IX

Когда Святослава Ольговича новгородцы вторично изгнали из города (опять из-за жалостливого и всепрощающего характера рассорился с вече), он не поехал сразу в свое княжество, а завернул в Киев, чтобы на какое-то время отсрочить встречу с женой, а также полюбоваться на храмы, вид которых вызывал у него восторг и умиление. Что касается жены, бывшей половецкой княжны, то он знал ее вздорный и сварливый характер, что она не упустит случая обвинить его в бездарности и неспособности к государственному управлению, а это слышать из ее уст было тягостно и больно.

Но прежде чем погулять по Киеву, он завернул на один из рынков. Младший сын Василий наказывал ему новые штаны византийской работы, в которых бы он, шестнадцатилетний парень, смог выйти в хоровод. Такие он нашел довольно быстро, взял в руки, повертел перед глазами, стал прикидывать на себе.

Рядом услышал короткий смешок. Оглянулся и увидел молодую женщину, по одежде, скорее всего, боярыню, которая искоса с улыбкой наблюдала за ним.

— Все равно не налезут, — сказала она.

Ей, наверно, было лет двадцать пять, лицо чистое, с каким-то детским выражением, а волосы густые, заплетены в две косы — значит замужняя.

Святослав, всегда стеснявшийся женского общества, внезапно осмелел и даже решился на шутку.

— Если вставить клинышки здесь и здесь…

Лицо его загорелось весельем.

Она картинно округлила глаза, спросила озадаченно:

— Разве нет таких же у других продавцов?

— Все обошел, нет больше! — нарочито сокрушенно произнес он.

И тогда она поняла, что это шутка, и засмеялась тихим, милым смешком.

— Ловко у тебя это получилось, — похвалила она его.

Жена, надменная и кичливая, никогда похвальных слов ему не говорила, и ему было приятно услышать такое из уст незнакомки.

Разговор был закончен, и она уходила. И ему вдруг стало мучительно жалко, что она скроется сейчас в толпе и исчезнет навсегда из его жизни, такая нежная и чуткая, с коротким смешком и доверчивыми глазами. И он, человек женатый, всегда избегавший ухаживаний и всегда брезгливо относившийся к ветреным мужчинам, внезапно набрался храбрости и проговорил торопливо:

— Я здесь проездом, хотелось бы посмотреть на храмы. Не найдется ли у тебя времени пройтись со мной? Я, право, буду вести себя подобающим образом.

— А я и не сомневаюсь, — с улыбкой ответила она, вглядываясь в его лицо. — По тебе сразу видно, ни на что дурное ты не способен.

И он ее глазами увидел себя, высокого, светловолосого, в богато вышитой рубашке из тончайшей византийской материи, подпоясанной кожаным поясом с замысловатой пряжкой и узорными бляшками, в узорчатых штанах, заправленных в красные сапоги с загнутыми носками, унизанные жемчугом. И возраст его, почти сорок лет, внушал доверие: не какой-нибудь там шестнадцатилетний юнец, от которого можно ждать всякого!

Они вышли из торговых рядов и направились по улице в сторону видневшихся издали больших куполов Софийского собора.

— Меня зовут Святославом, — представился он, шагая по уложенной жердями мостовой. — Я правлю в Новгород-Северском, там моя родина, там моя семья, дети…

— И жена, конечно? — игриво взглянув на него, спросила она.

— И жена тоже, — обреченно ответил он и, наверно, впервые пожалел, что не свободен и должен вести себя по отношению к ней сдержанно, как подобает женатому мужчине. — Тебя тоже, конечно, дома ждет муж?

— Воспитываю двоих сыновей, — отстраненным голосом ответила она. — А муж погиб где-то в половецких степях…

Он помолчал, давая ей время пережить прошлую потерю.

Спросил:

— Как же тебя звать?

— Ефросиньей.

До Софийского собора дошли они молча. Стали рассматривать это грандиозное сооружение из камня, поражавшее несравненным благородством и завершенностью. И Святослав почувствовал, как его душу озаряет высокое чувство собственного достоинства и гордости, будто весь смысл его жизни был вложен в это вдохновенное изваяние из камня.

— Какая воздушная мощь, — прошептала Ефросинья, и он согласился с ней.

Не спеша обошли они еще несколько храмов, а потом Святослав сказал:

— На все не хватит сил. Да и проголодался я основательно. Может, зайдем и перекусим?

Харчевни располагались на рынках и пристани. Обычно для простых людей еда готовилась прямо на кострах, поэтому в этих местах в воздухе всегда плавал аппетитный запах мяса, рыбы и различных специй. Но люди состоятельные предпочитали перекусить в специальных домах, где можно было расположиться за столом, где еду принесут в чистой посуде и вино с пивом поставят, если нужно. В одну из таких харчевен они и зашли.

Едва уселись за стол, как перед ними явился услужливый челядин. Святослав заказал шти, кашу пшенную с маслом и вина. Народу в харчевне было достаточно много, они ели, пили, разговаривали, трое в углу о чем-то громко спорили.

— Не помню, когда посещала подобное заведение, — тихо говорила Ефросинья. — Кажется, последний раз после рождения второго ребенка. Тогда муж купил мне ожерелье, это оказалось его последним подарком.

— А мне чаще всего приходится питаться всухомятку или приготовленным на кострах. Походы, один за другим военные походы, сражения, битвы…

— Когда только это закончится? — с тоской в голосе проговорила она. — Не половцы, так князья между собой начинают драться. И чего не могут успокоиться, чего делят?

— Земли распределить между собой им не под силу. Каждому кажется, что его обидели, обделили, ущемили.

— И тебя, князь, тоже обошли?

— Да нет. Как я сидел в Новгород-Северском княжестве в юности, так и до сих пор сижу.

— Верю. У тебя такой спокойный, незлобивый характер. Я это с первого взгляда увидела.

Челядин принес заказ, они принялись за еду. Ефросинья не отказалась выпить вина, щеки ее тотчас зарумянились, глаза заблестели.

— Давно не пила, — призналась она, низко склоняясь над чашкой. — Сразу в голову ударило.

— Значит, потом ум будет ясным, — успокоил он ее.

— Выходит, ты бражник знатный, коли заранее знаешь, что со мной будет?

— Приходится иногда. То княжеские пиры, то тризны по погибшим.

Разговор снова было вернулся к войнам, но обоим не хотелось его продолжать, поэтому обед завершили в молчании.

Солнце стояло высоко и жарило немилосердно, из-за Днепра задувал сухой горячий ветер. Вино путало мысли, а на душе Святослава было легко и приятно, как никогда. Какое-то необыкновенное веселье овладело им, хотелось совершить какую-нибудь глупость. Он с умилением глядел на ладный стан Ефросиньи, облаченный в темно-синее, под цвет глаз, платье из тончайшей ткани восточной работы, покачивающиеся бедра, и в голове его рождались мысли, каких не было со времен юности.

— Здесь рядом находится иконописная мастерская, — сказала она, старательно глядя себе под ноги. — Там работает знакомый мастер. Не хочешь заглянуть?

Ему было все равно, хоть в мастерскую, хоть еще куда, лишь бы она была рядом. И потому, не раздумывая, согласился.

Мастерская располагалась в деревянном доме. В небольшой комнате царил настоящий кавардак. На скамейках, стульях и столе лежали краски, кисти, растирочные камни, цветные порошки, тряпки, деревянные доски и еще что-то; часть помещения была отгорожена занавеской. Посреди этого беспорядка стоял чернявый человек лет сорока, лысый, с длинным носом, брезгливо оттянутыми губами, и смотрел на них коричневыми выпуклыми глазами.

— Здравствуй, Илларион, — проговорила Ефросинья теплым голосом. — Принимай гостей. Прости, без предупреждения, но так вышло. Знакомься, это князь Святослав, в Киеве случайно.

Илларион коротко взглянул на Святослава, в его глазах мелькнул холодный огонек.

— Проходите. Усадить только некуда. Пристраивайтесь как-нибудь, не во дворец пришли.

— У него всегда беспорядок, — с улыбкой говорила Ефросинья, освобождая себе место на скамейке. — Все живописцы такие безалаберные. В каждой мастерской вечная неразбериха.

И вдруг Святослав почувствовал, что в помещении есть кто-то еще. Он оглянулся и увидел, как из угла на него устремлен пристальный взгляд. Он даже вздрогнул от неожиданности. А потом, приглядевшись, понял, что там стояла икона с изображением лика Христа. Он подошел поближе и стал рассматривать. Изможденное лицо было выписано как обычно, но глаза поражали своей жизненностью, правдоподобием, и Святослав не мог оторваться от них.

— Что, князь, понравилась моя икона? — раздался за спиной скрипучий голос Иллариона.

— Да, — искренне ответил Святослав. — Я бы ее приобрел.

— Невозможно. Она сделана на заказ.

— А мне можно заказать?

— Сначала давайте выпьем вина, а потом разговор поведем.

Он сдвинул предметы на столе, да так, что ни один из них не упал, поставил кувшин, три кружки, горбушку черствого хлеба, пару соленых огурцов и пять медовых пряников. Они выпили, закусили. У Святослава сильно закружилась голова, он почувствовал, что сильно захмелел, и, чтобы скрыть это, вернулся в угол и стал рассматривать икону.

Он услышал, что Илларион и Ефросинья прошли за занавеску, оттуда послышался их приглушенный разговор, он усиливался, наконец Святослав услышал, как живописец произнес:

— И чем же он тебе хорош? Князь, что ли?

— При чем тут князь? — раздраженно ответила Ефросинья. — Человек хороший.

— А я чем плох?

— Ты замечательный, Илларион. Только…

— Что — только?

— Да не о том ты, Илларион!

— О чем же надо?

— Тише! Нас могут услышать.

Они еще о чем-то поговорили, потом возвратились к столу. Святослав заметил, что оба были напряжены, насуплены.

Немного побыв, Святослав и Ефросинья распрощались и вышли из мастерской. Святослав чувствовал себя не в своей тарелке, поэтому молчал. Ефросинья тоже не начинала разговора.

Внезапно она сказала:

— Вот так он и живет. Как исполнит заказ, у него гостей полон дом, пир горой. А потом снова на хлеб и воду садится, как сейчас. Но одаренный на удивление.

— Я заметил. Он что, грек?

— Ты о внешности?

— Да, чернявый.

— Отец его грек. Тоже живописцем был. Приехал из Византии, да так и остался.

Они подошли к терему.

— Здесь я живу, это мои хоромы, — сказала она и испытующе посмотрела ему в лицо. Он понял ее призывный взгляд, следующий шаг надо было делать ему. Святослав некоторое время колебался. Несмотря ни на что, продолжал он любить свою супругу, половецкую княжну, дочь другого Аепы, названную при крещении Доминикой. Помнится, когда выбирали для нее христианское имя, он первым высказался за то, чтобы так ее назвали; ему казалось, что она будет домовитой хозяйкой, любящей матерью, послушной супругой. Иначе было нельзя, нося такое имя — Доминика! А получилось все как раз наоборот. Из девочки превратилась она в высокую статную красавицу, затмив своими прелестями других женщин; кроме нее, он, Святослав, не смел и думать о ком-либо. Но чем взрослее и краше становилась она, тем надменнее и высокомернее относилась к нему. Не помогали ни уговоры, ни увещевания, ни ласки. Ко всему прочему начал замечать он, что на пирах и веселиях, сначала таясь, а потом все более открыто стала заигрывать она с другими мужчинами. Иногда во время застолья исчезала, а затем возвращалась с какой-то блудливой улыбкой на губах и неестественным блеском в глазах. Он обо всем догадывался, возвратясь домой, наедине корил ее:

— Что делаешь, а? Почему ты меня позоришь при всем честном народе, а?

— Заакал, шут гороховый! — с вызовом отвечала она. — Ты лучше власть употреби, побей меня как следует! Ну, что встал, как пень? Вот плетка, отхлещи как следует непутевую твою жену!

Но у него рука на нее не поднималась. Он даже представить себе не мог, чтобы сделать больно женщине, тем более такому обожаемому существу, каким была Доминика.

— Ты даже на это не способен! — презрительно кидала она ему в лицо. — Скажи, а на что-нибудь вообще ты способен?

«А правда, способен ли я на смелые решения в любви? — спросил он себя, стоя перед Ефросиньей. — Меня топчут, а я терплю. Разве можно вынести такое?»

И он сказал:

— Пригласи в гости. Хочу посмотреть, как живешь.

— Высоким гостям всегда рады, — ответила она. — Проходи, князь, будь как дома.

Через три дня, прощаясь, он сказал ей:

— Как приеду в Новгород-Северский, сразу стану разводиться со своей женой. Уставы князей разрешают развод при неверности супруги. Меня ничто не остановит. Жди моего приезда в Киев, я тогда буду свободным человеком, и мы соединим свои судьбы.

Дворец встретил его шумом и гамом. Приехали половцы, родственники жены, расползлись по многочисленным помещениям, разнесли вонь степных кочевий. Святослав жал им руки, обнимался, старался быть радушным и приветливым, а сам едва сдерживал копившееся раздражение от громких разговоров, от того, как за едой гости чавкают и вытирают о свои штаны жирные ладони, как будто не дадены им рушники.

Доминика ходила радостной и счастливой, как всегда при приезде родни. Она уже была пьяна и встретила Святослава наигранно-весело, при всех показательно поцеловала в губы, усадила рядом и налила чару вина:

— Выпей, супруг, за дорогих гостей!

Святослав пил мало и вскоре ушел в свою горницу отдохнуть с дороги. После всего происшедшего в голове было пусто, не хотелось ни о чем думать. Но он чувствовал, что продолжает любить свою жену, что Ефросинья отошла куда-то в сторону, и было стыдно и совестно перед ней, но он был однолюб и ничего с этим не мог поделать. Помаявшись, он незаметно для себя уснул.

Проснулся, когда солнце садилось за крыши домов. «Нельзя спать перед заходом солнца, — вспомнил он слышанный в детстве совет матери. — Голова болеть будет». И, действительно, голова была как чугунная. Впрочем, может, с дороги да от выпитого, хотя и выпил он всего лишь чарочку. Пойти к Доминике, может, у нее какой настой от головной боли есть?

Он подошел к ее светлице и открыл дверь. То, что представилось, потрясло его. На кровати сидела его жена и молодой половец, и они целовались. Он увидел ее обнаженное тело, наполненные страстью глаза, растрепанные волосы… Особенно его поразило то, что Доминика не испугалась при его появлении, а лишь чуточку отстранилась от любовника и сказала капризно:

— Вечно ты не вовремя…

Он круто повернулся и вышел, не помня себя, ворвался в свою горницу, упал плашмя на кровать. Сколько раз намекали, что жена неверна ему, и вот теперь он увидел собственными глазами. Какая низость! Какой позор!.. То, что три дня пробыл с Ефросиньей, он забыл, ему виделась только картина измены Доминики с половцем. Нет, дальше терпеть нельзя, решил он про себя. Надо рвать с ней все отношения окончательно. Иначе каким он мужчиной будет, если станет колебаться? А самому ему в это время хотелось, чтобы ничего не менять, чтобы все осталось по-прежнему, чтобы рядом с ним была она, его любимая супруга, его Доминика…

В дверях послышался шорох, отстраненный голос жены спросил:

— Ну и что ты будешь делать теперь?

Он — в подушку:

— Уйду. Насовсем уйду от тебя…

— Никуда ты не денешься, — издевательским тоном произнесла она. — Ты не способен. Ни на что ты не способен, кроме войны. Вот этим и занимайся, а другим жить не мешай.

«Другим» — это ей, понял он. Он не должен ей мешать путаться с другими мужиками. И это она ему говорит открыто, как само собой разумеющееся! И ему вдруг захотелось сказать ей что-то обидное, задеть и унизить. Тут он вспомнил про Ефросинью и проговорил с торжеством в голосе:

— А я тоже тебе был неверен!

В ответ она рассмеялась, презрительно, дерзко:

— Врешь! Выдумал, чтобы сделать мне больно, отомстить. Никакой другой женщины у тебя нет. Да и никогда не будет!

— А вот и есть! А вот и есть! — упрямо твердил он.

— Ты и соврать-то не умеешь, — вздохнула она притворно, будто жалея его, и это было ему особенно обидно и досадно. Тогда он вынул из кармана платочек, который подарила на прощанье Ефросинья, и, протягивая его жене, настойчиво проговорил:

— Вот, убедись, даже запах ее остался.

Она поднесла платочек к лицу, понюхала, потом еще раз взглянула на него и уже зло, с ненавистью:

— Выходит, ты только прикидываешься святошей! А в тихом омуте черти водятся! Да еще меня смеешь обвинять! Ну, этого я тебе никогда не прощу!

Доминика заперлась в своей светлице, и как ни пытался Святослав войти к ней, она его не пустила. А рано утром, когда он спал, она уехала из Новгород-Северского вместе с половцами.

Без нее дворец будто опустел. Как неприкаянный ходил он по нему, казнил себя за то, что проговорился про Ефросинью, жалел, что связался с этой женщиной в Киеве, что все сломал в своей жизни, сам того не желая. Если бы можно было вернуть прошлое, пусть с короткими и зыбкими радостями, но наполненное любовью к Доминике, он бы согласился на это не колеблясь… И вдруг вспомнил, как однажды, еще пятнадцатилетним юношей, когда он возвращался с охоты и только что выехал из леса, с холма увидел город, притулившийся возле широкой Десны, воды которой блестели в лучах полуденного солнца, разброс домов в кущах садовых деревьев и княжеский дворец среди них. И его грудь внезапно наполнилась теплом и светом: там, в этом дворце, в одной из светлиц живет его Доминика, чудесное существо, которое дарит ему радость. Именно в этот день он впервые почувствовал любовь к ней, и эта любовь жила с ним до сегодняшнего дня. И он хотел бы жить с ней до конца дней своих!

В этих переживаниях и застал Иван Берладник князя, когда прибыл к нему с берегов Русского моря. Зная о добром и жалостливом характере князя, он в своих повествованиях о странствиях и скитаниях тотчас подпустил слезу, умолчав, разумеется, про морские похождения.

Святослав в волнении ходил по горнице, изредка всплескивал руками, произносил сокрушенно:

— Ах, вот ведь как бывает… Надо же такому случиться… Какая несправедливость! Какой произвол!.. Боже ж мой, Боже ж мой…

Когда Иван закончил словоизлияния, он сочувственно проговорил:

— Чем тебе помочь, голубчик, прямо не знаю. Свободных княжеств у меня нет, все разобрали Рюриковичи, даже глухого городка не имеется, уж поверь мне. Ах, вот беда какая, такая напасть…

— Да я и не прошу владения, — торопливо проговорил Иван, испугавшись, что Святослав откажет ему в помощи. — Я готов, князь, послужить тебе в военном деле. Все-таки знаю кое-что, бывал в кое-каких переделках…

— Ну тогда все просто! — обрадовался тот. — Хоть сейчас принимай стяг в моем войске, будешь со мной ходить в походы. Их столько предвидится, что без работы не останешься. А я уж тебя отблагодарю, в этом не сомневайся.

Стяг — это небольшой отряд в 150 воинов, но и тому Иван был чрезвычайно рад и немедленно согласился.

И Святослав неожиданно остановился перед ним и, ласково глядя в лицо, проговорил обрадованно:

— Я вижу, ты человек честный и надежный. Вот и поручу тебе очень ответственное задание. Сам хотел ехать в Степь, но забот много, просто некогда. Поедешь, голубчик, к половцам, пригонишь табун лошадей. Я и деньги тебе дам, и к кому из ханов обратиться укажу.

— Конечно, конечно! — тотчас отозвался обрадованный Иван. — Хоть сегодня готов отбыть!

Когда он пересказал этот разговор Агриппине, она прослезилась и произнесла:

— Поистине святой человек! Служи ему честно, Иван, он обязательно нам поможет, лишь бы случай подвернулся, какое-нибудь владение выделит, и заживем мы с тобой тихо и спокойно до самой старости… И сколько он тебе денег на коней дал?

— Целое состояние доверил, — похвастался Иван. — Двести гривен серебра и двенадцать гривен золота!

Однако поездка в Степь неожиданно была отложена на неопределенное время. Святослав Ольгович вызвал к себе Ивана и сказал, нервно похаживая по горнице:

— Получил я неприятное известие из Киева. Великий князь Всеволод, мой брат, доживает последние дни. Преемником себе он назначил брата, Игоря. Но дошли слухи, что не очень хотят его киевляне…

Игоря считали возмутителем спокойствия, человеком неугомонным и скандальным, с крайне неуживчивым характером. Из одной схватки он бросался в другую, не успевал закончить один поход, как собирался в новый. Был безумно храбр, способен был кинуться в самую гущу боя и рубиться из последних сил. Так, только в последний год, исполняя обязанности великого князя вместо заболевшего Всеволода, он воевал с Польшей, дважды ходил на Переяславское княжество и дважды терпел неудачу, чем и вызвал недовольство киевлян.

— Надо ехать в Киев, чтобы, не дай Бог, каких бед не натворил мой любимый братец и не лишились бы мы, Ольговичи, великокняжеского престола. Поедешь, князь Иван, со мной? Человек ты бывалый, много повидал, хотелось бы иметь тебя в своих советчиках и помощниках.

Иван согласился.

В июле 1146 года Святослав приехал в Киев, прошел мимо терема Ефросиньи, но так и не решился заглянуть к ней. Всеволода Ольговича застал совсем плохим. Тот полулежал в кровати, обложенный большими подушками. Толстое брюхо его спало, рачьи глаза, когда-то страшные для всех, потухли. Брата он встретил слабой улыбкой, попросил рассказать что нового в родной Черниговщине, о чем говорят-судачат на Руси. Беседа их затянулась надолго.

Иван Берладник в это время находился в доме Святослава, расположенном в военном посаде Пасынча Беседе. Нечаянно разговорился с ключником Матвеем. Сильно шепелявя (в юности в драке ему выбили передние зубы), он говорил взволнованно и с придыханием:

— Тревожно, батюшка, нынче в Киеве. Слухи нехорошие ходят. Люди сходятся группами и переговариваются. Все это сильно напоминает события тридцатилетней давности, когда киевляне восстали против вокняжения черниговских князей и настояли на приглашении Владимира Мономаха.

— И чем же сегодня недовольны киевляне? — спросил Иван, отодвигая недоеденную кашу с молоком и принимаясь за жареное мясо.

— Большие обиды на великого князя Всеволода Ольговича высказывают. Приблизил он в последние годы тиунов Ратшу и Тудора, передал им управление в Киеве и Вышгороде, а те давай чинить насилия и грабежи. «Ратша погубил Киев, а Тудор Вышгород», — вот как рассуждают в народе.

— Что еще говорят в народе? Или этим недовольство горожан и заканчивается?

— Кабы так… Но только боюсь я тебе пересказывать иные слова…

— А ты не бойся. Я человек сторонний. Да и передавать чужие слова не имею привычки.

— Не любят в Киеве черниговских князей. Испокон веков так повелось, что на них смотрят здесь как на чужаков…

Иван про это слышал. В 1113 году по этой причине не пустили на престол Олега Святославича, а предпочли переяславского князя Мономаха, хотя по старшинству не ему надо было быть великим князем; и все князья черниговские, приезжая в столицу, чувствовали на своей спине недружелюбные взгляды. Из-за чего шла такая вражда, никто не знал и не пытался вникнуть, но она была издавна и выливалась в самые различные формы.

— Всеволод Ольгович заставил киевлян крест целовать Игорю, — продолжал между тем ключник. — Люди шли под принуждением и присягу давали неискренне. Разве не нагляделись они на его брата Игоря, что он на одном месте долго усидеть не может, из одной войны в другую бросается, из битв и сражений не вылезает? Это он был всего-навсего князем маленького княжества, а сколько походов совершил! Но коли станет великим князем Руси да получит в руки все русское войско, на какие страны тогда замахнется? А ведь народ понимает, что головы класть придется ему, а не князьям.

— Князья тоже погибают.

— И такое бывает. Только…

— Что только?

— Унизил великий князь киевлян, как есть унизил! — решительным голосом проговорил Матвей. — Обычай наш растоптал, превратил нас всех в задницу!

Задницей (с ударением на «и») в Древней Руси называли движимое и недвижимое имущество, которое передавалось по наследству, и Иван сразу уловил мысль Матвея, что он этим хотел сказать.

— Не надо было Всеволоду указывать на своего наследника? — спросил он.

— Конечно! Ведь даже великий Владимир Мономах заключал с киевлянами договор, когда восходил на престол. Времена переменились, а великий князь понять этого не хочет. К голосу вече надо прислушиваться ныне, большую силу оно заимело. Киевляне — это уже не вещь, не имущество, которое можно так просто передать из рук в руки.

30 июля 1146 года князь Всеволод Ольгович скончался. После похорон, усталый и разбитый, Святослав прилег отдохнуть, как его поднял ключник Матвей:

— Беда, князь! Киевляне собрались на площади, говорят непотребные слова, требуют тебя на вече!

— А что Игорь? Он же великий князь!

— Игоря хулят последними словами и не хотят разговаривать! Поспешай, князь, а то как бы беды не было…

Подходя к Софийской площади, издали он услышал гул многих голосов. Народу — не протолкнуться. Но его сразу узнали, расступались, освобождая дорогу. Легко взбежав на помост, оглядел людей и тотчас понял, что возбуждение толпы достигло высшей точки, еще немного, и пойдут громить, не щадя никого и ничего.

Святослав поднял руку, гул понемногу стих. Тогда он обратился к стоявшему рядом с ним старейшему воеводе Иван Войтишичу, служившему еще Владимиру Мономаху:

— Объясни, боярин, чем так недоволен народ?

Войтишич поморгал старческими подслеповатыми глазками, ладонью разгладил длинную бороду, ответил скрипучим голосом:

— А тем возмущен народ киевский, что с ним перестали считаться. Мы не задница, чтобы передавать по наследству. Мы еще чего-то стоим! Так я говорю, киевляне?

— Верна-а-а! — взревела толпа.

— Не нужен нам Игорь, назначенный без нашего согласия!

— А кто же вам нужен? А кого бы вы хотели в великие князья? — тотчас спросил Святослав.

И тут произошла заминка. Стало быть, не было согласия в этом вопросе, не сумели договориться между собой горожане.

Молчание затягивалось. Видно было Святославу, как люди переговаривались между собой, кто-то что-то пытался выкрикнуть, толпа стала все больше и больше волноваться. И в этот момент Иван Войтишич вдруг обратился к Святославу:

— А будь ты великим князем! Я тебя знаю и доверяю. Честный и справедливый ты человек, Святослав. Правду я говорю, киевляне?

И тут толпу прорвало. Со всех сторон стали раздаваться крики:

— Любо!

— Святослава на престол!

— Святослава!

Когда шум стих и все взоры обратились на него, князь поклонился народу и ответил:

— Благодарю, народ киевский, за доверие. Только не могу я принять предложение ваше. Не по закону оно. Мой брат старше меня, вот ему и надлежит занять киевский престол.

И тогда толпа вновь взорвалась криками:

— Долой!

— Не жела-а-ем!

— Святослава-а-а!

К Святославу подошел Иван Войтишич, проговорил встревоженно:

— Что будем делать, князь? Народ может взбунтоваться. Коли возьмется за оружие, много бед натворит.

— Не могу я против старшего брата пойти, — твердо ответил Святослав.

— Ну как знаешь. Только я за последствия не отвечаю!

И Войтишич отошел в сторону.

И тогда на помост выскочил тысяцкий Улеб. Выкрикнул:

— Это славно, что Святослав уважает обычаи Руси! Почет и низкий поклон ему за это! Пусть будет великим князем Игорь! Но только рядом с ним поставим и Святослава! Пусть правят оба брата! У нас больше доверия будет к великокняжеской власти!

Сначала толпа притихла, как видно, размышляя над словами Улеба. Но вот то там, то здесь послышались выкрики:

— Любо!

— Пусть правят двое!

— Игоря! Святослава!

Улеб поклонился Святославу:

— Правь, Святослав, землей Русской вместе с братом Игорем. А сейчас руководи вече, полное право у тебя.

Святослав откашлялся, подошел к краю помоста, спросил:

— Ну что, народ киевский, расходиться будем или еще какие дела есть?

Стоявший недалеко боярин Лазарь Саковский выкрикнул зычно:

— Ратшу и Тудора выдашь нам? Народ хочет разобраться с ними!

Толпа вновь взорвалась криками. Что кричали, не поймешь, только видно было, что все поддерживали слова Саковского. Святослав посмотрел на Ивана Войтишича: дескать, что делать? Тот махнул рукой и отвернулся: поступай, как вече требует. И Святослав сказал:

— Много обид и несправедливостей принесли народу киевскому и вышгородскому Ратша и Тудор. Поступайте с ними по вашему разумению!

И тогда толпа сдвинулась и пошла в направлении Зборичева Взвоза; Святослав знал, что там проживает Ратша, значит, будут громить его имение. Наверно, кто-то уже вознамерился отправиться и в расположенный недалеко от Киева Вышгород, чтобы свести счеты с Тудором. Что ж, пусть накажут двоих, но в столице удастся избежать мятежа, когда пострадают десятки и сотни человек. Тут он бессилен что-либо исправить.

Святослав решил поговорить с братом. В великокняжеском дворце шмыгала испуганная челядь. Игорь заперся в своей горнице, на стук открыл засов, спросил придушенным шепотом:

— Ну как там, на вече?

Были они с ним погодки, во всех играх и проказах участвовали вместе. Был Игорь до отчаянности смелым и находчивым. Но удивляли в нем какие-то крайности. Он мог кинуться в гущу драки, биться до последнего, не жалея себя. Но иногда вдруг, потерпев поражение, отказывался от игр, убегал и прятался ото всех и только после некоторого времени возвращался к друзьям-приятелям. Мальчишки по осени любили лазить по чужим садам и огородам, «огородничать», как это называли. Не потому что своих не было; в княжеском саду, раскинувшемся вдоль реки Десны, кусты вишни и сливы были усыпаны плодами, а от яблок прогибались ветки… Но чужие были вкуснее! Лихачеством, даже чуть ли не геройством считалось ночной темнотой перелезть через забор, прокрасться к грядкам с огурцами и набрать их за пазуху или на ощупь нарвать яблок, слив или груш. Крадешь, а внутри все трепещет от страха: вдруг из-за угла налетит на тебя с дубиной хозяин, сторожащий свое добро, или собака вдруг сорвется с цепи и раздерет тебе штаны вместе с ягодицами. И какое удовольствие раздарить добычу девчонкам, которые с восторгом смотрят на тебя как на героя!.. Во всех этих набегах на чужое добро участвовал и Игорь. Только иногда вдруг, когда все поедали приобретенное, он отходил в сторонку, становился на колени и начинал молиться, прося у Господа прощения за прегрешение…

Вот и теперь этот по-настоящему храбрый и безрассудно смелый человек был не на шутку напуган. Святослав постарался его успокоить:

— Разошлись. Сейчас, наверно, громят терема Ратши и Тудора. Так что мятежа, кажется, удалось избежать.

— Думаешь, этим все и закончится?

— Надеюсь.

Потом, помолчав, добавил:

— Только рано тебе радоваться. Вече решило, что княжить будем вдвоем — ты и я.

— Это как?

— А как хочешь, так и понимай.

Игорь надолго задумался. Святослав прошел к окну, открыл его. Пахнуло прохладным воздухом, видно, будет дождь. Тоже неплохо. Вторую неделю стояла жара, земля требовала влаги. Лишь бы не с ураганами и градом пришли копящиеся где-то за краем неба грозовые тучи…

— Ну и к чему привели тебя твои размышления? — шутливо спросил он, чтобы как-то разрядить и сгладить тяжелую обстановку в гриднице.

Игорь порывисто встал, шагнул к нему, взял за плечи.

— Будем править вместе. Мы — братья, всегда в согласии жили. Не нарушим его и впредь! Я — старший, мое слово первое, но обещаю прислушиваться к твоим советам.

— Согласен, брат. Знаешь мой уживчивый характер. Так что сговоримся.

Расчувствовавшись, они обнялись и прижались щеками друг к другу. Потом уселись на скамейке, плечом к плечу, стали обсуждать дела.

— Надо пресекать крамольные разговоры, — говорил Игорь. — Ловить смутьянов и сажать в поруб, а то и в Днепр головой!

— Ты думаешь, будут такие? Ведь вече проголосовало за нас, считай, единогласно.

— Вече вечем! А как были у нас, Ольговичей, недруги, так они и остались. Я тебе сразу назову несколько бояр, которые к нам враждебны. Прежде всего, это Иван Войтишич, верный пес Мономашичей…

— Но он как раз и упрашивал меня стать великим князем! Я думаю, он станет нашей главной опорой во власти.

— Э, как был ты доверчивым простофилей, так им и остался! Ты еще скажи, что тысяцкий Улеб или Иван Саковский готовы положить головы за нас с тобой!

— Конечно! Они тоже ратовали за наше избрание, толпу уговаривали…

— Правильно! Увещевали! Чтобы народ не бунтовал! Потому что в случае мятежа и их имения будут разорены и сожжены! Ты думаешь, они этого не понимают? Еще как!.. И теперь, когда все успокоилось, снова примутся за свое, начнут пускать разные слухи про нас с тобой, настраивать чернь против нашего правления…

— Тогда схватить их и посадить в поруб! Чего с ними нянчиться?

— Попробуй схвати! Знаешь, сколько у них сторонников в Киеве и по стране? А сколько вооруженных воинов стоят наготове? Только попытайся тронуть, бед не оберешься. За них поднимутся стар и млад, потому что на Руси всегда, кем бы они ни были, страдальцы вызывают сочувствие в народе.

Избрание Святослава Ольговича великим князем вызвало у Ивана Берладника новые надежды на получение удела. Он не утерпел, стал говорить об этом своему новому хозяину:

— Князь, явится в Киев Владимирко, заступись за меня, замолви словечко. Сколько можно обиды помнить? Может, уважит твою просьбу, простит он своего племянника, вернет Звенигород…

Святослав, привыкший помогать людям, не замедлил откликнуться:

— Думаю, сумею уговорить строптивого волынца. С причудами правитель, да все равно с великим князем Руси ему придется считаться. Намечаем мы с братцем Игорем совет князей через пару месяцев собрать, прибудет и Владимирко. Вот там я его попрошу за тебя.

Однако события повернулись по-иному. Скоро после вече послухи стали доносить, что Иван Войтишич, тысяцкий Улеб и боярин Иван Саковский через своих людей мутят народ, призывают чернь к неповиновению великим князьям. Таких горлопанов ловили, пороли плетями, но разве всех поймаешь?

А тут пришло еще более страшное известие; многие киевские бояре, среди них Иван Войтишич, Улеб и Иван Саковский, направили гонца к переяславскому князю Изяславу Мстиславичу, приглашая его на великокняжеский престол.

— Надо поднимать черниговских князей, — сказал Игорь, когда они остались одни. — Нам одним с тобой с Мономашичами не справиться. По слухам, Изяслава готовы поддержать жители Белгорода и Василева, а также «черные клобуки».

«Черными клобуками» русы называли кочевников торков, берендеев и печенегов, расселенных по пограничью; эти племена питали смертельную ненависть к половцам и мужественно защищали от них Русские земли. Теперь они перекинулись на сторону переяславского князя.

— Но это — война? — ужаснулся Святослав.

— Может, до сражения не дойдет, — успокоил его Игорь. — Соберем большое войско, заставим Изяслава вернуться в Переяславль.

Но черниговцы помощи не прислали. Изяслав между тем со своей дружиной переправился через Днепр и двинулся на Киев. К нему примкнули многочисленные орды «черных клобуков» и жители по реке Рось, закаленные воины пограничья; из Киева тайно вышли вооруженные отряды и соединились с переяславским князем.

— Хорошо, что предатели заранее открылись, — сказал на этот счет Игорь. — А то могли в спину ударить. Но у нас и так сил достаточно, чтобы проучить этого выскочку!

13 августа 1146 года Игорь и Святослав вывели свои войска и выстроили у киевской крепости. В центре Игорь поставил свою дружину, на правом крыле — дружину Святослава, а левое крыло заняло киевское войско, которое возглавили Иван Войтишич и тысяцкий Улеб. У великих князей сил оказалось меньше, чем у Изяслава, но Игорь решился первым начать бой. Он подскакал к Ивану Войтишичу и, указывая рукой в сторону противника, прокричал:

— Я сейчас ударю по черным клобукам, разгоню эту беспорядочную орду, а потом навалюсь на дружину Изяслава. Подсоби, воевода, отсеки киевлян. Там ремесленники и торговцы, в руках меч как следует держать не могут, забот тебе много не доставят!

— Не сомневайся, великий князь, — степенно проговорил воевода. — Исполню как приказано.

На всем скаку Игорь развернул своего коня перед строем своей дружины и, высоко подняв меч, призвал:

— Мои славные воины, вперед!

Он не стал оглядываться назад, слышал, как, набирая бег, мощно двигалась за ним тяжеловооруженная конница; удар сплоченной бронированной массы всадников был страшным. Степняки смешались и повернули вспять. Игорь улучил момент в жарком бое, оглянулся на войско Ивана Войтишича: как он там, пошел ли в наступление? То, что увидел, повергло его в ужас: воевода перестроил своих воинов и двинул ему в спину. «Предательство!» — мелькнуло у него в голове, и он, уже ничего не соображая, стал выбираться из тесноты сражавшихся бойцов, чтобы найти себе спасительный путь для бегства…

Ему удалось прорваться в какой-то лес, но конь провалился в болото. Вокруг никого не было. Больной ногами, он не мог двигаться и четыре дня просидел в вонючей жиже, пока на него случайно не наткнулись воины Изяслава; они привели его к своему князю. Тот не стал разговаривать со своим недавним соперником, а повелел заковать его в железо и отправить в Переяславль, где он и был посажен в поруб — темницу без окон и дверей — монастыря Святого Иоанна.

Четырехдневное пребывание в холодном болоте обернулось для Игоря тяжелой болезнью. Князь так сильно разболелся, что не чаялся выйти из темницы живым. Он взмолился к князю Изяславу Мстиславичу, чтобы тот позволил ему принять перед смертью монашеский постриг. «Брате, — передает его слова летописец, — се болен есми велми, а прошю у тебе пострижения. Была бо ми мысль на пострижение еще в княженьи своем; ныне же у нужи сеи болен есмь велми, и не чаю себе живота».

Изяслав дал согласие. В Переяславль прибыли посланцы великого князя и повелели разломать верх темницы. Только таким способом узника смогли вытащить наружу. 5 января 1147 года в Переяславле Игорь Ольгович был пострижен в монахи. Принятие монашеского пострига воспринималось в те времена в буквальном смысле как смерть для всего остального мира. Игорь терял статус князя, переставал быть претендентом на какой-либо стол (не только киевский, но и любой другой). Таким образом, он превратился в совершенно безобидного человека для Изяслава Мстиславича, но тот перевез его в Киев и продолжал держать под строгой охраной, на положении пленника.

Святославу же удалось перебраться через Днепр и вернуться в родной Новгород-Северский. Узнав о судьбе брата, он решил вызволить его из неволи. Но кто ему поможет? Черниговские князья предали и переметнулись на сторону Изяслава Мстиславича, половцы, не желая ссориться с Киевом, отделывались одними обещаниями. И тогда взоры его обратились на север, в Суздальскую землю, к Юрию Долгорукому. Он послал ему записку: «Брата моего Всеволода Бог взял, Игоря Изяслав захватил. Иди в русскую землю, в Киев! Помилосердствуй! Вызволи брата, а я буду тебе, надеясь на Бога и силу животворящего креста, помощником».

Прочитав послание, Юрий тотчас вспомнил своего троюродного брата. В 1108 году они вместе ездили в Степь сватать половецких княжон. Как это давно было! С тех пор они не виделись ни разу. Каким он стал, сильно ли изменился этот бывший стеснительный и мягкий характером юноша? Он зовет на войну, а это не какое-нибудь сватовство, пир и гуляние; там убийство, смерть, там важны мужество и самоотверженность, верность заключенным союзам и просто крепкая мужская дружба. Способен ли этот человек с добрыми глазами на это? Можно ли ему доверять? Ведь в случае ошибки пострадает не только и не столько он, князь Юрий, а может подвергнуться разорению вся Суздальская земля.

Но тут пришла обнадеживающая весть. 16 января 1147 года объединенное войско Святослава и Ивана возле города Карачева встретило силы великого князя Изяслава, которые вел князь Изяслав Давыдыч, двоюродный брат Святослава. Это был один из тех черниговских князей, которые предали его, Святослава, и переметнулись на сторону Киева. На путь воинских подвигов его толкнула обычная жадность — желание поживиться богатством своего двоюродного брата. «Пусти меня на него, — убеждал он великого князя. — Убежит он от меня, его жену и детей отниму и имение его отберу».

Молодой и неопытный, он в самом начале сражения неумело бросил в наступление конницу берендеев. Степняки засыпали противника тучей стрел, но Святослав предугадал замысел Изяслава и ударил бронированной дружиной в бок легковооруженным всадникам. Те смешались и побежали, в панике наскочили на киевскую пехоту, смяли и расстроили ее ряды. Тогда Святослав двинул свои полки вперед. По сути, это было не сражение, а избиение дезорганизованного неприятеля. Святослав не стал преследовать поверженные войска Изяслава (это же были в основном русы!), но победу отметил с показной пышностью.

Узнав о победе Святослава, Юрий Долгорукий перестал колебаться и в начале 1147 года, когда еще не сошел снег и не началась распутица, вторгся в Новгородскую волость и захватил Новый Торг и Помостье (земли на реке Мсте). Воодушевленный успехами, он пригласил своего союзника в Москву: «Приди ко мне, брате, в Москов». Это и есть та историческая фраза, в которой впервые упоминается Москва в русских летописях.

Святослав тогда находился в городке Лобынске, при устье Протвы, левого притока Оки. Сначала он направил в Москву своего сына Олега со свитой, тот привез Юрию подарки, в том числе «пардуса» — по-видимому, высокоценную шкуру барса.

На следующий день, 4 апреля 1147 года, в пятницу, в канун праздника Похвалы Святой Богородицы, в Москву приехал Святослав Ольгович. Встреча была радостной. Юрий некоторое время восхищенно смотрел в лицо Святославу, потом проговорил:

— Ну что, побили мы ворогов наших?

— Побили, князь. Крепко побили.

— А как они бахвалились! Изяслав полководцем великим считал себя! Щенок… Где ему против меня!

— Посмотрел бы, князь, как киевляне бежали от меня. Любо-дорого вспомнить!

— Отметим нашу победу за столом. Славный пир закатим!

Через день Юрий устроил обед в честь прибывших. «Повеле Гюрги устроити обед силен, и створи честь велику им, и да Святославу дары многы с любовию, и сынове его Олгови, и Володимиру Святославичю, и муже Святославе учреди, и тако отпусти их».