Спустя два года на Русь возвратилась Евпраксия, дочь Всеволода и сестра Мономаха. В молодости ее выдали замуж за германского императора Генриха IV, и она стала императрицей Адельгейдой. Недавно пятидесятитрехлетний Генрих, ровесник Мономаха, умер, и Евпраксия, невзирая на просьбы своего сына, унаследовавшего престол, покинула Германию и отправилась к брату в Переяславль.

В декабре 1106 года Евпраксия приняла постриг в местном женском монастыре.

Мономах отправил Мстиславу послание с приглашением посетить их общую родственницу. Понятно, что это был еще и жест примирения – отец и сын не виделись уже несколько лет.

Мстислав был рад увидеть отца; ну и, конечно, ему интересно было поговорить со своей теткой, которую он никогда не видел и которая столько лет прожила в далекой, незнакомой ему Германии. Он гадал, почему она решила уехать из Германии, где пользовалась бы большим почетом как мать нового императора. Это, конечно, можно было объяснить тоской по родине. Но и на родине ее ждал почет, пусть гораздо меньший, – отчего же она ушла в монахини? Из-за печали по скончавшемуся мужу? Или по другой причине?

И при встрече во дворце Мономаха, и по дороге в монастырь обоими не было сказано ни одного слова об их разногласиях.

Игуменья вывела к ним Евпраксию. Седая женщина с изможденным лицом выглядела какой-то отрешенной. Она поздоровалась с Мстиславом, спросила его о жене и детях, но мысли ее явно блуждали где-то далеко.

Разговора, которого ждал Мстислав, не получилось.

Выехав из монастыря, Мстислав и Мономах долго скакали молча – как после Любечского съезда.

– А я ведь хорошо помню ее юной, веселой, красивой девушкой, – сказал наконец Мономах. – Каково мне было увидеть ее такой?

– Что же с ней случилось? – спросил Мстислав. – Она была несчастлива там, в Германии?

– Несчастлива – это не то слово, – ответил Мономах. – У нас на Руси мало интересуются тем, что происходит в других странах. Даже греки нас волнуют постольку, поскольку это имеет отношение к нам. Мы выдаем своих сестер и дочерей замуж за иноземцев, а после не думаем об их судьбах. Но меня волновала судьба любимой сестры, и я многое узнал о ней и ее муже, хотя ничем, увы, не мог ей помочь.

Многое я узнал и об их вере. Мы приняли христианство поздно, и к нам оно пришло чистым, без языческих примесей. Не то было у них. Первые монастыри там были общими для мужчин и женщин. Несчастные грешники предавались пьянству и свальному греху, думая, что тем самым они приближаются к Богу. В монастырях существовали особые ямы, куда монашки сбрасывали прижитых ими младенцев. И никаких угрызений совести они не чувствовали, ведь младенцы были окрещены, а значит, должны были попасть на небо.

Постепенно подлинная вера, конечно, вытесняла язычество. Но насколько же труднее с ним бороться, если оно прикрывается именем истинного Бога. И свальный грех среди верующих, и блуд среди священников и монахов продолжали оставаться в порядке вещей. Изменил все Григорий Гильдебранд.

Он происходил из крестьян, но стал архидиаконом и при пяти папах влиял на дела церкви. Он решительно боролся с развратом и язычеством. Благодаря ему ввели обязательное безбрачие для духовенства. И это правильно: тот, кто служит Богу, не должен быть связан с мирской жизнью. Многие утверждали, что обязательное безбрачие только потворствует пороку, в том числе и такому диковинному для нас, как мужеложство. Но это, конечно, неверно, ведь и до этого порок чувствовал себя вольготно. Запретили стараниями Гильдебранда и продажу церковных должностей, которая процветала ранее. При этом Гильдебранд добивался папской тиары любыми средствами, понимая, что только он способен окончательно закрепить обновление церкви. – Мономах явно сближал Гильдебранда с собой. – За три года до твоего рождения он стал папой Григорием VII.

А в это время император Генрих, за которого выдали замуж мою несчастную сестру, вступил в секту, где предавались свальному греху, но уже не прикрывались ни служением Богу, ни даже язычеством, а открыто служили Сатане. Генрих справлял во славу Сатаны ночные черные обедни. Происходили они в церкви, и на алтаре должна была возлежать обнаженная женщина. Он привлекал к этому многих женщин, и в том числе свою жену. Он заставлял Евпраксию раздеваться догола и ложиться на алтарь, а потом у него на глазах и к его большому удовольствию она отдавалась другим участникам шабаша.

– Как же он мог так поступать со своей женой? – потрясенно спросил Мстислав.

– Нам с тобой это невозможно понять, – ответил Мономах. – Любой, даже самый закоренелый грешник у нас на Руси никогда бы не стал служить Сатане. Но у них, как видишь, все по-другому. Генрих устраивал свои шабаши тайно, однако не особенно скрывался. Многие знали об этом и, как ни удивительно для нас, одобряли, мечтали сами в этом участвовать, чтобы и похоть свою потешить, и к императору стать ближе. Но, конечно, одобряли далеко не все.

О делах Генриха узнал Гильдебранд. И он стал первым папой, который не побоялся пойти против мирской власти. Считают, что всякая власть – от Бога, но на самом деле, конечно, не всякая. И уж конечно, никак не может быть от Бога власть человека, который поклоняется Сатане.

Гильдебранд отлучил Генриха от церкви, а это означало, что подданные Генриха стали свободны от данной ему присяги и могли сами избрать себе нового императора. Так, служа Сатане, Генрих поставил свою империю на грань распада.

Ему пришлось каяться перед папой и вымаливать прощение. Вместе с семьей и небольшой свитой Генрих прибыл в замок Каносса, где находился Гильдебранд. Тебе тогда еще не исполнилось года.

Три дня Генрих в длинной рубахе из грубой ткани, с непокрытой головой простоял во внутреннем дворе замка – босиком на снегу, под сильным ветром. Лишь на третий день Гильдебранд впустил Генриха в замок и согласился принять его покаяние. Он снял с него отлучение и отпустил грехи. Евпраксии Гильдебранд тоже отпустил ее невольный грех.

Но германских князей, уже почуявших запах воли, трудно было остановить, как трудно остановить и наших. Началась междоусобица. Евпраксия бежала к своей подруге, графине Матильде, но Генриху удалось достичь соглашения с князьями, и ей снова пришлось вернуться к ненавистному мужу. Тот, утратив прежнее могущество, снова принялся за свои сатанинские забавы, и Гильдебранд вновь отлучил его от церкви, а после смерти Гильдебранда новый папа не снял отлучения. Но Генрих говорил, что отлучить человека от церкви, как и казнить, можно только один раз.

Он так и умер нераскаявшимся грешником и попадет теперь в ад. Его смерть освободила бедную Евпраксию. Только, боюсь, жизнь потеряла для нее всякий смысл. Чую я, недолго она протянет.

И действительно, жить Евпраксии оставалось меньше трех лет.

«Вот, значит, как Сатана награждает своих слуг, – думал Мстислав, до сих пор вспоминавший тот сон. – Стоя перед замком Гильдебранда, Генрих мог отдаленно представить те адские муки, которые ему предстоят. А Сатана просто воспользовался им, чтобы развалить его же империю. Как видно, он любой стране желает распада.

Быть может, Генрих был счастлив во время своих диких шабашей, но меня не прельщает такое счастье. С Любавой мы предавались блуду, но мы были почти еще дети, и в нашей любви (прости меня, Господи) было много чистого. А что может быть чистого в таких извращенных наслаждениях? И в любом случае они закончатся вечными муками. Я же, верю, замолил свой грех; надеюсь, что замолил и грех Любавы.

А Евпраксия? Папа дал ей отпущение грехов, но после этого муж опять втянул ее в грехи, которые она теперь замаливает. Только она ни в чем не виновата, и Бог, конечно же, простит ее».