодрить ее, бедную его Аленку, и он, слегка касаясь губами ее розового уха, тихо шепчет:

– Все будет хорошо, лада моя, вот увидишь…

Ее уста тянутся к его устам, покорно склоняется молодая женщина к любимому. Как сладок поцелуй после долгой разлуки! Вот уже и сердца щемить перестали… Нет, не расстанутся они больше никогда, никогда вовеки!

Небо на востоке посветлело. Скрытая тяжелым облачным месивом, занималась невидимая заря. Громко кричали петухи в кремлевских дворах. Они разбудили Андрейку, который спал в подклете купеческого дома. Было темно и тихо, едва светлело оконце в стене.

«Не иначе все ушли? За малого считают, корова их забодай!» – с досадой подумал отрок. Сбросив одеяло, соскочил с лавки, вышел в сени. Фыркая, плеснулся водой из глиняного барана-рукомойника. Торопливо оделся, натянул кольчугу, напялил круглый с шишаком шлем и взял свой лук.

Когда Андрейка миновал тревожную сутолочь Подольской улицы и вышел к кремлевской стене, было уже совсем светло. Кругом груды камней, бревна, копны сена, медные клепаные котлы с варом, деревянные ведра с водой. Снуют занятые своими делами хмурые, молчаливые люди. От вчерашних ликования и надежд беспечных следа не осталось. И хоть не слышно набата, а даль по-прежнему пустынна, Андрейку охватывает волнение. Одиноко стоит он, прислонясь спиной к Тимофеевской башне, никто не обращает на него внимания. Ополченцы тащат на стену бревна и камни, устанавливают тяжелые самострелы, кое-где на прясле разжигают костры.

«Видать, ордынцы снова гонят», – с тревогой думает отрок, но спросить у озабоченных сидельцев не решается.

Неподалеку на стене мелькнула сухонькая фигура отца, рядом увидел выборных, быстро поднялся по внутренней лестнице, стал пробираться к ним.

– Эй, посторонись! – кричит ему молодой крестьянин, рослый, плечистый малый, он один несет большое бревно. – Аль подсоби!

Андрейка помогает ему опустить ствол возле парапета.

– Панцирь? – тычет парень пальцем в его кольчугу.

– Нет, кольчужка. А панцирь… Вот у него, – показывает отрок на проходящего мимо старосту кузнецов Михайлу Петрова.

– Вишь, колец сколько!

– Двадцать тыщ, а в панцире и того больше – тыщ шестьдесят.

– Ого! А где взял? – любопытствует тот, щупая сильными большими руками железную ткань.

– Кольчужники мы, – солидно роняет Андрейка. – Брат Иван работал, а я подсоблял. С год целый… Тяжелая – фунтов тридцать весит.

– А у меня во… – вздыхает тот, разглядывая дыры на своем рваном зипуне. – Что поделаешь, сена нет, так и солома съедома.

– Пойдем носить, что ль? – поспешно предлагает Андрейка.

Поднявшись несколько раз с тяжелыми бревнами на стену, оба садятся отдохнуть.

– А что, Емелька, – обращается к новому знакомому отрок, узнавший его имя, – часом не слыхал много ордынцев гонит?

– Кто его знает? Бают, дюже много.

– Дозор зубовский, чай, вернулся уже?

– Вернулся… – вздыхает Емелька. – С дозора один воин токмо и вернулся. Да и тот, должно, помер.

– Ась? – не понял Андрейка. – Как один, а остальные?

– Убили нехристи всех до смерти, головы поотрубали. Тут такое было – страсть! А головы отрубанные в мешок сложили и за стену ночью подкинули.

– И Зубова голову тож?

– Должно…

Отрок стремглав стал пробираться к месту на прясле, где находились отец и Иван.

Однако разузнать подробнее не довелось. Возле Лукинича и выборных стояло несколько незнакомцев, которые, видимо, только что появились на стене. Одеты они были в долгополые серого сукна кафтаны, широченные штаны, на головах черные смушковые шапки. Необычный наряд их и странный говор привлекли внимание сидельцев, и подойти поближе Андрейке не удалось. Один из пришлых – плотный, средних лет, с длинными серебристыми усами на плохо выбритом загорелом лице – что-то рассказывал обступившим его москвичам, остальные, помоложе, молчали.

– Что за люди? – вслух удивился отрок, недоуменно таращась на незнакомцев. – Не ведаешь, Ширяйко? – увидев соседа по слободе, спросил он.

– Сказывают, дальние они – с Литвы аж.

– Не с Литвы, а из Киева, – поправил его кто-то.

– Вы, случаем, не купцы ль будете? – спросил Лукинич у пришлых.

– Колысь, казалы про нас – купцы… – с горечью усмехнулся длинноусый. – Только не как купцы мы тут. Поселиться в Московии с братом Терешком задумали, – кивнул он на одного из своих спутников.

– Прослышали мы, що люди русские с Москвы и других городов татар побили и ярмо басурманское скинули, от и подались сюда! – блеснув глазами, воскликнул тот. – Продали все – хату и лавку, що были в Киеве на Подоле, собрали обоз и поехали. Так нас на рубеже драбы литовского князя Корибута, що в Чернигове сидит, пограбили…

Москвичи с любопытством слушали рассказ киевлян.

– Да, любо было бы в Киеве когда-нибудь побывать… – вдруг мечтательно протянул Лукинич. – Ну, поведайте же нам про Киев, про житье там! – попросил он.

Многие из горожан и сирот, что обступили тесным кругом киевлян, о Киеве и не слышали, но участь близких по речи и вере людей взволновала москвичей. Да и судьбы их были схожи: киевляне томились под чужеземным владычеством, на москвичей шли несметные вражьи орды.

И потому, когда пожилой купец, которого звали Хома, умолк, сидельцы стали просить его, чтобы рассказывал о Киеве дальше.

Тот осторожно сдвинул на лоб баранью шапку (в ней были припрятаны золотые и серебряные талеры), раздумывая о чем еще поведать, поскреб пальцами бритое темя.

– И все ж, хоть захудал наш Киев под чужой владой, приезжают к нам на ярмарки купцы с ближних и дальних земель: ляхи, литвины, немцы, фряги, армяне, жидовины, московиты.

– А через Киев ходят в Крым, Львов, на Молдову московские, рязанские, тверские, новгородские гости торговые, – громко вставил Адам-суконник, который только что поднялся на прясло.

Хома лишь мельком на него покосился и продолжил:

– Только понаставили всюду – в каждом городе, на каждой речке – мытниц. На Днепре – в Речице, Черкассах, Киеве. На Припяти – в Пинске, Турове, Мозыре, Овруче. То ж на Десне, Соже, Березине. Это только литвины, а еще наши князи и бояре, що на службу литвинскую пошли, мытниц тоже понаставили. Пока доедешь, дывысь, а продать нечего.

– А торгуют нынче в Киеве чем? – поинтересовался Адам-суконник.

– Чем хошь торгуют. С Перекопа множество скота пригоняют, с Галича – билу соль, с Хаджибея чорну возят, с Москвы и Новгорода – мед, воск, железо, с Волыни – жито, фряги – шелк и сукна. На Житнем торге много комор купцов иноземных, а у пристаней днепровских собираются обозы по воде и сухопутью, там же барки и ладьи строят и лагодят.

– А вы чем торговлю вели?

– Луками и стрелами. Люди у меня мастеровые булы. От только и остались, – показал Хома на двух молчаливых молодых парней, – Хведько и Ярема. Хорошие хлопцы, стрелы добре делали. За десять штук татары барку соли давали. А потом Терешко ту соль по Днепру и Припяти развозил и продавал.

– Так и жили вроде б хорошо, чего ж понесло вас неведомо куда? – поинтересовался старый Рублев.

– Авжеж! Так добре, що света божьего не видели. Казав я уже. Богато людей от нас в вашу землю ушли. Не только купцы и мастеровые, но и селяне наши. Не хотят под вражьим ярмом быть!

– А где же бабы ваши? – спросил кто-то из сидельцев. – Аль, может, бобыли вы?

Киевляне сразу насупились, потупили головы.

– Женку мою литвин зарубал – скарб не хотела отдавать, а у брата Терешка и того хуже – еще в прошлом году полонили татары… – пригорюнившись, сказал Хома. – Они ж, – кивнул на мастеровых, – еще парубки. Думали, в Московии нареченных найдут, а у вас такое же творится.

– Да… – задумчиво молвил Лукинич. – Тут у нас ныне не до свадеб. Орда нежданно снова поднялась. да вы, небось, и сами уже все знаете. Так что, коль с огня да в полымя не хотите попасть, езжайте отсюда, пока татары не пригнали.

Но киевляне обиделись, у Терешка и мастеровых сердито заблестели глаза. Хома досадливо покачал головой, сказал с упреком, недовольно:

– Гадаешь, що напугал нас? Так нет. Мы не только луки и стрелы делать добре можем, а й стреляем не хуже!

– А коль нужда дойдет, и на саблях биться горазд! – с задором выкрикнул Терешко.

Лукинич приблизился к Хоме, хлопнул его ладонью по плечу:

– Сие славно! Насмерть вместе стоять будем!