Мечеслав, сам того не замечая, поторапливал коня, стремясь поскорее достичь места, где появился на свет и откуда увозили его, раненого, уж, почитай, семнадцать годов назад. Вёдро согревало тело и душу, которая ликовала оттого, что скачет он по родной радимичской земле, а она ныне уже зовется Русью. Немало узнал он в Киеве о том, что творилось на Руси в его отсутствие. Поведали ему о крещении киевлян на Подоле в водах Почайны-реки, поведали и о том, что не все с радостью приняли веру новую, что плакали, когда кумиров их низвергали и боялись гнева богов старых, а некоторые, не признавшие веры новой, бежали. Бежал и Будила с несколькими волхвами в Новгород, да там начал смуту сеять против Христа и князя Владимира. И тогда порешили новгородцы во главе с верховным жрецом Богомилом и тысяцким Угоняем веры греческой не принимать и воеводе-посаднику Добрыне, коему князь повелел окрестить новгородцев, не подчиняться. И кричал Угоняй:

– Лучше нам помереть, нежели богов наших дать на поругание!

Разметали новгородцы мост на реке Волхов, засели на Софийской стороне, чтобы Добрыню с Путятой и дружины их не допустить в город. Начали бесчинствовать и творить непотребное. Разрушили церковь Преображения, хоромы Добрынины разорили, жену да родичей его смерти предали. Разгневался Добрыня и приказал тысяцкому Путяте переправиться ночью через Волхов. Высадился Путята с воями своими и давай рубить новгородцев. Завязалась меж ними сеча, а тут и Добрыня подоспел и велел предать огню избы. Убоялись новгородцы, что весь град выгорит, и покорились Добрыне, и зачинщиков выдали, средь которых и киевский купец Будила оказался. Молвили одни, что вои Путяты по приказу Добрыни его зарубили, другие же рекли, что, привязав каменья к ногам его, пустили Будилу в Волхов, вслед за идолами. И вроде бы перед тем молвил Добрыня Будиле: «Ты хотел своих богов, так ступай же за ними!» Вот так, видимо, наказал бог Будилу за смерть Рады. Правда, не стало через три года и самого славного боярина и богатыря Добрыни. Поведали Мечеславу и о том, как ходил Владимир князь на хорватов, как разбойный ярл Эйрик разорил и пожег Ладогу, как бились дружины княжеские против печенегов, разорителей земли Русской, как стояли Белгород и другие грады супротив них и как погиб в битве со степняками Ратша. Узнал Мечеслав и о недавней кончине в одном из монастырей Рогнеды-Гориславы, бывшей жены Владимира, которую Мечеслав видывал, еще будучи младым дружинником. Рассказали ему и о том, что стал князь Владимир после принятия новой веры благочестив, добр и хлебосолен, что воздвигаются храмы православные по всей Руси, меняется и обновляется жизнь на земле его.

Так, в раздумьях и воспоминаниях, незаметно подходил к завершению долгий путь, проделанный Мечеславом от Киева до родных радимичских лесов. Знакомые с детства места заставляли радостно биться сердце. Вот на взгорке показалась сосна, стоявшая ото всех особняком, словно изгой, и возвышавшаяся над остальными деревами. Будучи мальцом, часто забирался он на нее и, сев на одну из веток, гадал, что же там, далеко, за лесами и реками? И не чаял он тогда, что окажется гораздо дальше тех мест, что видел с ее вершины. Подъехав ближе, Мечеслав спешился, подошел к дереву, огладил ладонью шершавый ствол. Чуть постоял, вернулся к коню и, взяв его за повод, направился в чащу.

Капище стояло не тронутым, но и не ухоженным; частокол обветшал, подгнившие воротные столбы упали, но ведущая к нему тропинка хоть и едва заметная была, не звериная – людская. Внутри все заросло травой, обросшие мхом, почерневшие от времени истуканы с упреком поглядывали на Мечеслава, и только старый дуб, богатырь в три обхвата, коему доверял он, будучи отроком, свои мысли и чаяния, добродушно протянул к нему мощные ветки, напоминавшие руки бывалого воина. Мечеслав поклонился. Нет, не как божеству, как старому знакомцу, другу, как дереву, почитаемому его родом.

Чаща кончилась, Мечеслав посмотрел вперед. Тропа, огибая огромный величиной с медведя серый валун, делала поворот. Там, за поворотом когда-то стояло его родовое селище.

«Ныне от него и угольев, наверное, не осталось», – подумал Мечеслав.

Миновав поворот, он резко остановил коня. Перед ним, словно в сказке, стояло сельцо. На лугу, недалече от крайних изб, играли дети, между избами сновали занятые своими делами селяне. Мечеслав спрыгнул с коня, перекрестился, пошел неторопливым шагом, словно сдерживая себя, от чего – не знал. Войдя в село, он в окружении увязавшихся за ним детей направился к месту, где когда-то стояла изба, в которой он родился.

– Зри, Мечеславко, пришлый до вашей избы идет, – сказал один из мальцов, обращаясь к светловолосому, рослому, голубоглазому мальчугану. Тот промолчал, с любопытством поглядывая на незнакомца. Мечеслав, вздрогнувший при упоминании своего имени, тоже глянул на мальчишку, а затем обратил свой взор к месту, куда звало его сердце все эти годы. Теперь там красовалась новая изба. Мечеслав хотел спросить одноименного себе мальчика, чья это изба, но вдруг увидел, как из нее вышли русобородый мужчина и молодая женщина с корчагой в руке. Мечеслав подошел ближе. Женщина обернулась и посмотрела в его сторону. И тут Мечеслав увидел чернеющую родинку на ее подбородке.

– Красава… – прошептал он.

– Мечеслав! – вскрикнула женщина, выронила корчагу и кинулась к нему. – Мечеслав! Мечеславушка! Братец! Жив! Ай, не признала я тебя сразу, глупая! – причитала она.

– Красава, сестрица! – Мечеслав обнял ее. Они так и стояли, обнявшись, когда из дома вышел седой высокий старик. Мечеслав, завидев его, выпустил из объятий сестру.

– Отец! – только и смог выговорить он. – Отец! Ты жив!

Они были все живы, и это было чудо для него и для них. Старик, обняв его, положил ему ладонь на темя, потрепал пальцами его волосы, как сделал когда-то, уходя на битву, и от этой давней и незабытой ласки Мечеслав заплакал, не стесняясь слез своих.

– Вот муж мой, Радим, – сказала Красава, подводя к Мечеславу русобородого мужчину. Мечеслав и Радим обнялись.

– А это Мечеславушка, сын наш, в твою честь названный, – сказал Радим, поглаживая по голове светловолосого мальчонку. Мечеслав подошел к нему и, подняв на руки, прижал к груди.

– Красава, накрывай на стол, – громко сказал старик. Красава побежала в избу, чуть погодя за ней вошли мужчины, чинно рассаживаясь за столом, на котором уже стояли мед и закуски.

Долго рассказывал Мечеслав о годах, прожитых им вдали от родных мест, поведал он о своих похождениях, несчастиях, бедах и радостях. С суровым лицом слушал его старый отец, с интересом внимал словам его Радим, стоя в сторонке, утирала тайком слезы Красава, открыв рот, ловил каждое его слово маленький Мечеславко.

– А что же случилось, батюшка, после того, как ушел ты с киевлянами ратиться? – спросил Мечеслав.

– Как узнал я, что варяги да поляне киевские выступили для того, чтобы места эти и люд, на них живущий, покорить, собрал мужей-охотников из сельца нашего и пошел к Пищане-реке, где старейшины родов да князья племенные войско собирали. Случилось так, что там же и одолели нас вои Владимировы. Потому так сталось, что всяк бился сам по себе, без строю. Молвил я князьям да старейшинам о том, что не одолеть нам киевлян в чистом поле, надобно заманить их ложным бегством в леса, да там стрелами бить, а как утомятся и порушат свой строй, вот тогда и ударить всем заедино. Но ослушались они меня, и хоть поначалу храбро мы стояли, но были биты, оттого что менее искусны в рати и оружны худо. Так-то было. Удалось мне с воями своими и теми, что к нам пристали, отбиться от киевлян, но оставили мы на поле брани половину из тех, что я с собой из городца нашего привел.

Старик помолчал и продолжил рассказ:

– Когда же возвращались мы, то столкнулись с воями Владимировыми недалече от нашего селища. Решил я тогда отвести их подале от вас, а заодно упредить, чтобы в лес уходили. Я и Вьюнка к вам послал, сам же с воями напал на находников. Но пришлось нам в лес спешно уходить, оказалось, это только передовая сотня вражеская была, а за ней остальное воинство тянулось.

– Слыхивал я о том. Орм-варяг, брат мой названый, поведал мне, как все было, – промолвил Мечеслав.

– Волхва нашего Веда, что нежданно к нам на помощь пришел и супротив многих ворогов с одним посохом стоял, стрелами побили, – будто не слыша сына, продолжал ушедший в воспоминания Гремислав. – Он, когда умирал, просил, чтобы ты на капище волхвовал, молвил, что дар у тебя.

Вспомнив старого волхва, Мечеслав вздохнул.

– С затеи же нашей ничего не вышло, пожгли сельцо вороги. Видимо, переняли вороги Вьюнка, не дошел он до вас. Пришли мы на пепелище. Люди, что в лесу схорониться успели, молвили, будто посекли тебя вои Владимировы, тело же твое в реку сбросили. Видать, спутали. Эх, знать бы мне о ту пору, что ты жив, может, по-другому все сладилось. Они же поведали мне о том, что Красаву в полон увели, на потеху князю. Схоронил я матушку вашу, отрыл тайник, где у меня злато и серебро лежало, и отправился за войском вдогон, Красаву из полона вызволять. Да вот только напала на меня в лесу рысь-пардус. Пока от ран оправился, Красаву в Царьград увезли. Тогда сговорился я с купцом киевским и на другой год отплыл на одной из его ладей в Царьград. Все шло ладно, но недалече от устья Дунай-реки ладья, на которой я плыл, разбилась в бурю о каменья. Подобрали меня болгары, рыбаки, знахарь их исцелил меня, а как узнали они про мою беду, снарядили меня в путь-дорогу да злато-серебро мое вернули. Отблагодарил я их и отправился дальше. И все бы ничего, да пошел царь ромейский Василий на болгар, да почали они меж собой ратоборствовать, пришлось ждать, покуда не замирятся они, а тогда и отправился я к Царьграду. На пути меня не раз под стражу брали, думая, что я лазутчик болгарский, но, узнав, что я купец русский и услышав звон монет из моей мошны, отпускали. Так вот и добрался после испытаний многих до Царьграда. Боги помогли мне, насилу отыскал я Красаву, хоть и не надеялся уже, и выкупил ее у купца-варяга, коего Смидом звали. Когда же собрались мы в обрат, началось меж ромеев нестроение, заступили путь морской корабли мятежные и не можно стало через Босфор незаметно проплыть. Вот и пришлось нам ждать, покуда не одолели мятежников под градом их ромейским Хрисополем называемым. Тогда и отплыли мы на Русь и, слава Перуну, добрались до родной земли. Вернулись мы, избу поставили, люд пришлый приходить стал, селиться по соседству, да и свои, кто в живых остался. Так вот и зажили, и поныне так живем.

– Значит, это я тебя видел на торгу невольничьем в Царьграде? А я-то думал, почудилось! – сказал Мечеслав, ударяя кулаком по столу. – Да, воистину пути Господни неисповедимы! – перекрестившись, воскликнул он.

– Гляжу я, Мечеслав, ты веру чужую принял, как князь твой Владимир, которому ты служил! А ведь это тот самый князь, что мать вашу погубил! Он же сестрицу твою в полон увел, холопкой сделав, и обиталище наше, разоривши, пожег! Ныне же племена, роды вольные славянские под свою руку силой берет! Богов своих отверг, позабыл, продал за царевну греческую и, изменивши им, надругался над ними! – вскричал старик, глядя на Мечеслава гневным взором.

Думы мои такие: каждый человек может жить по своему разумению, каждый вольным на свет рожден и дани никому давать не должен. Сколь племен славянских есть, и у каждого уклад свой, свои обычаи, отличные от других, и неладно это, чтобы одно племя над другим стояло, тем более люд пришлый! Мы, Мечеслав, род свой ведем от князей родовых словенских, народом выбранных. Так что не простого ты роду, а потомок княжий. Но пришли варяги и порушили устои наши и стали править на землях наших. Долго противились мы этому, но извели находники род наш, один я остался. Вот и решил с другами покинуть землю родную и подался в земли радимичей. Другов своих я здесь потерял, зато матушку вашу обрел. Так и остался в местах этих глухих, в лесах дремучих, решил покой для себя обрести, ан не вышло.

В отцовой избе повисла напряженная тишина. Мечеслав, словно очнувшись ото сна, сказал:

– Не кори меня, батюшка. Не все идолы такие добрые, как у нас на капище, иные кровь людскую пьют, и деву, что люба мне была, они погубили! А вера Христова добру и терпению учит, и не вся о том правда, что люд славянский креститься не хочет! Владимир и сам славянской крови, мать его Малуша славянского племени! Князь же, веру православную приняв, милосерднее стал, добрее к людям и тем грехи свои искупил! Слыхивал ли ты, что чернецы-монахи христианские, Кирилл и Мефодий, письмена славянские создали, а мастера ромейские помогают нам грады каменные строить и храмы лепотные? – сказал Мечеслав.

– На что нам письмена их? У нас свои берестяные грамоты имеются, со своими знаками! Их храмы каменные есть избы мертвые. Древо живо, каменья мертвы! Потому и боги наши из древа живы поныне, а греческие, что в каменных избах живут, мертвы! Робичич же твой насильничает и кровушку людскую льет, заставляя люд славянский веру ромейскую принимать! У нас вера своя имеется, пращурами нашими даденая! Те же, кто от родов отходит, корни свои теряет! Оттого нестроение, оттого люд наш худой делается, – закричал отец, бледнея. Его взгляд, поблекшие от старости глаза стали жестокими и колючими.

– Люд худой – от злобы, зависти и жадности! Христос же учит избегать сих пороков! Боле, отец, спор вести не желаю, поскольку не пристало мне старшему перечить, так как сказано в заповедях: «Почитай родителей своих», да и пращурами нам то же завещано. Не о том надобно речь вести, повстречавшись после долгой разлуки! Одно хочу молвить! Был я во многих землях и видел там силу великую воинскую, и каждый норовит в тех землях поживиться, а многие, в нашу сторону взирая, думу думают, как ополчиться на нас. А ведь бывало, что платили мы дань хазарам да варягам, и горели наши грады и веси! Не нашу ли землю по сию пору печенеги зорят? Так вот, ежели будем мы порознь, сломит нас ворог, а чтобы избежать сего, надобно нам единство: князь один и вера единая! – Мечеслав медленно встал, вышел из-за стола. – Не серчай, тятя! Позволь мне избу покинуть. Душно мне, нездоровится, видать, раны былые проснулись, – сказал он и вышел во двор. Вечерний воздух был прохладен и свеж. Мечеслав, почувствовав облегчение, присел во дворе на скамью. Думы о житье человеческом нахлынули на него, словно морская штормовая волна. Он сидел, склонив голову, глядя невидящим взором прямо перед собой, когда его, как ему показалось, окликнул голос матери. Нет, это была Красава.

«Господи, как же похожи их голоса, завтра же надобно на буйвище сходить, матушке поклониться», – подумал Мечеслав.

– Мечеслав! – вновь раздался встревоженный голос Красавы. Открылась дверь, из избы вышел Радим. Подойдя к Мечеславу, он положил ладонь ему на плечо:

– Не серчай. Отец тебя ежедень поминал, кручинился.

– Пойдем, Мечеславушко! Батюшка к столу кличет! – сказала Красава.

До поздней осени, до самого листопада, прожил Мечеслав в родном сельце, помогал по хозяйству, в доме и в поле, мастерил поделки из дерева и игрушки для детворы. Часто ходил он с Радимом силки ставить да с маленьким Мечеславом – по грибы и ягоды, рассказывал ему о землях дальних, о битвах великих, о царях, князьях и витязях славных, обучал его искусству воинскому, как когда-то обучал его отец. Особо радовалась возвращению брата Красава, начавшая уже поговаривать, что пора бы ему, Мечеславу, жениться, уж и невесту стала подыскивать. Но однажды вечером, обратившись к отцу, он сказал:

– Уйду я, батюшка, как солнце взойдет. Долг у меня перед сотоварищем своим погибшим. Невеста у него средь торков осталась, надобно найти ее, кошель да вещи товарища передать. Куда далее мой путь ляжет и когда вернусь, не ведаю! Как не ведаю, буду ли жив. Но коли жив буду, навещать вас стану, а может, и здесь осяду. Одно же знайте: что бы ни стряслось, буду я о вас помнить, как помнил всегда, потому что вы есть род мой, потому что дороги сердцу моему! А теперь хочу одарить вас на прощание. – Мечеслав подошел к углу, где лежали его пожитки, и взял суму. Вынув из нее кошель с монетами, отдал его отцу. – Это вам, батюшка, не держите на меня обиды, коли что не так! – сказал Мечеслав, поклонившись отцу. Старик протянул к челу Мечеслава сморщенную, покрытую коричневатыми пятнами, с крючковатыми пальцами руку и потрепал его по волосам.

– Да чего уж там… – сказал он со слезами на глазах и обнял сына.

Мечеслав усадил отца на лавку, бережно достал из сумы тряпицу и, развернув ее, вынул маленький образок Покрова Пресвятой Богородицы, уместившийся у него на ладони.

– Пусть образ сей хранит вас, пусть отведет беды от вас Пресвятая Богородица! Примите от меня этот дар! Он сбережет вас от насилия! Если придут сюда вои княжеские обращать вас в веру греческую, покажите им образок и скажите, что Мечеслав, сын и брат ваш, служил князю Владимиру! А лучше в Бога уверуйте, как уверовал в него я! – проговорил Мечеслав, обращаясь к Радиму и Красаве. – А это тебе на ловитву ходить, – сказал он, доставая из сумы свою шапку, опушенную соболем, и водружая ее на голову Радима, – и коня вам оставляю, в хозяйстве сгодится. Назад пеше пойду.

– Ну, за это отдарю я тебя своей шапкой бобровой, будешь к князю на пиры в ней ходить! – сказал Радим.

– То добрый подарок, Радим, в такой шапке, как у тебя, можно и к базилевсу Царьградскому в гости, – улыбнулся Мечеслав и посмотрел на Мечеславко. – Тебе, Мечеслав-меньшой, вот это, береги! – сказал он, протягивая мальчонке нож, что приобрел он вместо того с рукоятью, изготовленной в виде пардуса. Тот нож, подаренный Мечеславу Ормом, он оставил на память своему сыну, оставшемуся в ромейских землях.

Утром, распрощавшись со всеми, он зашагал по лесной дороге в сторону Киева. Легкий осенний заморозок бодрил, заставляя шагать веселее. Миновав поворот, за которым скрылось его родное селение, Мечеслав свернул к старой сосне.

– Прощай! Когда еще свидимся? Да и свидимся ли? – сказал он и, кинув грустный, прощальный взгляд на дерево, зашагал к тропе. Отойдя от сосны не более полусотни шагов, он, словно что-то почуяв, оглянулся. На одной из веток, махая ему рукой, сидел маленький Мечеславко. Махнув ему в ответ, Мечеслав улыбнулся и продолжил свой путь.

Деревья, молчаливо взиравшие на одинокого путника, готовились к зиме, стеснительно снимали свои красочные наряды, чтобы весной вновь надеть платья из молодой листвы, и только сосны и ели, как всегда, стояли зеленые, да рябина не желала расставаться со своими ярко-красными бусинами-ягодами. Осенний ветер раскачивал макушки деревьев, опадала листва, устилая желто-бурым ковром землю, шелестела под ногами идущего по тропе Мечеслава. Ее прелый, сырой запах, напоминавший запах грибов, приносил в душу умиротворение. Вдоль тропы неторопливой змейкой медленно тек, напевая свою журчащую песню, прозрачный ручей. Так же неспешно текли и мысли Мечеслава, думавшего о том, куда выведет его этот путь, вернется ли он вскоре в родное сельцо или поселится в Киеве, где ждет его Таисия. В последнее время она часто являлась к нему во снах вместе с Мануш и Радой. Станет ли он вновь воином в дружине князя Владимира или подастся на порубежье оборонять Русь от печенегов? А может, приведет его дорога в тихую монастырскую обитель, где посвятит он себя служению Богу? Не было у него на то ответа. Не ведал он, какой путь укажут ему душа и сердце.

Сверху послышался шорох. Отвлекаясь от раздумий, Мечеслав поднял голову. Там, прыгая с ветки на ветку, спешила куда-то по своим делам непоседливая белка. Осеннее сероватое небо казалось опутанным паутиной из-за оголенных верхушек деревьев. Летом солнечные лучи едва проникали сквозь густую листву, а сейчас лес посветлел, обретая какое-то особое очарование. Где-то неподалеку застрекотала сорока, перепрыгнул через ручей и умчался в заросли орешника испуганный заяц. Мечеслав, почувствовав опасность, насторожился. Зоркий глаз уловил, как впереди у дороги шевельнулись кусты. Остановившись, он прислушался, ловя многочисленные шумы леса, пытаясь понять, опасны ли они, но затем уверенно зашагал дальше. Не успел он сделать и десяти шагов, как из-за деревьев на тропу вышли два лохматых и бородатых мужика в сермяжных потрепанных полукафтаньях. В руках одного из них был ослоп, другой, в драном треухе, держал топор с коротким топорищем.

«У ромеев тати, и на Руси тати, не будет мне от них покоя!» – подумал Мечеслав и резко отскочил в сторону. Ойкнув, к его ногам неуклюже упал с дерева паренек в овчинной безрукавке и посконной рубахе с рогожиной в руках, которую он неудачно пытался накинуть на голову Мечеслава.

– Что, молодец, не вышло? – Мечеслав улыбнулся, глядя на лежащего в листве испуганного парня.

– От бестолочь! – зло сказал мужик в треухе и, перекидывая топор из руки в руку, медленно, в сопровождении своего сотоварища, двинулся на Мечеслава. Оглянувшись, Мечеслав увидел, как еще три разбойника, одетые кто во что, вышли из леса позади него, отрезая путь к отступлению. Двое из них были вооружены дубинами, а один приближался с копьем. Мечеслав сделал шаг к краю тропы, прислонился спиной к дереву, и оно прикрыло его с тыла, словно верный товарищ. Лиходеи медленно приближались. «Словно зверя дикого обложили», – подумал Мечеслав.

– Снимай, купчина, кафтан иноземный, отдавай мошну, оружие, да ступай себе далее с миром, – сказал бородач в треухе, приступая к Мечеславу. Лежащий на земле паренек начал медленно подниматься и вдруг быстрым движением выхватил из-за пояса широкий нож. Мечеслав ударом ноги выбил оружие из его рук.

– Не озорничай, – сказал он молодому татю и, посмотрев на его товарищей, добавил: – Отпустили бы вы меня, браты, по-добру по-здорову, злато да серебро не мое, а порты да кафтан мне самому надобны!

Бородач в треухе замахнулся топором. Мечеслав перехватил его руку, ухватил за кушак и, присев, перекинул через себя. Разбойник, ударившись спиной об землю, захрипел. Его товарищ, вооруженный копьем, побежал на Мечеслава, пытаясь поразить его в грудь. Чуть отклонившись, Мечеслав ухватился за древко и потянул его на себя; разбойник, едва успевший остановиться, попытался вырвать оружие, но Мечеслав неожиданно отпустил древко. Лиходей, попятившись, упал на спину, выронил из рук копье. Следующий за ним разбойник споткнулся об распростертое тело и упал.

– Что ж ты, друже, копьецо имеешь, а владеть им не обучился? – Мечеслав поднял с земли оброненное копье. Тать, завидев направленное ему в лицо смертельное жало, стал отступать, двое других топтались в нерешительности за его спиной.

– Может, со мной сразишься, Мечеслав?

Из-за дерева, прихрамывая, вышел седоватый с неухоженной кучерявой бородой мужик в надвинутом на глаза колпаке, добротных синих портах, кафтане, подвязанном красным кушаком с кистями, и мало ношенных сапогах. Весь его вид выдавал предводителя разбойников. Мечеслав настороженно посмотрел на него, пытаясь понять, откуда тот знает его имя, не упуская при этом из виду остальных. Голос говорившего показался ему знакомым.

– Почему сразу не вышел силой померяться, а этих увальней наперед послал, и откуда знаешь имя мое?

– Видать, старшой, не признал меня. А наперед не пошел потому, что учу их, – предводитель кивнул на ватажников. – Без бою ратиться не научишься.

Разбойник с топором пришел в себя, приподнялся и схватился за топорище.

– Охолонь, Пыря! – крикнул ему главный тать. Обладатель топора удивленно глянул на вожака.

– Сотоварищ это мой, – пояснил предводитель ничего не понимающим сотоварищам. – Знать, позабыл ты, старшой, как мы с тобой да с другами нашими острожек от печенегов обороняли да за базилевсов ромейских кровь свою проливали!

– Торопша! Ты! – воскликнул Мечеслав, наконец-то признавший старого доброго знакомца.

Ранний осенний вечер незаметно вошел в лес, сделав его неприветливым и мрачным. Мечеслав, Торопша и его сотоварищи сидели вокруг костра. Тихо потрескивали влажные ветки, весело плясали языки пламени, освещая поляну, на которой расположился стан разбойников. Стан состоял из землянки, небольшого навеса, накрытого еловыми лапами, и четырех бревен, лежащих вокруг кострища. Мечеслав, только что закончивший рассказ о себе, спросил:

– И как же ты, друже, татем стал? Пошто же вы люд губите да нажитое отнимаете? Не богоугодное то дело!

– Не суди, да не судим будешь, – ответил Торопша. – В Турове лишил я живота сына знатного боярина за то, что тот конем меня, пешего, толкнул да еще, псом обозвавши, плетью огрел. Боярин же с челядинами своими да кметями изловить меня удумали. Тогда ушел я в леса, тут Пырю с другами его повстречал и к ним прибился, а они меня старшим признали. Но вот что молвить тебе хочу: не от жадности и злобы стали мы татями. Пырю насильно пытались заставить веру новую принять, только не захотел он, в леса ушел, женку его увели, куда, не ведомо. Пыря думает, что приглянулась она боярину, что с воями приходил да со священником. А Покора, – указал Торопша на мужика, пытавшегося проткнуть Мечеслава копьем, – купчина киевский разорил, Вятко от тиуна бежал, обвинил его пес княжий в краже коня, коего он не брал. Вот за беды наши и зорим мы купчин и слуг боярских да княжеских, смердов же не обижаем. А татей, что безвинно люд простой губят, мы сами три дни назад побили, двоих сотоварищей своих в сече потеряли.

– Слух до нас дошел, – встрял в разговор Пыря, – что милует всех Владимир. Пошли мы к Киеву у князя прощения просить, да по пути прознали, что отменил он указ свой, велел казнить всех татей и даже виру за головы принять отказался. И вернулись мы опять в леса, нет нам возврата к мирной жизни, нас или местьники жизни лишат, или князь казни предаст!

– Что ж, не серчайте, браты, коли что не так молвил. Но ведаю одно: надо вам к вере истинной идти, в ней ваше спасенье. Идите к Богу, он милосерден, примите веру, может, и простит князь грехи ваши и учинит справедливый суд, я же поспособствую вам, ко князю пойду, к знакомцу своему отцу Дионисию! Ну а ежели выйдет не по-нашему, тогда идти вам надобно на земли новые, или в леса, где власти княжеской нет, или на порубежье к люду вольному! – сказал Мечеслав.

– Да мы и сами о том думали, – молвил Торопша.

Мечеслав, вынув из мошны горсть монет, передал их сотоварищу:

– Возьмите, браты, вам они надобны будут для того, чтобы жизнь свою сызнова начать.

– Что ж, Мечеслав, благодарствуем за доброту твою! Что дале будет, неведомо, но об речах твоих мы подумаем. Эх, жаль, что уходишь ты поутру, и встреча наша недолгой была, а то бы вспомянули о былом, на ловы сходили бы, зверя-то здесь видимо-невидимо! Ну да ладно, пора на покой, – сказал Торопша и, положив руку на плечо Мечеслава, добавил: – Рад был я встрече нашей, старшой, а то уж и не чаял свидеться с тобой. Может, останешься?

– Коли друг добрый просит, почему не погостить? – сказал Мечеслав, обнимая Торопшу.

Погостив у Торопши, Мечеслав продолжил свой путь, а на прощание сказал бывшему соратнику:

– Об одном прошу, дождись меня до лета. Коли не появлюсь, ступайте своим путем.

И вот теперь он неторопливым усталым шагом подходил к воротам Киева. Месяц-студень решил показать свой суровый норов, осыпая землю снегом и пугая людей ветром и морозом. Сторожа, ежась и прикрываясь от порывов ветра, пыталась закрыть тяжелые дубовые ворота, обитые железом. Мечеслав уже хотел пройти между створками, когда грубый голос окликнул его:

– Эй, молодец, кудай-то ты поспешаешь? А ну, други, держи его!

Высокий усатый ратник в тулупе, одетом поверх кольчуги, преградил путь Мечеславу острием копья. Долго выспрашивал, кто таков и что надобно ему в Киеве. Покашливая, к ним подошел пожилой седобородый воин.

– А ну, угомонитесь, сороки! Пропустите воина славного Мечеслава!

– Викулич, ты ли это, старинушка?! Сколь лет, и все в стороже! – воскликнул радостно Мечеслав.

– Я, Мечеславушко, еще при княгине нашей Ольге град этот от печенегов оборонял и на стороже его буду, покуда не настанет мой смертный час! – сказал Викулич. Поговорив со старым знакомцем, Мечеслав отправился дальше. Вскоре он подходил к Ормовой избе, у дверей которой его встретил огромный молодой пес. Завидев чужого, он оскалился, зарычал, шерсть на холке встала дыбом. Мечеслав сказал:

– Ты что же, псина, хозяина не признал? А ведь я тебя, щеня, на руках пестовал.

Услышав знакомый голос, пес перестал лаять, приподнял уши.

– Ну и здоров ты, братец, – Мечеслав, присев на корточки, протянул собаке руку. Аргус, принюхиваясь, почуял запах, знакомый со щенячьего возраста, ткнулся холодным носом в протянутую теплую ладонь и, облизнув ее шершавым языком, завилял хвостом. Мечеслав погладил собаку по голове, почесал за ушами, потрепал холку. Пес, помахивая хвостом, стоял, прищурившись от удовольствия и подаренной ему ласки. Услышав голос, доносящийся из избы, Мечеслав привстал.

– Аргус! Что ты там разлаялся! Покою от тебя нет, на кого ты?

Дверь отворилась, и на пороге появилась Таисия.

– Мечеслав! – прошептала она, прислоняясь спиной к стене. От неожиданности силы покинули ее. Мечеслав шагнул к ней. Таисия бросилась к нему и, обняв за шею, рыдая, уткнулась в плечо.

– Вернулся! Наконец-то ты вернулся! Я так ждала тебя, Мечеслав, каждый день ждала! – повторяла она сквозь слезы.

Волна любви и нежности захлестнула Мечеслава, он крепко прижал к себе теплую, пахнущую уютом Таисию.

– Ну что ты, будет, не печалуйся! Любая ты моя! Таисьюшка! Вернулся я! – сказал он, глядя через отворенную дверь на прибранную избу, почувствовал, что это именно то место, куда он так стремился. Почувствовал, что это его дом, и прошептал: – Вернул-ся!