После долгих уговоров Владимиру удалось-таки убедить Дмитрия пойти на примирение с рязанским князем. Поскольку Дмитрий ни в какую не желал возвращать Лопасню Олегу из-за ее выгодного расположения на правом берегу Оки, Владимир уговорил брата уступить рязанскому князю хотя бы села Успенское и Турово. Две эти деревни близ Лопасни тоже являлись объектом давнего спора между Москвой и Рязанью. Во время последнего захвата Лопасни московлянами рязанцы лишились и этих двух спорных селений.

Олег со своей стороны тоже сделал шаг к замирению с московским князем, уступив пронский удел Даниилу Ярославичу, родному брату покойного Владимира Ярославича. Враждовавший с Олегом Даниил Ярославич был вынужден искать защиты и убежища в Москве. Дмитрий посадил воинственного Даниила князем в Мценске. Перебравшийся в Пронск, в свое родовое гнездо, Даниил Ярославич по-прежнему владел и Мценском, куда он перевел своего племянника Ивана Владимировича.

Помимо земельных уступок, Дмитрий оказал Олегу Ивановичу честь быть третейским судьей в спорах между Москвой и Тверью, если таковые возникнут в будущем. Это было записано в мирном договоре, продиктованном Дмитрием тверскому князю.

Дмитрий и сам понимал, что крайне неразумно озлоблять Олега накануне решающей схватки с Ордой. До Дмитрия докатились слухи, что Мамай увяз в распре с очередным чингисидом из Синей Орды по имени Араб-Шах. По этой причине Мамай не смог оказать помощь тверскому князю в его войне с Москвой. Араб-Шах оказался на редкость отважным и удачливым полководцем, он не только разбил тумены Мамая в нескольких сражениях, но и захватил Сарай. Теперь Мамай ведет войну с Араб-Шахом, который объявил себя ханом Золотой Орды. Кто бы ни победил в этой очередной ордынской сваре, Русь от этого ничего не выиграет. Татары непременно двинутся в поход на Москву, откуда уже давно не поступало никакой дани.

После покорения Твери у Дмитрия были развязаны руки. На следующее лето московский князь опять собрал большую рать и поставил ее заслоном на окском рубеже, ожидая нападения татар, которые обычно совершали набеги в эту пору года. Лето прошло, а татары так и не вынырнули из своих бескрайних степей. Мамаю было явно не до Руси.

С наступлением осенних ненастных дней русские полки разошлись с окского порубежья по своим городам и весям. Вернулся в Серпухов и Владимир со своей дружиной.

— Помилуй, Ларгий, мне ведь уже не двенадцать лет, а двадцать три года! — воскликнул Владимир, изображая возмущение. — А ты порой обращаешься со мной как с недорослью. К тому же я — князь, не забывай и об этом!

— Сидя передо мной за этим столом, ты прежде всего ученик, — сказал Ларгий, взирая на Владимира своими спокойными умными глазами. — И твое княжеское достоинство тут ни при чем. По моему разумению, князю более пристало блистать многознанием, а не золотом украшений и роскошью одежд. — Ларгий сделал паузу, пробегая взглядом исписанный лист бумаги. Наконец он ворчливо произнес: — Ну вот, княже, твой перевод Плутарха с греческого на русский пестрит множеством ошибок. Увлекшись военным делом, ты совсем забросил учение книжное. Так никуда не годится, друг мой.

— Я умею писать и читать по-гречески, понимаю греческую речь, разве этого мало? — Владимир пожал плечами. — К чему эти переводы греческих текстов, это копание в греческой грамматике? Быть переписчиком книг я не собираюсь! У меня иное предназначение. — Владимир кивком головы указал Ларгию на оружие, развешанное на бревенчатой стене.

— Плохое владение мечом и копьем приведет к гибели воина в сече, разве не так? — заговорил Ларгий с назиданием в голосе. — Кузнец, не владеющий в полной мере своим ремеслом, не сможет сковать ни плуг, ни панцирь. Так же и башмачник, коль он неумеха, не сумеет смастерить ни мужские сапоги, ни женские чиры. Всякое дело нужно доводить до конца, всякую науку надо постигать полностью, ведь невозможно жить в недостроенном доме и вкушать недоваренное мясо. Многим людям кажется, что они умны и грамотны, научившись отличать звуки чужого языка от славянской речи. Бегло говорить по-гречески или по-немецки могут и купцы на торгу, но ведь они не претендуют на княжескую власть, поэтому тонкости греческой или латинской грамматики им ни к чему. Князь же, властвуя над многими людьми, обязан знать не верхи наук, но их глубинную суть. Ибо это путь к постижению мудрости, без которой правителю никак нельзя.

— Мне московским князем не быть, поэтому властвовать над множеством людей мне не придется, — сказал Владимир, смахнув со лба непослушные русые пряди. — Это Дмитрию более пристало постигать азы мудрости и многознания. Дмитрий высоко сидит и далеко глядит!

— Все мы под Богом ходим, князь, — негромко, но внушительно проговорил Ларгий. — Дмитрий унаследовал стол московский не по дедовскому обычаю, а по отцовской воле. Ежели вдруг скончается Дмитрий, почто бы тебе не сесть князем на Москве? По родовому укладу ты имеешь на это полное право.

— Но ведь я заключил с Дмитрием крестоцеловальный договор, что не стану искать великого княжения ни под ним, ни под его сыновьями, — промолвил Владимир, смущенный устремленным на него взглядом Ларгия. Этот взгляд монаха пробудил сильное волнение в душе Владимира!

— Всякий крестоцеловальный обет можно снять в присутствии священника и свидетелей, — продолжил Ларгий, — дело сие обычное. Неужто ты откажешься от великого стола, ежели московские бояре станут челом тебе бить? Ужели согласишься быть в подручных у Дмитриевых сыновей?

— Крамольные речи молвишь, Ларг, — нахмурился Владимир. — На путь измены я не вступлю.

— Я не про измену говорю, друг мой, а про твое родовое право, отнятое у тебя Дмитрием, — сделал пояснение воспитатель. — Связав тебя договором, Дмитрий пытается утвердить новый обычай, по которому удел княжеский переходит не от старшего брата к младшему, а от отца к сыну. Дмитрий полагает, что это законно, поскольку выгодно ему. А до твоей выгоды ему дела нету!

Этот разговор между Ларгием и Владимиром был прерван появлением челядинца, сообщившего о приезде в Серпухов весьма знатной гостьи — рязанской княгини Евфросиньи Ольгердовны.

— Ступай, — кивнул челядинцу Ларгий, — князь сейчас освободится.

Едва слуга скрылся за дверью, Владимир вскочил из-за стола.

— Не спеши, княже, — строго осадил его воспитатель. — Сначала прочти молитву, полагающуюся к окончанию нашего занятия.

Облаченный в длинную черную рясу, с тяжелым бронзовым крестом на шее, бородатый и длинноволосый, монах Ларгий в этот миг показался Владимиру неким воплощением Божественной мудрости, возвышавшейся над житейской суетой и мелочными людскими желаниями и радостями. Владимир постоянно чувствовал, что ему нельзя оплошать хоть в чем-то перед Ларгием, который вкладывает столько сил в его воспитание. Поэтому он безропотно подчинился и вслух прочел выученную еще в детстве молитву:

— «Благодарю тебя, Создатель, яко сподобил еси меня благодати твоей во еже внимати учению книжному. Благослови меня, и всех учителей моих, и всех ведущих нас к познанию блага и подаждь нам силу и волю для продолжения учения сего. Аминь».

Как выяснилось, Евфросинья Ольгердовна держала путь из Рязани в Вильно, стольный град литовских князей. Муромские купцы, побывавшие в Литве, доставили в Рязань известие о тяжком недуге, подкосившем семидесятилетнего Ольгерда Гедиминовича. Истомленная долгой разлукой с отцом, княгиня Евфросинья решила непременно с ним повидаться, предчувствуя, что, вероятно, эта их встреча будет последней. Евфросинья не виделась со своим суровым родителем пятнадцать лет, с той поры как вышла замуж за рязанского князя.

По пути Евфросинья Ольгердовна завернула в Серпухов, желая увидеть свою сводную сестру Альдону.

Родив второго ребенка, восемнадцатилетняя Альдона заметно располнела, обретя некоторую величавость в походке и мягкость в движениях. До этого Альдона казалась Владимиру озорной отроковицей, стройной и непоседливой. Глядя на сидящих рядом сестер, Владимир вдруг узрел в Альдоне явное сходство с сероглазой красавицей Евфросиньей, причем сходство не только в чертах лица, но и в фигуре.

Евфросинья не собиралась задерживаться в Серпухове дольше одного дня. Она торопилась в Вильно, желая застать отца живым; путь туда был неблизкий.

Альдона ошарашила Владимира, заявив, что тоже поедет в Вильно. Ведь и она давно не виделась с отцом, уехав на Русь четыре года тому назад. Владимир не стал удерживать Альдону, видя, как ей понравилась Евфросинья, как ей не хочется с ней расставаться.

Альдона взяла с собой всю свою литовскую прислугу, снарядила целую повозку подарков для своей матери и братьев. Владимир отрядил в дорогу вместе с женой тридцать дружинников во главе с боярином Яном Волосожаром, владеющим литовским языком.

Стоял конец октября. По мерзлой звенящей дороге, покрытой ледяными оконцами луж, караван двух княгинь, состоявший из нескольких возов и сотни всадников, отправился из Серпухова на запад.

Стояли ясные, безветренные дни. И хотя по ночам все сильнее подмораживало, днем холод совершенно не чувствовался под ласковыми лучами солнца.

Владимир дни напролет пропадал в Высоцком монастыре, заложенном два года тому назад Сергием Радонежским на живописном холме над Нарой-рекой. По возвышенности, видимой издалека, монастырь и стал называться Высоцким. Эта монашеская обитель изначально задумывалась Владимиром как небольшая неприступная крепость, где в случае татарского нашествия смогут укрыться смерды с женами и детьми из окрестных деревень. Высоцкий монастырь был обнесен бревенчатой стеной с четырьмя мощными башнями по углам.

В самом центре деревянного острога шло строительство церкви Покрова Богородицы из белых плит местного известняка. Из этого же белого камня был возведен Троицкий собор в Серпухове.

Каменоломни находились на берегу Оки, неподалеку от городка Лобынска.

Высоцкий монастырь и расположенный на другом берегу Нары Владычный монастырь также являлись хранилищами зерна. Под присмотром Владимира в этих монастырях были выстроены большие хлебные амбары.