С профессором Самсоновым они договорились встретиться завтра в одиннадцать в «Старой вишне», небольшом, но уютном ресторанчике на окраине города. Но в полвосьмого утра он разбудил Андрея новым звонком. Владимир Анатольевич был не просто напуган, а доведен до истерики, путано, заикаясь, сообщил, что его племянница, Кирюшина Елена, убита.

— Я не знаю, что делать, Андрей Львович! — кричал он в трубку и всхлипывал.

— Почему вы позвонили мне, а не в милицию? — спросил Андрей, тоже потрясенный сообщением.

— Не знаю… не знаю. Я… Позвоните, пожалуйста, сами. Я не знаю, что делать! Я попросил нас не беспокоить, сказал, что Лене стало хуже и она… Никто еще здесь не знает об убийстве… Кроме того, кто убил… Ее застрелили, ночью. Я не слышал выстрела, хотя квартира моя находится рядом, в соседнем отсеке. Я не спал всю ночь — и не слышал выстрела. Звукоизоляция, черт ее побери! Здесь усиленная звукоизоляция. Я не спал — и не слышал. Я распорядился, чтобы никто не беспокоил, и мы теперь вместе, в ее комнате. Андрей Львович… Милый Андрей Львович, я… Сделайте что-нибудь. Приезжайте. Ее убили, понимаете? И… Людмила, Людмила Герасимова… Я не знаю, что с ней — возможно, ее тоже убили. Или захватили в заложницы. Комната триста пятнадцать. Приезжайте! Позвоните сами в милицию и приезжайте.

Путаясь и перебивая свои объяснения восклицаниями, Самсонов рассказал, как проехать. Андрей тут же позвонил Бородину и стал собираться.

Примерно через час Илья заехал за ним, сказал, что группа ОМОНа уже отправлена на место.

Когда Никитин с Бородиным въехали на территорию клиники (это был целый городок, расположенный в лесной зоне и огороженный высоким забором), к ним подбежал боец ОМОНа и бравой скороговоркой доложил майору обстановку. А обстановка состояла в следующем: в ходе операции задержан весь персонал, один из охранников, оказавших сопротивление, убит, кроме того, убит владелец клиники Юдин Дмитрий Семенович, попытавшийся взять в заложницы пациентку из комнаты триста пятна дцать.

— Молодцы, нечего сказать! — Бородин насмешливо посмотрел на омоновца. — Два трупа!

— Что ж, все в нормах допустимого! — обиделся тот.

— А что с Кирюшиной?

— Убита. Выстрелом в голову. С Самсоновым тоже пришлось повозиться, ни за что не желал покидать ее комнату. Пришлось оставить его там.

— Понятно. — Бородин достал сигареты, закурил.

— Мы вам больше не нужны? — с нажимом на «больше», продолжая обижаться, спросил омоновец.

— Да нет. Оставьте четырех бойцов и можете уезжать.

Боец резко развернулся и пошел собирать группу.

— Вот такие дела! — заключил Илья, поворачиваясь к Андрею. — Следственная группа еще не приехала, давай-ка пока сами посмотрим, что там у них и как. Идем?

Никитин ответил не сразу, он в удивлении и даже некотором потрясении обозревал территорию. Больше всего она напоминала обширную детскую площадку: множество горок, качели, лесенки и даже песочницы — все окрашенное яркими красками, все ухоженное. В отдалении виднелся стадион.

— Странно, — проговорил он наконец. — Такое ощущение, что мы в каком-то элитном лагере. Нет, скорее, в огромном детском санатории для дошкольников.

— Да, действительно. — Бородин равнодушно пожал плечами — его почему-то это не заинтересовало. — Так что, идем или ты намерен прокатиться с горки?

— Идем.

Профессор Самсонов категорически отказался разговаривать с кем бы то ни было из представителей закона. Он требовал Никитина и не желал слушать никаких доводов. Объявил, что ничего рассказывать милиции не будет ни под протокол, ни в частной беседе, а вот с Андреем Львовичем пообщается на любых условиях: пусть хоть на камеру тот снимает его чистосердечное признание.

— И чем это ты так расположил его к себе? — проворчал Илья. — Вы же с ним даже ни разу не виделись.

— Не знаю. Может, у него такая своеобразная фобия — ментофобия, — отшутился Никитин. — Впрочем, это объяснимо: свежи воспоминания, как братца его ваши третировали.

— Третировали? А что, они должны были с ним чаи распивать? После того, как он учинил такое?

В конце концов сошлись на том, что Андрей действительно заснимет их беседу на камеру. Самсонов сразу же стал покладистым и даже без сопротивления покинул комнату Кирюшиной, из которой до этого ни за что не желал выходить. Их привели в довольно странное помещение: просторный зал, напоминающий музыкальную комнату в детском саду. Стены были расписаны сказочными героями, по периметру располагались взрослые по размеру, но совершенно детские по виду креслица, на крышке рояля восседал большой белый меховой слон, очень похожий на Сашкиного любимца. Андрею стало неприятно.

— Что это такое? — спросил он Самсонова.

— Наш музыкально-игровой зал, — с печальной какой-то нежностью сказал Владимир Анатольевич. — Часть моей методики. — Он грустно покачал головой. — Не знаю, что теперь станется с ними.

— С кем?

— С теми, кто не достиг еще взрослого возраста.

— А у вас здесь находятся и дети?

— Они все дети. Даже те, кто успел повзрослеть… Но давайте по порядку. Итак, я… — Он вдруг как-то напряженно, словно ему внезапно стало дурно, посмотрел на Андрея, вскочил, схватил его за руку. — Пойдемте! Вы должны это сами увидеть! Иначе… Пойдемте, вы их увидите, увидите…

— Кого? — опешив, спросил Никитин и попытался высвободить руку, но профессор держал крепко.

— Их, моих пациентов. Вы увидите. Это же дети! Их нельзя так оставлять! Вы должны войти в положение, вы просто обязаны! Наше государство… Ничего! — закричал он истерически. — А вы, может быть, посодействуете. Пожалуйста, пойдемте. Захватите с собой камеру, это важно. — И он потащил Никитина к выходу из зала.

У двери, в коридоре, стоял омоновец. Он сразу же вскинулся, даже клацнул затвором, но Андрей успокоил его жестом: все в порядке, но, если считаете нужным, можете нас сопровождать. Владимир Анатольевич недовольно покосился на бойца, нахмурился, на секунду остановился, но потом, безнадежно махнув рукой, последовал дальше.

И началась странная, какая-то сумасшедшая экскурсия. Андрей и представить не мог, что такое бывает, а если бы кто рассказал, решил, что это неумная безвкусная шутка.

— Здесь у нас самые маленькие, — с непонятной жалостью в голосе сказал профессор и открыл дверь первого отсека. — Сегодня они меньше всех пострадали, не понимают еще ничего, но все равно, прошу вас, ступайте потише, сон их очень чуток.

Они вошли в помещение, напоминающее то ли отделение для новорожденных в роддоме, то ли комнату в доме малютки, но все — и мебель, и погремушки, и пеленки, сложенные стопкой на столике, — было каких-то утрированных, уродливо огромных размеров. Три кровати (кроватки — не повернулся бы язык сказать) с загородками из разноцветных деревянных палочек и нежными, из легкой ткани, вроде батиста, пологами стояли в нише, направо от входа. Женщина в белом халате и косынке поднялась навстречу вошедшим. Обеспокоенно посмотрела на Самсонова, с не очень искренней приветливостью улыбнулась Никитину.

Профессор подвел Андрея к кроватям, откинул на одной из них полог.

— А мы, оказывается, не спим, — проговорил он умиленно, сюсюкающим тоном. — Взгляните.

Никитин взглянул, и его затошнило. По росту и телосложению это был взрослый мужчина, но взгляд его глаз, выражение лица напоминали младенца. Мужчина был одет в ярко-голубую трикотажную пижаму, очень похожую на детский костюмчик, ноги его, согнутые в коленях и слегка приподнятые, совершали беспорядочные движения, руки, сжатые в кулаки, тоже не оставались в покое. Но самым ужасным было то, что он сосал пустышку. Сосал с наслаждением, причмокивая, — слюна тонкой струйкой стекала по небритому подбородку. До этого мужчина смотрел в потолок, но тут вдруг повернул голову в сторону Андрея и уставился на него с бессмысленно-тупым упорством.

— Снимайте, что же вы? — зашептал профессор ему на ухо. — Это часть моего признания, может быть, самая важная.

Никитин ничего не ответил, он в ужасе смотрел на этого невозможного младенца, руки дрожали, о том, чтобы снимать на камеру, не могло быть и речи, он и так еле-еле сдерживал подступившую к горлу дурноту.

— Давайте я. — Самсонов взял у него камеру. Андрей кивнул и отошел от загородки.

Следующим номером сумасшедшей программы была ясельная группа. Вместе с профессором, сопровождаемые бдительным омоновцем, они поднялись на второй этаж. В одной из комнат женщина и трое мужчин сидели на полу и под руководством «няни» перекатывали друг другу мяч. Движения их были неловкими, но игра всех очень увлекала: женщина заливалась тонким, пронзительным смехом, мужчины от восторга шлепали ладонями по полу и комментировали каждый удачный «откат» шепелявыми, нечленораздельными возгласами.

— Они еще плохо говорят, — пояснил Владимир Анатольевич. — Ничего, через недельку-другую речь наладится. — Заснял и эту компанию на камеру, и они отправились дальше.

В следующей группе (средний и старший дошкольный возраст, как охарактеризовал Самсонов) шестеро взрослых людей смотрели мультипликационную «Алису в Стране чудес». Воспитательница, довольно пожилая женщина, сидела вместе с ними и, казалось, была увлечена сказкой не меньше своих подопечных.

— У них сейчас по расписанию время прогулки, но сами понимаете, сегодня режим нарушился. — Профессор озабоченно осмотрел группу, покачал головой, и Андрею представилось, что он уже и не помнит, почему был нарушен режим, только озабочен самим фактом нарушения, сбивом обычных занятий. — Что ж, идем дальше?

— Нет! — запротестовал Никитин. — Достаточно.

— Как хотите.

Они вернулись в музыкально-игровой зал. Андрей без сил опустился на стул, положил перед собой на стол камеру.

— Что это было? — проговорил он потрясенно. — Кто они, эти люди?

— Мои пациенты. Все они страдали тяжелыми психическими отклонениями…

— То есть вы хотите сказать, страдают?

— А вы видели хоть одного страдающего? По-моему, все совершенно счастливы. Я подарил им счастливое детство, то, чего они были лишены.

— Как это — подарили? Вы хотите сказать, что превратили их в… таких недоумков?

— В недоумков? Да ведь они просто дети, обычные дети — счастливые дети.

— Но это сделали вы?

— Если хотите, я, только…

— А раньше? Какими они были раньше? — допытывался Андрей. И вдруг его осенило: — Это были маньяки? Те самые маньяки, которые…

— Некоторые из них. Но не только. Во всяком случае, все они в той или иной степени были опасны для общества, а теперь…

— Лучше бы вы оставили их так, как есть. Ведь это же… дьявольщина какая-то!

— Лучше? — Профессор усмехнулся. — Проще! А еще проще всех взять и расстрелять, так по-вашему?

— Смертная казнь отменена.

— То, что теперь с ними делают, нисколько не лучше смертной казни. — Он печально посмотрел на Андрея, вздохнул. — А впрочем, вы ведь ничего не знаете. Наша экскурсия осталась незавершенной, вы не видели, что происходит с ними потом. Они становятся совершенно нормальными, полноценными людьми. Но давайте по порядку. Включайте. — Он кивнул на камеру.

— Я сделал в жизни немало ошибок, — начал профессор Самсонов, — и погубил в результате двух самых близких людей — брата и мою девочку. Я слишком занят был своей методикой, слишком упорно пытался доказать ее полезность, продвинуть вперед, и потому… И потому сначала погубил его, потом ее. Брата я попросту просмотрел. Он не был болен, он был только озлоблен: на жизнь, на людей, но главное — на меня, на мою идею о том, что любой преступник — просто больной человек, которому требуется лечение, а не наказание. Брат… Мы с ним часто спорили. Сначала спорили, а потом страшно рассорились, он ушел. То есть совсем ушел, не от меня, а… вообще. Я был занят и не вернул его. А он ушел и стал доказывать мне и тем, кто был на моей стороне (у меня и тогда уже было немало единомышленников), да что там — всему человечеству, что… Но он был убежден в этом, действительно убежден в своей теории, точно так же, как я в своей. Он считал, любой человек — потенциальный убийца, а тот, кто уже попробовал крови, — убийца реальный, реальная угроза обществу, и потому подлежит уничтожению. Убей убийцу! — вот что он провозгласил. Как волка, попробовавшего человечины, выслеживают и отстреливают, так и того, кто однажды убил, требуется уничтожить, потому что он, как волк-людоед, не сможет остановиться.

— Поэтому он и убивал интернационалистов? Тех, кто был награжден за боевые заслуги?

— Да. Убив на войне, считал он, человек не сможет не убивать в мирной жизни. У него был целый трактат на эту тему. За несколько дней до ареста брат переслал его мне. Но на суде он не сказал ни слова о своей теории. Не знаю почему. Может, считал свое дело незавершенным, может, не хотел, чтобы его теорию соотносили с моей по принципу противоположности. Не знаю! — Самсонов болезненно поморщился. — Выходило, что он убивал без всякой идеи, как некая кровожадная тварь. Я тоже ничего не рассказывал — боялся. За себя, за свое дело. Боялся и чувствовал себя предателем по отношению к брату… Во всех отношениях предателем! Он не был болен, убийство само по себе не доставляло ему удовольствия. Я мог бы его спасти… Нет! Мне тяжело говорить об этом!

— Хорошо, — согласился Никитин, — не будем об этом. Расскажите о своей методике. В чем она состоит?

— В чем состоит? — Самсонов задумался. — Довольно трудно объяснить человеку, который… — Он пощелкал пальцами, подыскивая нужное слово.

— Который совершенно несведущ в медицине? — усмехнувшись, подсказал Андрей.

— Ну… в общем, да. — Он опять задумался. — Постараюсь объяснить попроще. Курс состоит из нескольких этапов. Сначала больного погружают в глубокий транс, и он снова и снова переживает свои преступления, но в этом состоянии испытывает не те приятные ощущения, которые и толкали его на убийства, а только ужас, страх, отвращение. В конце концов пациент доводится до того, что не может больше вынести всей тяжести содеянного им и мучительно ищет выхода. Выход только один — самоубийство. Так жить невозможно, смерть представляется ему как благо, как спасение. Он жаждет смерти. И тогда его снова погружают в транс. В этом состоянии он совершает самоубийство — все ощущения абсолютно реальны, то есть он переживает их как реальные. Они закрепляются в подсознании навсегда и дают побочный эффект: такой человек потом не способен совершить насилия не только над другим, но и над собой тоже. Сама процедура, конечно, очень мучительная, но тут уж ничего не поделаешь.

Потом больной переживает свое рождение, и тоже все ощущения абсолютно реальны. Его мозг — чистый лист, как у младенца: он ничего не знает, ничего не умеет, развиты у него только рефлексы. Его воспитывают и обучают заново. Детство такого «ребенка» должно быть счастливым, без потрясений, воспитание исключительно правильным, без малейшего изъяна. Это, пожалуй, самый важный пункт, ведь большинство моих пациентов — жертвы детства, вирус болезни своей вынесшие именно оттуда. Но а тем, у кого имеются врожденные мозговые изменения, делается операция, а дальше все по общей схеме: рождение, младенчество, детство. Я даю своим пациентам возможность в самом полном смысле начать новую жизнь: умереть, отбросить ту, прежнюю, неудачную, и снова родиться для новой. Процесс взросления проходит как у обычных детей, то есть человек проходит все стадии детства, только гораздо быстрее — от трех до пяти лет. Потом они становятся совершенно здоровыми, полноценными людьми, получают образование (в зависимости от своей прежней профессии), постепенно адаптируются в обществе (у нас имеется нечто вроде поселения в Заречном) и идут себе с миром в жизнь.

— Но кто направляет к вам этих больных? И кто все финансирует?

Владимир Анатольевич вздохнул, посмотрел на Андрея почти с отчаянием:

— Если бы мы с вами разговаривали не здесь, а в домашней обстановке, за коньяком, вы бы меня лучше смогли понять. А так… — Он опять вздохнул. — Видите ли, это была одна из моих главных ошибок. Но виноват не только я и не столько я, а… Все это, безусловно, должно было осуществляться при поддержке государства и главное — для блага этого самого государства, да что там — для блага всего человечества, извините за громкие слова. Но сколько я ни обращался в различные инстанции, все было бесполезно, мне попросту отказывали. И тогда я стал искать спонсоров среди частных лиц. Ну и нашел. Вернее, этот спонсор сам на меня вышел. Юдин Семен Петрович. Вам о нем что-нибудь известно?

— Кое-что. — Андрей не стал вдаваться в подробности. Об истинной сущности двух Юдиных он узнал всего какой-нибудь час назад, но не сказал об этом профессору.

— Он предложил переехать в ваш город, помог купить квартиру, арендовал бесхозный в то время бывший пионерский лагерь, ну и… О его связи с криминалом я догадался не сразу. Просто не думал об этом. Представилась возможность осуществить мечту, ну и бросился не глядя… Впрочем, о второй стороне его жизни знал очень ограниченный круг людей. Как я мог догадаться, скажите? Ужасно не хватает коньяка! — Владимир Анатольевич поморщился. — Трудно говорить на такие темы с… лицом почти официальным, с лицом, как ни крути, ведущим допрос… В общем, я согласился. Да что там, с восторгом принял возможность. А когда все открылось, изменить уже ничего не мог. Вы спрашиваете, кто направлял нам пациентов? В идеале их должна была бы направлять некая государственная комиссия, но так как это стало невозможным, мы обговорили другой, в общем, тоже неплохой вариант. В деятельность нашей клиники предполагалось посвятить врачей областных психиатрических центров по всей стране. Они бы и направляли всех, кому требуется такое лечение. Но у Юдина были совсем другие задачи — он собирался делать деньги, и очень большие деньги, на моей благородной идее. За лечение в клинике взимается огромная плата с родственников, а все неплатежеспособные отсеиваются. С платежеспособными же проводятся беседы, им красочно расписывают все последствия отказа от лечения, приводят известные примеры, а попросту запугивают. Никто не хочет, чтобы, например, его сын превратился в нового Чикатило.

— Но я не понимаю, неужели так много людей с такими отклонениями?

— Вообще-то их гораздо больше, чем принято считать. Но мы ведь лечим не только тех, у кого выраженный маниакальный синдром убийства. Садизм, навязчивая идея самоубийства и некоторые другие психические отклонения поддаются корректировке благодаря моей методике. Конечно, в этих случаях курс лечения немного другой. Например, самоубийцу мы не вводим в транс убийства и так далее. Но вы меня перебили, я хотел сказать о другом. Платность нашего лечения — еще не самая худшая сторона. Дело в том, что наша клиника стала убежищем для криминальных элементов. И это главная статья дохода Юдина. Кого у нас здесь только не было!

— И что, к ним вы тоже применяете свою методику?

— Нет. Только пару раз применял. Но это был спецзаказ. Им нужно было вывести этих людей из системы. Я не мог отказать. Да, я сознательно шел на преступление, но что я мог сделать? Меня тогда уже крепко держали. Но это было действительно только пару раз, а вообще эти люди просто оформляются как пациенты, но даже живут отдельно, хоть и при клинике.

— И чем же вас так крепко зацепили, что вы, профессор, врач, сознательно пошли на пре ступ ление?

— А вы не поняли? — Самсонов осклабился. — Лена, моя племянница.

— Ну да, у нее тоже были… отклонения.

— Да никаких отклонений у нее не было! Ее просто подставили! Грамотно, так, что и я сначала поверил. Полностью скопировали почерк ее отца, жертвой выбрали мужа ее коллеги, и, что самое страшное — она была совершенно уверена, что убила. Они применили к ней мою же методику. Гипнозом владели еще двое врачей нашей клиники, одного из них они перетянули на свою сторону и сделали своим сообщником. Они вообще, как оказалось, вовсю пользовались этим методом в отношении людей, которых… Но об этом потом! А Лена… Ирина, ее мать, по понятным причинам очень боялась, как бы на дочери не отразилась дурная наследственность, и постоянно была настороже. И вот когда произошло это убийство, сразу поверила, что это Лена, тем более что та вела себя неадекватно после их обработки. В общем, она позвонила мне, я приехал и увез Лену в клинику. В мое положение вошли! — Профессор зло рассмеялся. — Позволили находиться ей здесь и проходить курс совершенно бесплатно. После первого же проведенного над ней сеанса я понял, что Лена здорова. И тогда испугался еще больше. Да что там! Я был в полном отчаянии! Понял, в какую ловушку попал и утянул за собой Лену. «Выписывать» ее из клиники было нельзя — они бы не остановились на этом: либо убили бы, либо подставили окончательно. Пришлось сделать вид, что поверил в ее болезнь. Но я не знал, как объяснить долгое отсутствие Лены ее мужу, его родственникам, вообще всем знакомым. На этот счет меня успокоили, сказали, что такие проблемы решаются легко. И действительно, все на удивление просто решилось. Евгений сначала довольно часто навещал ее, потом вообще поселился здесь — они позволили и это! По профессии он анестезиолог, так что ему здесь нашлось дело — влился в ряды нашего коллектива. И я успокоился! Опять разрешил себе успокоиться, увлечься работой и думать, что эта самая работа — и есть главное, и есть моя миссия, а остальное не важно. Тем более что изменить я все равно ничего не мог. И… наверное, втайне боялся. Всего боялся! Вникать в ситуацию, задавать вопросы, задаваться вопросами. Просто жил и творил свое великое дело, которое уже давно перестало быть великим, совершенно извратилось.

Так мы и жили до тех пор, пока не умер Юдин. Вы не можете себе представить, как я обрадовался его смерти! Думал: теперь все изменится. Мне почему-то казалось, что клиника будет продолжать существовать, только без Юдина, на совершенно других условиях. И действительно, некоторое облегчение почувствовалось сразу. Я поспешил сказать его представителю, Сергею Павловичу Дементьеву, — здесь он появлялся крайне редко и вообще, казалось, к внутренней жизни клиники проявлял мало интереса, — что Елена моя совершенно выздоровела и готова к выписке. Это была вторая, главная моя ошибка. Меня попросили подождать пару месяцев. Я не знал, для чего это нужно, но пришлось согласиться — слишком настойчиво меня об этом попросили. Тут я впервые понял, что был не прав, когда думал, что со смертью Юдина все изменится. Дементьев, его представитель, по существу заместитель, показался мне при этом нашем разговоре человеком не менее опасным. Что было нам с Леной делать? Только ждать. Но все же ведь нам не отказали совсем, появилась надежда. Этой надеждой мы и жили, пока не случилась новая беда.

Евгений, муж моей Леночки, вдруг объявил, что устроился на работу в городе, снял квартиру и готовит почву для их переезда после выписки. Сначала Лена даже обрадовалась, но потом… Он все чаще и чаще стал задерживаться, несколько раз вообще не приезжал ночевать, отговаривался работой. Она стала подозревать, что муж ей изменяет. Я проследил за ним однажды и увидел, что он действительно встречается с женщиной. Но когда навел справки о том, кто эта женщина, пришел в настоящий ужас. Эту женщину звали Кирюшина Елена Владимировна, и работала она в скорой помощи, как моя Лена до клиники. Мало того! Выяснилось, что Евгений — ее жених, в самое ближайшее время они собирались переехать в другой город и пожениться!

Представьте мое состояние. Я не знал, что и думать, к кому обратиться за помощью. Лене пока ни о чем не сказал, но она чувствовала, что происходит нечто ужасное, и стала действительно серьезно больна. Я не мог ее надолго оставлять одну, и в то же время нужно было что-то срочно делать. Наконец я решился откровенно поговорить с Евгением, любой ценой выпытать у него, что происходит. И вот…

— Это вы убили Евгения Кирюшина? — жестко спросил Никитин.

— Нет! Что вы?! Нет! — отчаянно запротестовал Самсонов. — Но… Но я знаю кто, я видел. Женщина, она тоже работает в скорой помощи… Страхова.

— Страхова?! Не может быть!

— Может. Я стал свидетелем убийства.

— Подождите, — Андрей перегнулся через стол и в упор посмотрел на профессора, — вы видели, как она убила?

— Не видел, но… Я был в этот момент в квартире. Мы не успели поговорить с Евгением: он очень нервничал, я никак не мог задать главный вопрос, все ходил вокруг да около. И тут вдруг в дверь позвонили. Ни я, ни Евгений не хотели, чтобы меня кто-нибудь видел у него, поэтому я спрятался в ванной. Спрятался и стал подслушивать: по голосу понял, что пришла женщина, и в первый момент нисколько не усомнился, что это она, Леночкина разлучница. Но потом… Разговор был очень странный. Женщина хотела знать, «где скрывается настоящая Елена Кирюшина» — именно так она выразилась. Она требовала признания, она наступала. Евгений бормотал что-то невнятное, а потом я услышал стук, звуки борьбы и этот ужасный крик. Тут я выскочил из ванной и все увидел. Евгений лежал на полу с ножом в груди, женщина… Я узнал ее! И она меня тоже узнала!

Там, в скорой помощи, мне сказали, что она наиболее близкая знакомая Елены Кирюшиной, и посоветовали с ней поговорить. Так вот, эта Страхова спокойно посмотрела на меня и молча вышла из квартиры. Это было так странно, так невероятно, что я растерялся: не бросился за ней, а опустился на диван и долго сидел в каком-то оцепенении.

Я все понял неправильно и, как следствие, наделал массу ошибок. Я думал, что эта женщина в сговоре с той, подставной, Еленой. Винил во всем именно ее, подставную. Я даже тогда не понял, что убийство Евгения было случайным: он бросился на нее, а она просто защищалась. Ничего я не понял! С моей Леночкой было совсем плохо. Конечно, я не сказал ей о смерти мужа. Но… чувствовала она, чувствовала! А потом и поняла — сама мне сказала, что его больше нет в живых. Я отрицал, она не верила. Нельзя было ее оставлять без моего присмотра, но мне нужна была эта женщина, подставная Елена Кирюшина! Во что бы то ни стало я должен был выпытать у нее правду! И я…

— И вы пришли к ней и назначили срок в две недели?

— Нет, нет! Я ничего об этом не знал. Это был человек Дементьева, как понял я позже, но тогда я вообще ничего не знал об этой стороне их деятельности. А я… я стал следить за ней. И увидел, что она поехала к Дмитрию, сыну Семена Юдина. Провела там ночь, а утром… Мне трудно было решиться на такой шаг, но не было другого выхода, поймите! Ведь не мог же я рассчитывать на ее откровенность.

Собственно, план привезти ее сюда и… обработать по полной программе возник спонтанно. Я все следовал за ней и не мог ни на что решиться. Я не знал, что идет она к вам, частному детективу, за помощью, что сама напугана, что ей грозит опасность. Все это выяснилось гораздо позже.

Я привез ее в клинику и оформил как пациентку, чтобы не вызвать никаких подозрений. Хотел тут же начать с ней работать, но тут позвонила Леночка. Она была в таком состоянии, что мне пришлось срочно идти к ней. Я никак не мог ее успокоить, провозился довольно долго. Понимаете, ее даже сильнейшее успокоительное не брало! В общем, я чуть было не опоздал. Наш врач, Алексей Яковлевич, — он-то и оказался предателем! — опередил меня. Когда я вернулся, Алексей Яковлевич уже начал с ней работать. Он же и сказал Дементьеву о том, что привезли «подозрительную» пациентку. На нее, как на крючок, они хотели поймать Дмитрия. Там тоже велась довольно темная игра. Семен не дал конкретных указаний, не объявил прямо наследником клиники сына, но все счета были оформлены на Дмитрия. Дмитрий же… Он ничего не знал о деятельности отца, Дементьев этого предположить не мог, думал, что тот просто не хочет спонсировать клинику, ведет ка кую-то свою игру, и пытался на него воздействовать. Даже предпринял попытку доведения до самоубийства (инсценировка, разумеется — таблетки были вполне безобидны), но ничего не вышло. В общем, думали взять его Еленой, вернее, Людмилой. Вчера я увидел его здесь и сразу же позвонил вам. Хоть в чем-то нам повезло: благодаря моей растерянности, страху, полной неопытности в таких делах я не заметил, что Людмила выронила сумку. Теперь у нас появилась возможность связаться с вами, и вот… — Профессор развел руками и улыбнулся.

— Ну да, — кивнул Андрей, — с этим понятно. В общем-то все важные вопросы мы с вами прояснили. Кроме одного, пожалуй: для чего нужны были двойники?

— Об этом вам лучше было бы расспросить Дементьева, это он занимался подстановками, до позавчерашнего дня я ничего не знал.

— Но теперь-то ведь знаете?

— Я… Да, теперь я знаю. После разговора с Людмилой Герасимовой мне многое открылось. Потом сопоставил некоторые факты и пришел к ужасному выводу. Я позвонил Дементьеву, потребовал встречи. Он мне популярно растолковал, сообщником кого и чего я стал. Но… Хорошо, слушайте! — решился наконец Владимир Анатольевич. — Видите ли, лечение в нашей клинике — процесс длительный. Проходит несколько лет, прежде чем пациент может вернуться домой. Большинство родственников желают, чтобы пребывание его у нас осталось в тайне от всех: от знакомых, от коллег по работе, а главное — от государства, тем более что некоторые из больных уже совершили преступление, но, так или иначе, смогли избежать наказания. И вот, чтобы ни у кого не возникло вопросов, чтобы пациент не выпадал из жизни, за него тем временем живет другой человек. Переезжает в другой город, покупает квартиру, устраивается на работу, пишет письма, если есть в этом необходимость, друзьям. Никто ни о чем не догадывается. А потом, когда пациент готов к выписке… — Профессор замолчал и затравленно посмотрел на Андрея.

— Того, подставного, попросту убивают, — закончил за него Никитин.

— Да, но я об этом не знал. Честное слово, даже предположить не мог ничего подобного! Я…

— Подождите, — перебил его Андрей, — но как же эти люди соглашались?

— Вот тут-то они и применяли мой метод. Подыскивали подходящую кандидатуру и подвергали глубокой обработке. Видите ли, в глубинах сознания каждого имеется вина за совершенное преступление — некая травма, о которой человек помнить не помнит в обычном состоянии, но которую можно извлечь из подсознания. У нормального человека вина эта ошибочна — то есть человек не совершал никакого преступления, но, возможно, когда-то (в молодости, в детстве, чуть ли не в младенчестве) прочувствовал его. В состоянии транса происходит «извлечение»: человек переживает, как наяву, свое преступление, во всех подробностях, в мельчайших деталях. Он помнит об этом и при пробуждении, и не просто помнит, но и нисколько не сомневается в своей виновности. Вторым этапом воздействия становится доведение до самоубийства при помощи ультразвуковых волн. Небольшой по размеру аппарат устанавливается в квартире потенциальной жертвы. Самоубийство выглядит совершенно достоверным: жертва пишет записку (добровольно, без всякого принуждения — любая графологическая экспертиза это подтвердит) и кончает жизнь, по-настоящему, не в представлениях, реально кончает. Понимаете? И вот в чем состоит еще один фокус: ультразвуковые волны обладают еще одним «полезным» эффектом: жертва испытывает страх, этот страх гонит ее из дому, так что самоубийство всегда совершается где-нибудь в другом месте. Жертва переживает частичную смерть, а затем ее «воскрешают» и предлагают начать новую жизнь по новым документам в новом городе. Иногда, если в этом есть необходимость, сообщают, что срок жизни ограничен. Отказаться жертва не может, потому что, вопервых, хочет жить любой ценой, во-вторых, помнит, что убийца, если откажется, преступление предадут огласке. А впрочем, в открытую действуют редко. Так произошло и с Людмилой Герасимовой. Я ничего об этом не знал, да и… никогда бы на такое не согласился. Когда подошел ее срок, то есть когда я попросил о выписке Леночки, они придумали следующий план: Евгений знакомится с Людмилой, «влюбляет» ее в себя, обещает жениться (о том, что он ее муж по паспорту, она не догадывается), они переезжают в другой город. Где-то в пути от нее избавляются, и в другой город переезжает новая (а вернее, старая) семья Кирюшиных — моя Лена и Евгений. Но когда Евгения убивают, план приходится срочно менять — играть почти в открытую. Тогда-то к Людмиле и приходит человек Дементьева и назначает срок в две недели. Им важно было, чтобы она естественным образом уволилась с работы и переехала.

Вот, собственно, я вам все рассказал. — Профессор поднялся. Андрей выключил камеру и тоже встал. Самсонов вздохнул с облегчением и одобрительно покивал. — Им, — зашептал он, показывая глазами на дверь, — милиции, я бы не смог. А так все-таки с человеком поговорил.

— Напрасно вы так, — попытался защитить милицию Никитин, хоть и прекрасно понимал Самсонова. — Например, майор Бородин — прекрасный человек, с ним бы вы вполне нашли общий язык.

— Нет, не нашел бы. Не верю я нашим государственным органам. И всю систему… ненавижу. Это оно, государство, довело меня до этого! Я, законопослушный человек, благодаря государству стал фактически сообщником преступников. А теперь клинику закроют, что станется с моими пациентами, подумать страшно.

— Ну… может быть, теперь и можно будет добиться программы, — не очень уверенно попытался он утешить Самсонова, потому что и сам не верил в государственную справедливость и мудрость.

Не верил. Но и методы профессора принять и понять не мог. Жертвы, которые были принесены во имя гуманнейшей цели, не оправдывали себя, путь, который прошел он, пытаясь избавить человечество от зверя в себе, был путем постепенного превращения самого себя в зверя.

Они вышли из музыкально-игрового зала. Омоновец надел на профессора Самсонова наручники и повел по коридору.