Глава 6. Брат и сестра

Листья шуршат оглушительно, выдают каждый шаг, а я думал, что здесь, в деревьях, намного безопасней, чем на дорожке, освещенной фонарями. Ринулся напролом, сквозь заросли — в темноту, в спасительную темноту, и долго бежал, не замечая, что произвожу такой шум. Если он бросился за мной — а он наверняка бросился, — погоня скоро закончится. Прицелиться в темноте будет сложно, но все равно он по звуку определит мое точное местоположение. Стреляющий слепец, Вильгельм Телль с повязкой на глазах — он все равно попадет в яблочко. Бежать, петляя…

Пустой, бесконечный парк. Ни одной живой души, кроме меня, пока еще, и моего преследователя. Нет смысла кричать, звать на помощь — никто не услышит. Листья шуршат. Весь вечер шел дождь, а они все равно шуршат. Вытянет руку, левую — он, как оказалось, левша, — и выстрелит. Выстрел раскатится эхом, словно в лесу, тело мое, сделав изумленный поворот — умирающие всегда изумляются, даже когда их смерть предопределена, — упадет в шелестящую листву. Петлять, не сдаваться, бежать.

Просвет, деревья поредели, кончается парк. Там фонари, но нет громкоголосой листвы, и на улице выстрелить сложнее, могут оказаться свидетели. Зачем я бросился в парк? Отупел от испуга. Если бы сразу на улицу…

Можно ли уже оглянуться? Где он: отстал, испугался света, отступил или продолжает преследовать? Не броситься ли в этот подъезд? С разбегу влететь и захлопнуть дверь и позвать на помощь. Не броситься. Подъезд может оказаться закрыт, и тогда только время потеряю, этих нескольких секунд, в которые я буду беспомощно биться, вполне хватит, чтобы вытянуть руку, прицелиться. Бежать, продолжая петлять.

Машина — не его. Но какой же я дурак! Он ведь теперь может преследовать меня на машине. Вычислил, с какой стороны парка я появлюсь, и теперь петляй не петляй… Как просто выстрелить из окна машины, выстрелить и скрыться. Машину потом можно перекрасить, и даже если случайный свидетель…

Незнакомые улицы. Так уже было. Я бежал по незнакомым улицам. Совсем недавно. Не хватает дыхания. Я убегал. Все повторяется. Бар «Загляни». «Клинское», клин-клинское, Чайковский. Она, конечно, ждет в баре: а теперь-то что скажете, теперь-то, сами видите, вам не отвертеться. Допетлять до бара? Только где этот бар? Можно уже оглянуться.

Невозможно оглянуться. Лопатки в ужасе съежились — он выстрелит в спину. Да, да, непременно в спину. Не слышно машины, но он, конечно, едет, медленно-медленно продвигается с потушенными фарами, выжидая подходящий ракурс. Пригнуться! И так тоже было. Там, на дороге.

Я не знаю этих улиц! Как страшно бежать по незнакомым улицам дрожащей мишенью!

Такси. Конечно, не остановится. Я бешено замахал, не прерывая петляющего бега. Остановилось. Я рванул дверцу, рухнул на сиденье. Дурак! Это было предопределено: сейчас я подниму голову, чуть-чуть поверну — и глаза мои встретятся с глазами убийцы.

Как странно! Не он. Обычный водитель — типичный водитель.

— Куда тебе, парень?

— В бар «Загляни». Или… Нет! — Я назвал ему свой домашний адрес.

Он вез меня долго, петляя по улицам. Вез и косился с опаской. И поглядывал в зеркало. Опасался погони? Но ведь он меня спас! Потому что довез. Мы причалили у моего подъезда. Я не мог поверить! Расплатился, захлопнул дверцу, а все поверить не мог. В бар «Загляни» я пойду завтра. Или никогда не пойду. Дверь подъездная так привычно завыла, когда я открыл ее, — спасен, снова спасен! Но поверить в это в самом деле трудно.

Я поднимался по лестнице, а в ногах шелестела листва — фантомное ожидание смерти. Я шел, шелестел, не верил спасению — и тут натолкнулся на ужас. Он состоял из нескольких стадий: электрической — меня просто пронзило ужасом, так, наверное, ощущает себя человек, в которого ударила молния; мистической — я умер и опустился в ад; и стадии полного, но уже вполне осмысленного потрясения. А это была лишь подстилка, бомжинская подстилка грязно-розового цвета, даже без бомжа на ней. Бомжинская подстилка, разложенная между четвертым и пятым этажом. Я не знаю, почему я так испугался. Глаза внезапно на нее натолкнулись, и я испугался. И теперь оседаю на грязный подъездный пол и никак не могу прекратить это оседание. Завтра соседи позвонят в милицию, они не потерпят такого жильца. Они не потерпят, а мне нужно встать. И трястись перестать, и постараться дойти до квартиры. Куда же он подевался со своей подстилки?

Заплетающимся языком мысли я сказал руке, и она, заплетающаяся, в пространстве нащупала перила, напряглась, подтянула тело. Заплетаясь, я сделал шаг — пополз, заплетаясь, по лестнице.

Петлять, заплетаясь, забыл. В голове пустота, только шум… я не помню какой! Доплел до двери свое тело. Ключ. Вставить. Повернуть. Войти.

Захлопнулась дверь. Под порогом…

Под порогом я просидел долго, не осознавая, что это порог, что спина моя упирается в дверь, что сижу я в своей квартире. Там, за дверью, в подъезде, раздавался шорох, но я не осознавал его, ни с чем не сопоставлял, не пытался найти ему объяснения, просто скользил слухом по этому звуку. Ни о чем не думал, ничего не боялся, не радовался спасению. Просто сидел, скрючившись, не осознавая, что скрючен, до тех пор, пока не зазвонил телефон. Оказалось, наступило утро.

Звонила мама, но я не стал отвечать. Нажал на отбой и не стал отвечать. Очень не хотелось подниматься, шевелиться вообще не хотелось, но я встал и пошел в комнату. Потому что под порогом больше оставаться нельзя — скоро начнутся звонки в дверь, и нужно проверить, закрыто ли окно.

Окно закрыто, окно даже занавешено шторами. Они не только не смогут пробраться в квартиру, но и не увидят, что я здесь. Отключить телефон, совсем отключить!

Лечь на кровать, закрыть глаза и самому отключиться! Все повторяется, и я ничего с этим поделать не могу.

Я долго лежал, я даже провалился в сон, вернее, не в сон, в забытье, потому что никакого сюжета не возникло. Не знаю, что меня разбудило. Может быть, они уже начали звонить в дверь? Приподнялся, прислушался — эха звонка не слышно, неприятного послевкусия звонка не ощущается. Звонок не возобновился. Подойти к окну, осторожно отогнуть шторы и посмотреть? Страшновато увидеть болтающийся обрывок веревки, еще страшнее — разбившееся внизу тело. Ко мне невозможно забраться, я — голем, но они-то еще этого не знают.

Подошел, отогнул, посмотрел — ничего. Слава богу, пока ничего! Только дождь опять зарядил. Листва окончательно промокнет, спастись будет легче. Интересно, прогнали соседи бомжа? И если прогнали, что сделали с его подстилкой? А если ничего не сделали, если она все еще там лежит, мне никогда из квартиры не выйти. Розовая, ужасная…

Концентрические круги. Черные концентрические круги на белом фоне. Движутся с ускорением. Это ускорение создаю я, захваченный ими. Движутся все быстрей, меня несет все быстрей, к центру, а там открывается страшная новая реальность. Не спастись! Вынесут в ужас, вынесут…

Вынесли. В жизнь, в утро. Это опять был обыкновенный обморок, просто обморок, без всякого мистического подтекста. Я лежу на полу своей квартиры, я в совершеннейшей безопасности. Во всяком случае, до тех пор, пока они не ворвутся в квартиру. Но до этого еще далеко. Я лежу в блаженном оцепенении, наслаждаюсь отсрочкой. Бездумно лежу. Проходит опять много времени.

Первая разумная мысль приходит ко мне спустя часы и часы. Мне нечего ждать звонков — повторение невозможно, ведь главное-то изменилось, совершенно, окончательно, непоправимо: компьютера нет, его унесли, двойника в окне нет, его схватили, а потом окно занавесили шторой — пресекли пути возвращения, того, страшного, в прихожей, тоже нет — зеркало сняли. И Ефима Долинина нет, настоящего Ефима. Остался лишь тот, кем его подменили, — курьер. Он не имеет ничего общего с тем, прошлым, и повторения возможны лишь внутри его, курьеровой, жизни. И нужно пройти этот путь до конца, узнать, чем закончится эта история.

Завтра я выйду на работу. Объясню как-нибудь сегодняшний прогул, например семейными обстоятельствами, и выйду.

Как же я выйду, меня ведь хотели убить, меня ведь чуть не убили? Где листья шуршат под ногами, невзирая на дождь. Стоит мне выйти из квартиры, раздастся выстрел.

И тут мне пришла в голову вторая разумная мысль: я — сумасшедший. Самый настоящий параноик, измученный манией преследования. Если бы меня хотели убить, убили бы на дороге. Убить меня можно с одной только целью — проиграть повторение. А больше незачем, нет в моей смерти никакого смысла. Напрасно я убегал, напрасен был этот шелест, чужие незнакомые улицы — за мною никто не гнался. Этот парень в очках, обыкновенных, не черных, не собирался меня убивать.

Зачем же тогда в его руке очутился пистолет? Он сказал, что может помочь, что пора представиться, и вытащил пистолет. Как же это тогда объяснить? Объяснений не находится, но пистолет-то он вытащил в городе, не на дороге, значит, убивать не собирался.

Третья разумная мысль влекла за собой неприятные хлопоты — машина, она до сих пор стоит на шоссе. Улика, и очень основательная, против меня как свидетеля преступления. Если бы ее можно было забрать, поставить в гараж, сделать вид, что я никуда не ездил, а завтра как ни в чем не бывало выйти на работу! Но как забрать? Пешком не дойти. Взять такси? Слишком подозрительно — таксист станет нежелательным свидетелем. Попросить Александра? Тоже не выход, придется долго объяснять и вообще. А может, написать заявление, что машину угнали? Хорошая мысль, очень разумная мысль! В таком случае я ни за что происшедшее на дороге сегодняшней ночью не отвечаю — не был я там.

Не годится! Если начнется следствие по делу об убийстве женщины, может вынырнуть этот парень с пистолетом.

Значит, надо самому угнать машину, доехать до места, это километров двадцать — двадцать пять от города. Да, угнать, и я, кажется, знаю, как это делается!

Однажды, когда я еще не был затворником, у меня собралась довольно большая компания. Мы пили пиво, общались, в общем, нам было весело.

И тут я придумал одну штуку, в шутку придумал: идеальное преступление — не оригинальная идея, но остроумное исполнение. И вот сейчас мне это вспомнилось — в нужный момент вынырнуло из памяти. Одним из пунктов идеального преступления был наиболее простой способ угона машины. Собственно, угон и явился толчком. Мы стояли на балконе, курили, и тут к подъезду подъехала машина — старый рафик с нелепой надписью на боку: «Экологически чисто и очень быстро!». Из рафика вывалился мужичонок, неловко, задом — руки у него были заняты огромными бутылями с питьевой водой: видно, кто-то из соседей заказал. Так же, задом, он захлопнул дверцу машины и вошел в подъезд. Вот тогда-то я и подумал об угоне, а вслед за ним придумалось и преступление. Совершать его нужно непременно в дождливую погоду, когда бутылки не поставишь на землю. И воды заказать литров двадцать, чтобы руки его основательно загрузить. Мы смеялись, нам было весело. Но, черт его знает почему, потом мне все время попадались объявления этой фирмы, и номер телефона сам собой вбился в голову.

Я посмотрел на часы — как странно, всего только три, а мне казалось, что наступает вечер. Пасмурная погода сбила и сонно-обморочное состояние. Но теперь мне нужно сосредоточиться, взять себя в руки и сосредоточиться. Позвонить маме, позвонить на работу, сослаться на небольшую простуду, а потом… Потом мне предстоит выйти из дому. Это потруднее, чем угнать машину. Преодолеть подстилку, избежать выстрела. Нет, выстрел тут ни при чем — ведь смерть моя, по здравом размышлении, отменилась.

Костюм курьера я сменил на нейтральные джинсы и куртку, но очки пришлось оставить — без них на свету мне просто невозможно. Сварил себе кофе, а выпить не смог. Хотел закурить — сигарета страшно горчила. Ничего, когда все закончится, станет легче. Надел перчатки, чтобы не оставить отпечатков, и…

Ну вот, а теперь самое сложное — преодолеть отвращение, преодолеть то невыразимое… это зародышево-розовое… Выйти из квартиры. Вот идиот! Ну что тут такого? Это ведь просто какой-то матрас — детский матрасик, судя по цвету. Ребенок вырос, матрас снесли на помойку, а этот бездомный бедолага… Ну что тут такого?

Голова закружилась, но я вышел, я смог. Никакого бомжа и никакой подстилки. Чистые, еще влажные ступеньки — уборщица — ангел, святая! — все вымела и вымыла пол.

А все остальное прошло как в счастливом сне, когда все так легко получается. Купил карточку на десять импульсов, позвонил из таксофона, заказал двадцать литров воды, назвал чужой адрес и стал дожидаться машины. Рафик подъехал действительно быстро — реклама не обманула. И служащий благословенной экологически чистой воды не подвел — загруженный под завязку, не стал запирать машину, толкнул задом дверцу, совсем по сценарию. Я сел и поехал, как только он скрылся в подъезде.

Погони не было. И пост ГИБДД я миновал без приключений — они на меня даже не обратили внимания — едет себе раздолбанная таратайка и пускай едет, счастливого пути. И дорога — вчерашнее зловещее шоссе — совсем не испугала. Мне было весело, легко и весело, почти так же, как в те времена, когда я еще не успел сделаться затворником и мы пили пиво. Теория, шутка осуществлялись на практике — ну разве это не весело?

Мой фордик в спокойном ожидании стоял на том месте, где я его оставил, — никто его не угнал, никто не тронул его органов — все было в порядке. А мысль, что его всю ночь охранял человек в черных очках и бейсболке, просто-напросто рассмешила — вот для чего нужны двойники: заменять тебя, когда ты отсутствуешь.

Обратный путь я тоже преодолел без приключений — сегодня определенно мой день, — и у гаражей мне никто не встретился. Поставил машину без нежелательных свидетелей и пошел на остановку: остаток дня — для полной реабилитации — я решил провести с Тоней.

Для полной реабилитации. И не только. Было еще множество причин и потребностей, смутных, неоформившихся, но которые я все объединил под одним названием: перевод стрелок. Собственно, передо мной сейчас было три пути: вернуться в спокойную, здоровую колею курьера, как будто ничего не произошло, вернуться в прошлую жизнь, плюнув на выздоровление, и попытаться снова сбежать — в неизвестность. Но для того чтобы выбрать, требовались силы и ясная голова, а у меня не было ни того ни другого. Хулиганско-деловая поездка за город меня взбодрила и освежила, но потом я как-то внезапно устал. И потому перевел стрелки: притворяясь перед самим собой, решил, что в данный момент важнее всего навестить семью, пообщаться с Тоней — она ведь совсем одна. А потом уже решать другие проблемы.

Все время, пока ехал в троллейбусе, я представлял тот легкий, незамысловато-шутливый разговор с сестренкой, который поведу, — настраивался на игровую волну:

— Привет, Тонечка! Вот и я! Давно не виделись.

— Ох, как здорово, что ты приехал! А мама сказала, ты простудился и заболел.

— Простудился, но Айболит меня вылечил. Кхе-кхе-кхе, только немного кашель остался. Ну, как поживаешь? Что поделываешь? Хочешь, в субботу съездим в зоопарк?

И все в таком роде. И когда входил в квартиру (дверь открыл своим ключом, чтобы ее не беспокоить), насадил на лицо этакую игривую улыбку и приготовился гаркнуть:

— Привет, Тонечка!

Но не гаркнул, и улыбка моя скисла, и весь я сразу же скис. Сестра сидела в прихожей в своем кресле, прямо напротив входной двери, и чувствовалось, что до этого она не отрываясь на нее смотрела, как будто кого-то ждала, с нетерпением, с беспокойством.

— Тонь! Ты чего здесь?… — Я кинулся к ней, взял за плечи, тихонько встряхнул.

Она на меня посмотрела каким-то отсутствующим взглядом.

— А я не надеялась, уже не надеялась. Мама звонила, но я не надеялась, думала, она просто меня утешает, — проговорила она монотонно.

— На что не надеялась?

Я развернул ее кресло и повез в комнату. Это была уловка: не видеть ее лица, чуть-чуть притвориться, что не очень обеспокоен ее видом, детский испуг (ведь так легко развеять!).

Тоня ничего не ответила. Голова ее слегка вздрогнула от толчка, когда мы переваливали порог. Мне стало не по себе, и я заложил какой-то нелепый вираж по комнате, крутанул ее в кресле и резко развернув, затормозил у окна — видно, тема игривости прочно засела.

— Тпру! Приехали!

И только тогда присел перед нею на корточки и увидел, что она плачет, — слезы текли по все так же отсутствующему лицу. И все-таки опять не унялся, принялся ее тормошить с дурацкими прибаутками, не соображая, что несу:

— Отольются зайке Тонечкины слезки. У ней глазоньки опухли. О чем Тонечка плачет?

А она вдруг, словно ее резким толчком сзади опрокинули вперед, с размаху упала на меня, обхватила руками, сильно, до боли, сжала и разрыдалась.

— Тошенька! — совершенно забывшись, выкрикнул я. — Тошка-Антошка! — растерявшись окончательно, переносясь на шесть лет назад, прошептал я — так мы называли ее до аварии, нашу маленькую девочку-сорванца, с короткой стрижкой, в брючках с забавными подтяжками, больше похожую на мальчика. Это прозвище давно стало табу. С тех самых пор, как мы узнали, а главное, она узнала, что болезнь ее навсегда, что не только бегать, прыгать, скакать, но и просто ходить она никогда не будет. Я впервые его нарушил. И ужасно испугался. А с Тонечкой сделалась настоящая истерика.

Я не знал, как ее успокоить. Поднял с кресла, долго носил по комнате на руках, как маленького ребенка. Мне самому было тяжко — душно и невозможно сдерживать слезы. И ее обнимающая рука очень больно защемила кожу на шее. И опять захотелось умереть. Вместе с ней умереть. Вернее, не так: чтобы мир сейчас, сию минуту, перестал существовать — какая-нибудь атомная бомба упала бы, что ли. Перестать жить немедленно. Потому что мучения… потому что больше… переносить невозможно. И не выдержал, вернул ее в кресло, почти бросил, убежал в другую комнату и разрыдался.

Дорога, гроза… Какая к черту дорога-гроза, когда моя сестренка… когда моя единственная сестренка… когда моя маленькая сестренка… разве стоит… разве можно… когда она так плачет?

Я оглох, ослеп, все забыл. Сидел на полу, уткнувшись в сиденье дивана. Не было больше мыслей, не было слов. Обивка дивана воспринималась как часть отсутствия. Палец на ощупь воспроизводил не видимый мною стилизованный цветок. Покой. Я достиг покоя. Покоя без времени. А потом потекли воспоминания. Дорога, гроза — с этого начался мой покой. Очевидно, я был убит грозой на дороге. Как хорошо быть убитым грозой на дороге, все равно что в тумане в бою…

Грохот вывел меня из покоя, вернул слух, зрение. Я глотнул воздуха и издал какой-то неоформленный резкий писк, как только что родившийся младенец. Повернул голову — Тоня, сестра. Успокоилась, простила меня и приехала в кресле сюда. Что ж, попробуем сначала.

— Привет, Тоня! — пискливо выкрикнул я и попытался улыбнуться — не знаю, что получилось.

— Привет! — Она тоже попыталась улыбнуться. — Я тебя потеряла, а ты вот где.

— Ага. — Я поднялся, подошел к ней, нерешительно, робко, боясь повторения слез, погладил по голове.

— А сначала я тебя совсем потеряла. — Она потерлась щекой о мою руку — тоже немного робко. — Утром. Мама звонила, ты не отвечал, я звонила — то же самое. Я думала… И не поверила маме. А ты вдруг пришел.

— Не нужно, Тонечка, не нужно ничего объяснять, я все понимаю.

— Нет, не понимаешь! — Она резко отбросила мою руку. — Где ты был на самом деле?

— То есть как — где? Что ты имеешь в виду?

— Утром и днем где ты был? Ты сказал маме, что заболел, а сам…

— Видишь ли, — начал придумывать я на хо ду, — у меня действительно очень разболелась голова, еще с вечера. Выпил таблетку и так крепко уснул, что ничего не слышал. Вот, проспал на работу…

— Хочешь сказать, что все время был дома, а потом сразу приехал сюда?

— Ну конечно!

— На чем же ты приехал?

— На троллейбусе.

— Вранье! Ты ездил на машине! Ты был где-то за городом! Что ты там делал?

Такого поворота я никак не ожидал.

— Ну… — С ходу ложь теперь совсем не придумывалась, уж слишком Тоня меня сбила и огорошила, и потому я стал говорить правду. Не ту, сегодняшнюю, почему я ездил за город, а другую, глубинную, которая все время сидела во мне, — просто связал ее с поездкой. — Видишь ли, не всегда же я могу и хочу быть курьером. Временами это мне становится не под силу, и тогда…

— Случается срыв?

— Можно сказать и так.

— Это был новый срыв? — Она с болью, даже с каким-то отчаянием на меня посмотрела. — Такой же срыв, как тогда?

— Нет, нет, что ты? Просто сегодня я понял, что не могу оставаться курьером, захотелось все бросить и… Я не вышел на работу, хотел завтра уволиться и… Эта поездка за город — чтобы развеяться, собраться с мыслями. Ты меня понимаешь?

— Понимаю, еще бы! Ты очень скучаешь по старой работе?

— Не можешь себе представить, до какой степени!

— Могу. Мне тоже невыносимо без компьютера.

— Ты другое дело. А для меня…

— Ну да, представляю. Как ты думаешь, Фима, когда мы сможем… когда ты сможешь снова… когда ты окончательно вылечишься?

— Да я, в общем, здоров, только…

— Вот-вот! Только! Это правда был не… это не возвращение болезни?

— Конечно нет, так, минутная слабость. — Я притянул ее к себе, уже совершенно спокойно, поцеловал в макушку. — Все хорошо, честное слово!

Она улыбнулась, тоже совершенно спокойно, без боли, без истерики.

— Слушай, а как ты узнала, что я был за городом? — Этот вопрос меня очень беспокоил, но я задал его веселым, беззаботным тоном.

Тоня засмеялась, быстро нагнулась, выпрямилась.

— Догадаться не трудно! Во-первых, от тебя пахло твоей машиной — бензином, отдушкой, не знаю еще чем, такой характерный запах. А во-вторых… — Она схватила мою руку, положила что-то на ладонь. — Вот, улика против тебя, череда. Посмотри на свои штаны, они у тебя все в череде. А еще в глине.

— Черт! — Я с изумлением рассматривал колючку от череды. — Но как тебе вообще в голову пришло?… Это так странно.

— Сам же когда-то придумал идеальное преступление! — Тоня весело расхохоталась. — А таких вещей не знаешь.

— Я просто шутил. И потом… там не было ничего об уликах… Нас было много, мы пили пиво… Понимаешь, я пошутил!

— Я тоже шутила. — Она вдруг нахмурилась. — Когда-то и я была не одна. Ладно, не важно, проехали! — Тоня решительно крутанула ручку кресла и поехала из комнаты.

А ведь она обвинила меня в своем одиночестве! Первый раз в жизни. Но почему именно сейчас? Да, я действительно был виноват отчасти… И она имела право…

Я поплелся за ней, за ее креслом.

И дело не только в том, что несколько дней ее не навещал, и не в том, что долго-долго тогда, перед своей болезнью, вообще не приезжал. Дело в том… В ее инвалидности я был виноват. Не виноват и виноват. Почти исключительно я один.