На крыльце Лукинич даже глаза зажмурил, так ярко залит был двор полуденным солнцем. Возле ворот увидел Антипку, который кормил свою лошадь, поспешил к нему.

В усыпанной желтыми цветами выгоревшей траве безумолчно трещали кузнечики. Заслышав шаги, они умолкали и разлетались в стороны. Несколько белых бабочек, кружась, порхали друг за другом. В шелестящих на ветру листьях тополей свистели синицы. И лишь тревожный гул за оградой и смрад пожарища, омрачая все, напоминали о близящейся грозе.

– Что случилось, Антипка?

– Сын боярский с посеченным лицом велел найти тебя: Остею-де нужен.

«Так больше и не встретился с Аленушкой…» – хмуро думал Лукинич; он был раздосадован, взволнован, в груди, как тогда на Соборной площади перед походом на мурзу Бегича, тоскливо щемило сердце.

От грустных мыслей его отвлек Михалка. Пока Лукинич прощался с Рублевыми, он разгорячил свою пегую кобылу и, проскакав в полушаге от взвизгнувших дворовых девок, перемахнул через плетень на огород.

Лукинич, хоть и пригрозил парню, про себя отметил: «Молодец! На коне хорошо сидит, ничего не скажешь!»

Усевшись в седле, бросил взгляд на дом сурожанина: не покажется ль все-таки Алена в оконце? Но в закрытых рамах лишь блестела на солнце слюда. Вздохнув, молча поклонился провожающим и медленно тронул коня.

На великокняжьем дворе Остея уже не было. Лукиничу сказали, что он у Чешковой башни.

На Подол воины спускались по узкому, в три сажени шириной, Тайницкому переулку. В конце его находились выходящие на Москву-реку Водяные, или, как их называли москвичи, Чешковы, ворота по имени жившего вблизи боярина. Над ними, почти вровень с гребнем холма, белела высокая Тайницкая башня. Как и большинство башен Кремля, она была круглая и заканчивалась вверху широкой крытой площадкой. Но, в отличие от других, вырытый в ее подвальной части колодец позволял при осаде снабжать крепость речной водой. Поговаривали, что в одной из стен колодца имеется потайной ход с двумя ответвлениями, которые выводили в лес за Яузу и на Переяславскую дорогу, но где он расположен, никто из горожан толком не знал.

На Подоле тянуло сыростью и прохладой, копыта лошадей оставляли глубокие следы на влажной, топкой земле. Кругом толпились вооруженные сидельцы. У некоторых фряжские кинжалы и мечи, на головах черкесские шлемы – оружие из хранилища великого князя. Группа слобожан тащила к внутренней лестнице, ведущей на стену, тяжелую большую пушку. Наверху пушкари, разгоняя любопытных, устанавливали между зубцами тюфяки – малые пушки.

«На кой ляд они их тут ставят? – недоуменно пожал плечами Лукинич. – Приступа сбоку Зарядья и Великого посада ждать надо – там ни реки, ни рва, оттуда и полезет ордынец… Неужто Остей велел? А где ж сам он?» – окинул он взглядом высокую, с многочисленными узкими бойницами Тайницкую стрельню и прилегавшие стены. Но ни осадного воеводы, ни его приближенных не было видно.

Вдруг издали, откуда-то справа, бухнул набатный колокол. И не успело замереть в воздухе его тревожное гудение, как послышался второй удар, третий!

«На Боровицкой стрельне в набат бьют! – взволновался Лукинич. – Не иначе Орда пожаловала!»

Вокруг стало очень тихо, смолк говор, люди на стенах, словно завороженные, застыли недвижно, устремив взгляды вдаль. Они еще ничего не видели, но, кто насторожливо, кто с испугом, прислушивались к гулким ударам, что неслись с соседней башни.

Но вот татар заметили и с Тайницкой. Словно эхом отозвался ее колокол, и тотчас послышались крики, топот, пронзительный скрип затворяемых ворот. На маковице Кремлевского холма забухали большие колокола Архангельского и Успенского соборов, им на разные голоса вторили колокола церквей.

Лукинич соскочил с коня и бросился к стене, за ним Михалка и Антипка. По лестнице, скрытой в белокаменной толще прясла, они поднялись наверх, протиснулись к зубцам.

Вдали в застлавшем Серпуховскую дорогу облаке пыли темным пятном катилась вражеская конница. На развилке Ордынки и Полянки всадники разделились. Большая часть свернула налево – к устью Неглинной, меньшая понеслась к Зарядью. Вскоре уже явственно можно было различить мчавшихся во весь опор ордынцев. Их низкорослые лохматые лошади распластались в стремительном беге. Все ближе, ближе…

На стенах Кремля люди замерли в угрюмом молчании.

Лукинич, не отрывая взгляда, пристально следил за ордынцами. Волнение, охватившее его вначале, несколько улеглось, и он старался прикинуть их количество.

Не доскакав трех перестрелов (полетов стрелы) до Кремля, татары остановились. Огромное поле за Москвой-рекой и болотом, как в дни больших торжищ, на которые пригонялись тысячные табуны и съезжались купцы, заполнила вражеская конница. Но несколько сот всадников продолжали двигаться к реке. Обогнув озерцо, оставшееся после разлива Москвы-реки, миновали болотистый участок и у устья Неглинной стали переправляться в Загородье.

«Видать, кто ведет их, хорошо Москву знает! – наморщив лоб, качал головой Лукинич, глядя, как ордынцы уверенно бросаются в реку. – Небось в Зарядье не кинулись – ведают, сучьи дети, что там брода нет. Теперь из Кремника трудно будет выйти – может, в ночь только».

Неожиданно потемнело. Солнце зашло в тучу. С утра небрежно рассыпанные по голубому небу белые облачка, соединившись в сплошную серую лавину, стеной шли на город.

Угрюмый, настороженный взгляд дружинника скользнул вдаль. Слегка курились Серпуховская и Калужская дороги. Налево, между реками Москвой и Яузой, светлела Коломенская. На ней было пустынно.

– Надо искать Остея! – крикнул Лукинич молодым воинам и быстро направился к лестнице, ведущей со стены.

За Чудовым монастырем на торжище горожане и сироты ломали лари и лавки. Отовсюду тащили к стенам бревна, доски, ведра с водой, камни и смолу. Призывно звенел с Фроловской башни набатный колокол. На пряслах так людно, что с земли за пестрым венцом одежд не видать белокаменного зубчатого гребня.

Узнав, где находится Остей, Лукинич наказал cвоим молодцам оставаться с лошадьми, а сам поднялся на стену.

Осадный воевода стоял неподалеку от Никольской башни, рядом – бояре, дети боярские и несколько священников. Группка посадских и слободских старост держалась в стороне. Дальше, до самой Троицкой, толпились горожане и селяне. Взоры всех обращены к Неглинной: на правом берегу ее уже появились ордынцы. Мостки через речку сожжены, и всадники разыскивают удобное место для переправы. Татарские кони едва не по колено вязнут в болотистой пойме. Когда ордынцы переберутся на пепелище Великого посада, Кремль будет окружен. Но пока еще можно покинуть Москву по Стромынской дороге, что, начинаясь сразу же за Ильинской улицей, скрывается в десятке саженей от города в глухом лесу.

«Эх, была б у меня тут грамотка, так и махнул бы мимо татар!» – подумал Лукинич, проталкиваясь к Остею.

Поначалу литовская стража не пускала его подойти к воеводе, но вмешался сын боярский Зубов, что стоял рядом, и гонца пропустили.

– То ты! Долго не шел… Как же теперь из крепости выйдешь?

– Как велено тобой было, княже, явился. А выйти из Кремника и сейчас можно.

– Куда уж там! – небрежно махнул рукой Остей.

– То уж моя забота. Давай грамотку и вели ворота на миг какой открыть.

Тот снова пренебрежительно отмахнулся и, отвернувшись, болезненно скривил лицо и потер ноющий затылок.

«Вот так воевода! – Лукинич обозлился, побледнел. – Ему, ряженому, все одно, будет ведомо великому князю, что в Москве делается, или нет…»

С неприязнью смотрел в спину Остея, одетого в короткий бархатный кафтан лилового цвета, ожесточаясь все больше…

Ордынцы, переправившись через Неглинную, строились по десяткам и сотням, неторопливо въезжали по Богоявленской улице на пепелище Великого посада. Люди прихлынули к зубцам, на стенах началась толкотня, давка. Кого-то придавили, и тот кричал дурным голосом, кто-то громко бранился по-черному. Мальчишки взбирались повыше.

Прислонясь к парапету, Лукинич угрюмо следил за суматохой на стене. К нему подошел Зубов, по-дружески толкнул плечом. Взгляд воина смягчился – они хорошо знали друг друга еще со времен прошлых походов; спросил:

– С грамоткой ответной как быть?

– О том не тревожься. В ночи можно будет из Кремника выйти. Успокоится тут малость, – кивнул он на возбужденную толпу, – я тебе грамотку на великокняжьем дворе отдам.

– Как бы татары тут всех враз не утихомирили! – мрачно бросил Лукинич. – Заборол не поставили, ребятня зубцы облепила. А ежели они стрелять начнут?

– Верно говоришь, только за всем не уследить.

– А на что осадный воевода и люди начальные? Чай, не запамятовал, когда литвины Ольгерда к стольной подступали, на стенах, кроме ратных людей, никого не было.

– Осерчал ты, гляжу, на Остея.

– Не за себя, Ерофей, не думай! Полдня всего я тут, а такого наслышался да нагляделся…

– Может, ты прав, Антон! – нахмурившись, сказал Зубов, поглаживая глубокий сизый шрам на щеке. – Должно, прав. Новому человеку всегда видней. Да я и сам много нелепого примечаю, хоть в дозорах весь час. То твои молодцы? – вдруг спросил он, показывая на стоявших внизу с лошадьми Михалку и Антипку.

– Мои… – удивленно протянул Лукинич.

– Молодцы, ничего не скажешь! – улыбнулся сын боярский. – А что, Антон, ежли… Только давай отойдем в сторону малость.

Пройти можно было лишь вдоль парапета с внутренней стороны – у зубцов в несколько рядов толпились люди. Они с беспокойным и жадным любопытством смотрели на едущих по пепелищу ордынцев.

У каждого было по два-три лука, несколько колчанов со стрелами, сбоку боевые топоры и плетеные щиты. Одеты в долгополые, едва не до стремян, темные кафтаны, поверх железные куяки-доспехи, в руках оголенные сабли. Но татар было немного, держались они поодаль от Кремля, и вскоре народ успокоился. Москвичи гасили разведенные сгоряча костры – под ними в больших железных чанах и медных котлах уже закипала вода и плавилась смола. Снимали заборола, где их успели поставить. Лучники прятали стрелы в колчаны. На прясле слышался оживленный говор, раздавались громкие мальчишечьи крики.

Лукинич исподволь рассматривал толпящихся на стене людей. Много невесть откуда взявшихся пьяных. Вооружены топорами, рогатинами, кольями, редко у кого меч, лук или копье, некоторые вообще безоружные. Немало баб и ребятишек. Задние напирают на стоящих у зубцов. Те бранятся, отталкивают их. Начальных, кто мог бы навести порядок, не видно – или с толпой смешались, или нет их вовсе.

– Хуже, чем на торжище! – в сердцах сплюнул Лукинич. – Неужто всюду такое? И впрямь не видать руки воеводской!

– Это, Антон, ты напрасно. Остей в сидении осадном и в прочем ратном умельстве искусен. С дедом своим Ольгердом во многих сечах сражался.

– Былой славой сечи не выиграешь, Ерофей.

– Во многом не литвин повинен. Архимандриты и бояре воду мутят. Меж собой люд московский иначе как мятежниками не называют. Весь час Остею торочат: не можно черных людишек к власти допускать. За сие, мол, великий князь не пожалует. Вот он с выборными слободскими и посадскими и рядился один только раз. Сказывают, хворь его одолела, – склонившись к Лукиничу, шепнул сын боярский.

– Добром такое не кончится!

– Что было – видали, что будет – поглядим. Но люд московский крепко за стольную биться будет. Многие на Куликово поле ходили, мыслят: лучше умереть в поле, чем в бабьем подоле! Одно плохо, – испытующе посмотрел Зубов на Лукинича, мало в Кремнике людей начальных, кои ратное дело знают.

– Что же Остей дозволил боярам и детям боярским уехать?

– Об том долго говорить, – насупился Зубов. – А стал я на Думе кричать против, так они в дозоры гонять меня начали, – заключил он с обидой, но тут же согнал с лица хмурость, подмигнул Лукиничу: – Да бог с ними. Есть тут добрые молодцы. Тимоха Лапин, Кирюшка Хомутов, Иван Бредня… – назвал несколько знакомых воину служилых людей. – Вот бы и ты остался, а? Грамотку же ребята твои сами довезут… Ну, Антон, соглашайся! – хлопнул сын боярский увесистой ладонью его по плечу.

Многое промелькнуло в голове у Лукинича, и не последним из этого была Аленушка; молча протянул Зубову руку, соглашаясь.

Под стенами заиграли татарские дудки, застучали бубны. Десятка два ордынцев медленно подъезжали к Фроловской башне. Вперед вырвался всадник. Подскакав к воротам, стал кричать, размахивать руками. Люди на стенах притихли. Наконец разобрали: предлагает начать переговоры.

Среди приближающейся группы выделялись двое. Один – на белом арабском скакуне, в зеленой чалме и синем шелковом халате, затянутом поясом-татауром, у которого поблескивал отделанный золотом эфес дамасской сабли. Под вторым всадником коротконогая каурая кобыла, сам в одежде русского князя. Сзади и сбоку несколько татарских нойонов и мурз. Их окружали воины-нукеры с оголенными саблями.

На расстоянии перестрела от стены ордынцы остановились. Одетый в русскую одежду почтительно склонился перед татарином в зеленой чалме, показывая на крепость, стал что-то говорить с жаром. Тот важно кивнул и тронул коня.

– Диво-то какое! – крикнул кто-то неподалеку от Лукинича и Зубова. – Ведь там Семен, чадо князя Суждальского, Митрия Костянтиныча!

– Брат родный княгинюшки нашей, Евдокии?!

– Он и есть!

– Тю-тю-тю… И он с ордынцами заедино…

Всадники остановились снова – уже возле Фроловской башни. Вперед выехал князь Семен. Сняв шапку, размашисто перекрестился – над воротами была укреплена икона Иисуса Христа с негасимой лампадой. Привстал на стременах, крикнул:

– Царевич светлый Акхозя-хан с князем московским Митрием говорить хочет. А для сего, по наказу великого хана Тохтамыша, велит открыть ворота!

– Нет в Москве великого князя!

– Чего захотел – ворота ему открыть. А шиша не хочешь?!

– Эх, Семен, дух из тебя вон! А еще сродником великому князю доводишься!

– Вор! За деньгу Русь продал. Ужо мы тебя!

Со стены понеслись брань и угрозы, полетели камни. Несколько упало возле ордынцев, один ударил по голове коня, и тот, вздыбившись, выбросил мурзу из седла наземь.

– Ежли вы, московиты, так гостям встречи оказываете, то после на себя пеняйте! – заорал обозленный князь Семен. Согнув свою долговязую фигуру, припал к лошадиной гриве и поскакал назад, следом ордынцы.

А вскоре все татарские чамбулы, построившись в десятки и сотни, повернули вспять и исчезли из виду на Серпуховской дороге.