Книга: Викинги. Скальд
Назад: 4
Дальше: 6

5

Сьевнар Складный ничего этого не знал и не видел. Он так и не приходил в сознание.
Со стороны казалось, он вообще ничего не видит и не чувствует. Лежит, как колода, на широкой деревянной скамье, куда его втроем переложили Бьерн, жена хозяина Ильма, и дочь Сангриль.
Но это было не совсем так. Он чувствовал. Только жил при этом где-то очень далеко, в прошлом. Снова стал маленьким поличем Любеней, которого походя украли дружинники молодого ярла Рорика.
Ему, опять семилетнему, было тоскливо и страшно от новой судьбы. Одинокой, злой судьбы мальчишки-раба.
Пройдет еще много времени, много волн разобьется о каменистые берега фиорда, прежде чем мальчик-раб станет мужчиной и воином дружины. Заслужит право сидеть на верхнем, почетном конце стола, наряду с прославленными ратниками.
Как это получилось? Тоже случайно. Повезло. Остался в живых, не погиб от голода и холодов, не упал как старая кляча от непосильной работы. И свеоны приняли его, как равного, одарили нерушимым дружинным братством и дали оружие, и место на руме драккара.
Повезло?
Нет, не так. Не везение – судьба! И – оберег Велеса, незримо сохраняющий его во всех предрягах, когда жить, кажется, нет уже ни сил, ни возможности. Дядька Ратень, могучий волхв, умирая, отдал ему весь свой дух без остатка, прикрыл своей силой-живой, как широким щитом, думал повзрослевший Любеня…
* * *
Да, дружина Рорика вернулась из Гардарики без славы и богатой добычи. А он, Любеня, стал рабом с пригнутой к земле головой. Словно сразу сделался старше на много лет. На целую жизнь старше себя, прежнего.
Может – больше, чем на целую жизнь. Словно он умер, и родился заново, уже в другом месте – темном, страшном.
Он помнил, ярлы-владетели сначала все допытывались у него, маленького, про какие-то сокровища князя Добружа, которые, якобы, укрывают поличи в своих лесах. А что он знал?
Слышал про сокровища князя, да! – честно отвечал Любеня. Про них все слышали, не только поличи, во всех родах знают, что есть они, лежат где-то. Взрослые говорили между собой, а он слышал, да, есть. Где? А кто же их знает…
Кто может знать? Князь Добруж может, его, чай, сокровища-то. Да только он ничего не скажет. Потому что умер. Волхв Ратень сам закрыл глаза беглому князю, проводил его на огненную дорогу. С огненной дороги, однако, никто не возвращается. Волхв? Тоже мог знать. «Так ведь он тоже умер, ваши же воины посекли его мечами на берегу Лаги, что ему теперь говорить! – сердился Любеня на непонятливость свеев. – Сами посекли, а сами спрашиваете…»
Конечно же, он не врет, а чего ему врать-то? Все умерли, что тут скажешь…
Ярл Рорик много смеялся от его ответов. И все вокруг смеялись.
– Бойкий будет раб, – заметил Рорик старому Якобу.
Старик согласно кивал в ответ.
Ярл Рорик быстро отстал от мальчика со своими вопросами. Только плечами пожимал, мол, я ж говорил – мальчишка не знает ничего, не зачем время тратить. Старший владетель, заметил Любеня, вообще был равнодушен к богатству, предпочитал отточенное железо звонкому золоту.
Вот молодой ярл Альв долго не отставал. Сначала просто допрашивал, потом бил, щипал, накидывал на шею тонкую веревку и затягивал ее так, что дыханье останавливалось, а перед глазами плавали красные червяки. Однажды начал прижигать раскаленным железом, и это было больнее всего, что Любеня испытывал в своей жизни. А тот только пристально вглядывались в лицо мальчика, не обращая внимания на его крики.
Глаза у младшего ярла были злыми, маленькими, с короткими белесыми. Холодный, равнодушный взгляд и брезгливо поджатые губы – это Любеня навсегда запомнил. Презрительная брезгливость младшего владетеля казались ему куда страшнее, чем громогласный гнев старшего.
Наверное, именно тогда маленький мальчик Любеня впервые начал понимать, что такое быть рабом, вещью, которую при случае не жалко сломать и выкинуть, вспоминал он потом.
Глухая, потаенная ненависть к младшему ярлу так и осталась с тех пор.
А тот…
Самое удивительное, Альв тоже невзлюбил мальчишку. Давал затрещину при каждом удобном случае, поддавал ногой, выкручивал уши до боли, даже колол кончиком ножа. Просто так, от нечего делать, при случайной встрече.
Любеня кожей чувствовал неприязнь к себе младшего владетеля. Только боги знают, какие замысловатые кружева выписывал мальчик-раб по поместью, лишь бы не попадаться лишний раз на пути младшему ярлу. Хорошо, тот все время раздавал какие-нибудь распоряжения по хозяйству, его высокий, противный голос был слышен издалека, как предупреждающий сигнал.
С годами Альв Ловкий, в отличие от своего брата-воителя, набирал ширину не в плечах, а в поясе, круглел щеками и подбородком, но голос у него оставался все таким же пронзительным, как у подростка. Отовсюду слышен.
Почему так случилось? Почему Альв невзлюбил его? Какие обиды могли встать между знатным владетелем фиорда и бесправным рабом-недомерком? – думал потом Любеня. Словно Альв, хитрый как Локи Коварный, где-то в глубине догадывался, что маленький раб так и не покорился до конца. Не сдался под его пытками, не сказал всего…
Да, не сказал! Самую важную тайну – сберег!
А как еще мальчик мог отомстить? Чем отплатить за унижения? Только молчанием.
Пусть они, свеи, не догадываются, как он им отомстил, но он-то знал это, и тешился про себя этой мыслью. Да, пусть не сразу, но мальчик догадался, зачем волхв просил его запомнить приметное место на Лаге-реке. Сами свеоны своими допросами натолкнули его на эту мысль. Если есть княжеские сокровища – они там, конечно…
* * *
Есть ли участь печальнее, чем судьба раба? – часто думал тогда Любеня, жалуясь на жизнь и своим привычным богам, и новым, свейским.
Вот он совсем мальчишка… Он еще плохо разбирает свейскую речь и все время получает пинки и тычки за то, что не всегда понимает хозяев. Подносит не то, зовет не того, кидается не в ту сторону. Он бы и рад угодить, он старается, вслушивается, заглядывает в глаза, но все равно не успевает понять, когда свеи говорят слишком быстро. Те думают – нарочно путает. Непокорный раб. Еще больше злятся…
Потом казалось – он вообще не поднимал глаз первое время. Только заглядывал в глаза хозяевам, и снова опускал их к земле. В горле постоянно сжимался комок обиды, а на ресницах висели горькие тоскливые слезы, застилая зрение. Ему было и страшно, и одиноко, и все вокруг было чужое, злое, враждебное к нему, маленькому.
Неумолчный гул вечно хмурого моря, гористая, неприветливая земля, где бесконечные утесы и валуны опускаются прямо в воду, как руки каменных великанов, где скалы и валуны торчат повсюду, как их зубы или клыки. И главное – страшные, непонятные люди.
Прежняя жизнь среди родичей представлялась ему отсюда сплошным солнечным праздником. А здесь он как-то совсем не замечал солнца, хотя оно, наверное, светило как обычно.
Нет, здесь даже зелень деревьев, даже голубизна неба казались ему не яркими, как дома, а словно поблекшими, выцветшими от времени. Как будто и красок не хватило у богов для этой дальней земли. В избытке осталось только серого, каменного.
* * *
Шло время, и Любеня рос. Носил грубую одежду и коротко стриженные волосы, как положено всем рабам побережья. Жил, потому что, оказывается, и так можно жить. Человек ко всему приспосабливается, в этом его большая сила и, наверное, большая слабость, думал он потом, вспоминая.
Тоже – разрозненные картинки в памяти, ничего больше…
Вот он старше на несколько зим. Теперь Любеня пасет свиней на дальних холмах. Стадо огромное, больше трехсот голов – клыкастые кабаны, тупорылые матки, шустрые поросята. Вся эта визжащая, хрюкающая орда так и норовит забрести куда-нибудь в запретное место – глаз да глаз нужен. Он и еще двое рабов из Византии так и живут в землянке при стаде, греются только от костра, на котором варят бурду для свиней. Византийцы сильно страдают от холода и сырости, один уже кашляет кровью, а он – как-то привык к холоду, даже по первому снегу бегает босиком.
Византийцы, оба небольшие, смуглые, слабосильные, все время ссорятся между собой, склочничают, как старые бабы. Ему часто приходится разнимать их, часто – силой. Они оба старше его, но Любеня – сильнее, он – за главного.
Радости от старшинства мало, именно с него хозяйственный Альв спрашивает за каждую недостачу и нещадно сечет…
Вот Любеня еще подрос, почти юноша, он уже чувствует томление плоти при виде женщин. Ночами, ворочаясь на свое лежанке, часто вспоминает какой-нибудь завиток волос, поворот головы, случайный взгляд, блеснувший из-под пушистых ресниц. Снова проклинает свою судьбу раба, только уже по-другому, по-взрослому, более безнадежно что ли… А что делать? Какая бы ни выпала человеку судьба – другой не будет. С волей богов все равно не поспоришь, остается только уповать на их милость и ждать чуда. Верить.
Как можно выжить без веры в чудо?
Вот прошло еще время, теперь он работает в кузнице, подручным у мастера-раба Аристига, умеющего ковать такие мечи и топоры, что даже знаменитые свейские мастера восхищенно цокают языками. Сам конунг Рорик распорядился отдать его в обучение Аристигу. Мол, хватит рабу обниматься со свиньями, парень вырастает крепкий, плечистый, годится для железной работы, а раб, обученный ремеслу, – стоит впятеро-вдесятеро дороже обычного.
Аристиг – тоже раб, но свеи обращаются с ним бережно, уважают его искусство, присылают в кузню вдоволь жирного мяса и крепкого пива. В кузне – всегда дымно, чадно, горячо, старый, носатый грек своенравен, прикладывает подручных, Любеню и второго – франка Бове, по голове, по хребту чем ни попадя. Зато свеи их больше не трогают, они вроде как на особом положении, они – тоже будущие умельцы. А грек – что, вспыхнет и отойдет. Потом сядут, поговорят, посмеются даже.
Грек действительно выдающийся мастер, скоро разобрался юноша. Бывало, постучит по любому железу заскорузлым, паленым ногтем, послушает звук – и словно насквозь увидит, какой крепости этот металл, сколько его надо калить, сколько охаживать молотом и как охлаждать потом. А не то берет в руки железную заготовку, слушает, гладит, думает и вдруг отбрасывает ее совсем. Не годится, говорит, в этом железе не будет настоящей крепости.
Да, у Аристига было чему поучиться, понимал Любеня. Если о свободе остается только мечтать, то пока – хоть выделиться среди остальных рабов, заслужить хоть малую каплю уважения от хозяев.
Любеня знал, старый грек уже обучил для владетелей фиорда нескольких мастеров, тех потом продали с большой выгодой. Скоро и им это предстоит, быть проданными, понимал юноша. Хорошо это или плохо – кто знает? Только боги…
* * *
Воин Сьевнар открывал глаза и видел прямо над собой лицо девушки.
Красивое лицо… Нет, не так, скорее – неземное лицо. Вроде – из плоти и крови, но в это трудно, почти невозможно поверить.
Темные брови, стрельчатые ресницы, тонкий, точеный, задорно вздернутый носик. Золотая волна волос. И глаза – голубые, ясные, как безоблачное, летнее небо. И губы – пунцовые, сочные, как налитые ягоды земляники.
Очень красивое лицо… Земное, близкое, и не земное одновременно.
Нет, он как будто видел раньше это лицо, что-то смутное мелькало в памяти. Как видел всех обитателей окрестностей Ранг-фиорда, сталкиваясь в работе, на сходах или на общих праздниках. Но здесь, так близко, совсем рядом…
Потом он снова терял сознание, и опять приходил в себя, в очередной раз заново удивляясь красоте знакомой незнакомки. Если бы не две темные родинки на нежной щеке с чуть заметным персиковым пушком – он бы решил, что видит перед собой валькирию Христ, самую красивую из дочерей Одина Все-Отца. Родинки – свидетельство человеческого происхождения, у гладкокожих богов на теле не бывает этих знаков судьбы.
Сангриль! – позвал ее кто-то, и она откликнулась на это имя. А он, снова прикрыв глаза, несколько раз повторил его про себя.
Сангриль… Сангриль…
Жаль, не долго удавалось на нее любоваться. Болезнь все еще не отпускала его, и Сьевнар опять проваливался в забытье, где видел среди горячего, плывущего забытья отчетливые картины прошлого.
* * *
И снова он, Любеня, плывет по бурному морю. На этот раз – на взбрыкивающем скайде «Волк», как называлась эта шестнадцативесельная ладья.
Он уже взрослый, он чувствует себя совсем мужчиной, но он все еще раб. Теперь Любеню и еще двух рабов – плечистого франка Бове, и звероватого, плешивого сакса Варвика, большого искусника на кожаные поделки, везут на дне ладьи со связанными руками, продать в Хильдсъяве, пока там дают хорошую цену за мастеровых.
«Зачем связали, куда тут побежишь, среди моря?» – ворчит сакс.
Вместе с ними везут на продажу железные изделия кузнецов фиорда, отобранные рачительным хозяином Альвом. Прославленный морской конунг Рорик Неистовый сам отправился в гард вместе с товаром, рассчитывая повеселиться там за сладкими заморскими винами и любовью томных южных рабынь, специально обученных ублажать мужчин разными способами. Их нежное, холеное тело хозяева предоставляют богатым воинам на одну или несколько ночей, но стоит это не дешево.
Жена Рорика Ингрив, дочь богатого владетеля Инстрим-фиорда Багги Высокие Сапоги, злилась при их отъезде. Она не любит, когда муж уезжает в гард без нее, ворчала – неужто мужу мало домашних наложниц или в набегах не хватает женского мяса, чтоб выкладывать монеты за привозных девок?
Впрочем, жена – хозяйка на кухне и в кладовых, а с кем делить ложе – решает мужчина.
Только на этот раз им, похоже, не суждено доплыть.
Не просто буря, еще более страшная опасность угрожает им. Гигантский водоворот Гунстам, этот внезапный гнев самого великана Эгира, Хозяина Морской Глубины, зацепил их краем своей воронки и теперь тянет скайд вниз, в пучину, таща его за собой по широкому кругу, разметавшемуся на несколько полетов стрелы неподалеку от угрюмых береговых скал на подходе к Сольм-фиорду…
– Развяжи рабов, Рорик! Посади их на весла!
– Нет!
– Развяжи!
– Я сказал – нет!
– А я сказал – они будут грести! – кричал в ответ Гулли Медвежья Лапа, с усилием перекрикивая ревущее море.
Раза два скайд уже почти опрокинулся, несмотря на особый киль из тяжелого дерева с железными вставками. Именно такие хитрые кили помогают деревянным коням свеонов держать равновесие при любой волне, теперь знал Любеня. Но «Волк» все равно прикладывался на бок, четверых воинов-гребцов стряхнуло в пучину, как яблоки с ветки дерева. Гигантский Гунстам словно бы насмехался над гибнущим кораблем и над мастерами-корабелами из северных фиордов, два года назад уверявших Рорика, что их новый скайд непотопляем, как поплавок.
Он, Гунстам, насмехался над всем миром сразу, играя водой, как молотобоец мускулами, затягивая в свою воронку даже матерых самцов кашалотов. Любене казалось, этот издевательский смех отчетливо слышится ему сквозь рев взбесившейся воды:
– Ага, попались, попались, попались… Сюда-а-а-а-а!
Почему они попали в водоворот? Даже он, несведущий в мореходстве раб, и то знал, что в это время суток буйный Гунстам спокойно спит на дне. Почему же сегодня водоворот начал накручивать свои круги раньше обычного?
Впрочем, теперь было не до вопросов. Все видели – смерть уже стоит за спиной. Стоит оглянуться – и можно отчетливо увидеть ее бескровную улыбку…
Плохая смерть – не в набеге, не в бою – в обычном торговом путешествии вдоль родных фиордов. Еще неизвестно, отдаст ли своенравный Эгир великому Одину, Богу Богов, таких незадачливых воинов или, что вероятнее, оставит их на дне моря, заставит пасти свои рыбные стада или кормить осклизлых, бородавчатых каракатиц?
Страшная смерть, если так! Если воинам предстоит до скончания веков смотреть в холодные глаза каракатиц, зачем они вообще топтали дороги Мидгарда в погоне за ускользающей славой? Отчаяние все больше охватывало гребцов «Волка», мокрых не от воды, а от собственного пота…
– Освободи рабов, Рорик! Посади их на весла! – продолжал надрываться Гули.
– Нет!
Гулли, коренастый, сильный, как горный тролль, шерстяной телом, почти как медведь, был самый опытным и уважаемым на скайде после ярла Рорика. Ему и выпало говорить с конунгом от лица всех дружинников.
– Освободи рабов! Три человека – три весла! Пусть гребут вместе со всеми и спасутся, если суждено спастись!
– Нет! Грязный раб никогда не сядет за благородную работу на моем скайде!
– Клянусь обоими волками Одина – они сядут! Если так решила дружина – сядут и начнут грести так, что дерево задымится под их ладонями!
Рорик видел, дружина поддерживает Медвежью Лапу, а не его. Страх, злость и отчаяние видел он в глазах воинов, которые не знали страха в бою. Глупую, ненужную гибель видел он за плечами. Если шестнадцати гребцам как-то удавалось сдерживать натиск Гунстама, уступая всего по несколько локтей за виток, то с двенадцатью оставшимися скайд начал куда быстрее сдвигаться к краю воронки. А три человека – три лишних весла, Гулли прав… Зачем он послушал рачительного брата Альва, почему не взял на скайд вторую смену гребцов?
– Негоже лишним воинам бездельничать в гарде Хильдсъяве, когда сельдь уже начинает идти косяками к берегу! – убедил его брат. – Заготавливать и солить сельдь – это работа для сильных мужчин. А налиться пивом по самые брови они еще и зимой успеют, когда делать станет совсем нечего. Лучше возьми с собой больше кузнечных поделок…
«Да, младший брат, похоже, слишком давно уже не ходил в море, отговариваясь хозяйственными заботами. Начал забывать, что оно так же непредсказуемо и опасно, как оголодавший медведь, ворочающийся по весне в берлоге!» – со злостью подумал Рорик, вспоминая рассудительность брата.
Наконец, он решился. Согласно махнул рукой, чтобы рабам перерубили веревки. И они гребли! Так гребли, что кости трещали, как сучья под напором бури. Так, что на ладонях закипали кровавые пузыри, что смоленое дерево весел дымилось под их руками.
Гунстам угомонился так же внезапно и непредсказуемо, как и начался. Вот только что все море крутилось в сердитой пляске, и сразу, почти без перехода, вода плеснулась из воронки наверх, вспенилась, выровнялась и рассыпалась на обычные волны, беззлобно гоняющиеся друг за другом, как молодые жеребята на травянистом лугу.
«Волк» выстоял! Не дал Гунстаму подтащить себя к самому центру водоворота, откуда никто никогда не возвращался!
А они, рабы, получили свободу. Потому что, по закону фиордов раб, гребущий на боевом корабле вместе с воинами, не может после этого оставаться рабом. Для детей Одина нет священней обязанности, чем ворочать веслом, и кто достоин этого – достоин всего остального.
* * *
Три раба, ставшие свободными…
Немолодой сакс Варвик умер на следующий день. После непривычной работы тяжелым веслом он так и не смог разогнуться, ходил, держась за живот, синел лицом и с жадностью хватал воздух, словно никак не мог вдохнуть полной грудью.
Надорвался кожемяка. На следующее утро он умер. Дружинники Рорика проводили его на огонь, как провожают воинов.
Широкоплечий франк Бове решил остаться в Хильдсъяве. В городе для умелого кузнеца много работы. Сами свеоны не слишком любили жить в городах, предпочитали простор и спокойствие своих фиордов, поэтому тут селилось много пришлых. И многие из них уже богаты и уважаемы, знали они. В городе никто не будет выглядеть белой вороной, слишком много разноплеменного народа вокруг.
– Приятно будет работать на себя, а не на хозяина! – сказал франк Любене. – Хочешь, оставайся со мной, будем работать на пару, как в кузне фиорда. В набегах у свеонов нет никаких законов, кроме правды меча и щита, но у своих берегов они соблюдают законы и обычаи. Под их защитой – можно жить. Соглашайся, друг, прокормимся как-нибудь!
Любеня отказался почти с сожалением. Франк был хорошим товарищем. Рабская жизнь не озлобила его, как многих, от него не нужно было ждать мелких подлостей и пакостного наушничества ради лишнего куска мяса или просто благосклонного кивка хозяина.
Конечно, франка, как умелого ремесленника, берегли, сытно кормили и не часто наказывали, но и среди таких, привилегированных, тоже попадалось много озлобленных. Рабу, который не может тявкать на господина, одно счастье – покусать другого раба, радуясь, что нашелся хоть кто-то ниже его, усвоил Любеня еще маленьким.
Или действительно остаться с франком? – колебался Любеня. В сущности, ему было некуда идти. Его родина, его род далеко, за морями, туда не добраться, только воины фиордов ходят туда в набеги. «Да и есть ли они вообще, его родичи?» – думал он иногда. Столько прошло зим и лет, что он уже смутно помнил свою детскую, счастливую жизнь. Казалось, видел когда-то хороший сон, а проснулся и вот реальность – горький рабский кусок и пинки надзирателей.
Остаться с франком? Но тогда он не станет воином, никогда не попадет в Гардарику…
Любеня еще подумал и попросился в дружину к ярлу Рорику.
В ответ на его просьбу тот усмехнулся:
– Взять тебя в дружину? Не знаю, не знаю… Остальным рабам не просто будет привыкнуть к мысли, что ты теперь господин над ними. Наверное, начнешь заводить себе любимчиков?
– Возьми, Рорик!
– Ну, если ты этого хочешь…
– Хочу, конунг! Очень хочу!
– Хорошо. Главное, что этого хотят боги, усадив тебя на рум «Волка». Кто я такой, чтобы спорить с божественными девами-норнами, прядущими каждому его судьбу? Быть по сему! Я возьму тебя в дружину! – согласился, наконец, конунг. – Ты получишь оружие и доспехи, за которые расплатишься потом из своей доли добычи. А пока – будешь учиться сражаться вместе с дренгами. Тем более – грести ты уже умеешь, Гунстам хороший учитель, – Рорик снова усмехнулся в пшеничную бороду, ради визита в город франтовато заплетенную в две косички с красными ленточками. – Тебе, наверное, не просто будет привыкнуть, что ты больше не раб, а воин. Не знаю, я никогда не был рабом, мне трудно судить…
Ратники радостно заржали шутке конунга. Они все еще переживали чудесное спасение от плохой смерти. Коренастый Гулли так хлопнул Любеню по плечу свой лапой, что тот присел. Снова смех.
Рорик хохотал вместе со всеми. Нет, он не держал зла на Гулли. В сущности, это оказалось хорошей идеей – посадить на весла рабов. Просто ярл решил запомнить, что при случае Медвежья Лапа может быть непокорным. А с другой стороны – покорные никогда не умеют хорошо сражаться, для непокорства нужно куда больше храбрости…
Значит, на первое же опасное дело нужно будет послать Гулли, чтоб храбрость его не ржавела! – сказал сам себе ярл. Это нетрудно запомнить. Наука конунгов – не забывать ничего, даже если делаешь вид, что не помнишь, так еще отец говорил…
* * *
Да, потом Любеня-Сьевнар часто вспоминал тот случай, что сделал его свободным. По-настоящему он задумался о нем только по прошествии времени.
Почему в этот день Гунстам начался до полудня? Все знают, водоворот открывает пасть, когда на землю ложатся вечерние тени, а до этого окрестные воды безопасны, как купель младенца. Почему все-таки Рорик вдруг решил продать его и повез в Хильдсъяв? Почему опытный конунг, знающий море как живот любимой наложницы, не взял на скайд сменных гребцов? Почему так перегрузил корабль железными поделками, что пока их кидали за борт – потеряли время, когда можно было уйти от первых крутящихся волн, рванувшись на веслах? Почему…
Нет, слишком много «почему» получается! Если вдуматься – словно бы неведомая сила нарочно сложила все обстоятельства, чтобы одарить его желанной свободой… Хотя, почему неведомая? Очень даже ведома эта сила! Не ему ли показалось на миг, будто морская пена, кипящая перед глазами, сложилась в родное лицо волхва, что глянуло на него, как живое.
Будь счастлив, сынок! – словно бы опять прозвучало в ушах.
Голос из той, прошлой жизни, которую он почти забыл, взрослея на далеких берегах Свияжского моря, разговаривая на ином языке и живя чужими обычаями. Правда, по прошествии времени, уже трудно понять – было ли это на самом деле, или такие чудесные подробности дорисовала ему услужливая фантазия. Тогда, в Хильдсъяве – просто ошеломление узника, перед которым внезапно распахнулась дверь темницы…
* * *
Теперь, натуго примотанный к твердой деревянной лавке в доме Бьерна Полторы Руки, Сьевнар-Любеня почти все время проводил в забытьи, плавал в дреме, как заблудившаяся ладья в бесконечном море. И мысли, и чувства почему-то все время уносили его в прошлое, в забытое, которое, оказывается, все еще жило в нем.
Против опасений, дружинники спокойно приняли недавнего раба. Сразу начали общаться с ним, как с равным. Так, значит, суждено ему, так предначертано на пряже жизни, говорили воины за длинным общим столом. Люди могут спорить со своей судьбой, ломать ее, как кожемяки шкуру, но она все равно не станет гладкой и податливой, как свежевыделанная кожа. К тому же в дружинах побережья всегда было много пришлых. Главное, – объявить себя свеоном, поклясться в верности Одину и своему ярлу – так всегда было.
Какая разница, чья в тебе кровь, если она закипает при звоне мечей? – рассуждали обитатели побережья. Ярлы сами набирают себе дружины, и только они решают – это издавна повелось. На драккаре ярла Энунда Большое Ухо, к примеру, плавали два воина, чья кожа была такая же черная, как у злобного великана Сурта. А у ярла Тунни Молотобойца был один воин с желтой кожей и глазами узкими, как бойницы для лучников. Борода и усы у него почти не росли, но зато он был быстр и бесстрашен в бою, как молодая рысь. Когда-то все они тоже были рабами, а стали воинами. Судьба…
Имя Любеня свеоны выговорить не могли, поэтому они скоро начали назвать его Сьевнар. На их языке – это почти то же самое, что Любеня на языке родичей. Сьевнар – имя в честь златокудрой Сьевн, Богини Любви.
Тогда же, упражняясь в воинском искусстве вместе с молодыми дренгами, он получил свое первое прозвище – Сьевнар Нескладный. Насмешливых дренгов очень забавляло, что он держит меч, как палку, а копье – как вилы. Мальчики свеонов учились обращаться с оружием едва начиная ходить, вместо игрушек старшие выстругивали им деревянные мечи и копья, сразу показывая правильные хваты и махи.
Впрочем, Сьевнар был ловкий, не зря он еще ребенком в одиночку справлялся с хрюкающим и разбегающимся свиным стадом. Матерые кабаны и мясистые матки только с виду кажутся неуклюжими и неповоротливыми, маленький раб быстро понял, что злее, умней и мстительней зверей, чем свиньи, – еще поискать. Но ведь справлялся. И сильным вырос, всегда ел досыта. Рабы при свиньях всегда найдут чем подкормиться, пусть отбросами, зато вволю. Да и потом, в кузнице, махая огромным молотом, он тоже становился все сильнее и сильнее. Сам чувствовал, как наливаются мускулы на руках, растягивая полотно рубахи. А кисти стали такими крепкими, что он без клещей выгибал неподатливые железные полосы. Для боя на мечах или топорах крепкая кисть – это первое дело, утверждали хольды-наставники.
Сьевнар быстро учился ратной науке.
Единственный, кто по-прежнему недолюбливал нового дружинника, был Альв Ловкий, младший владетель фиорда. Теперь тот его не пинал, конечно, но Ловкий постоянно цедил сквозь зубы насмешливые слова и презрительно кривился в его сторону при любом случае.
Да, их взаимная неприязнь возникла с самого начала, с первой, давней встречи, помнил Любеня. У него самого от одного голоса младшего владетеля до сих пор все переворачивалось внутри, как в прежние, рабские времена. Ненависть никак не хотела остыть. А все на побережье знали – лучше иметь врагом могучего конунга Рорика, чем его младшего брата. Рорик Неистовый не будет терпеть, сразу выскажет, что накипело, вызовет на равный бой, и там – как боги решат. А этот – другой, начнет таиться, ухмыляться в спину и при случае отомстит исподтишка, говорили про него многие.
Подлый он, шептались за спиной у младшего ярла. Вот, казалось бы, два кровных брата – Рорик и Альв, от одних отца с матерью, а какие разные характеры получились…
Назад: 4
Дальше: 6