Книга: Приговор, который нельзя обжаловать
Назад: Пролог
Дальше: Глава 2. Убийство Екатерины Королевой

Глава 1. Аграфена Тихоновна

 

И вот теперь они все задают вопрос: что произошло за эти двенадцать дней, пока они были в отпуске, а того не понимают, что не за двенадцать дней, а за двенадцать лет произошло. Впрочем, не понимать они не могут, просто прячутся за вопрос, пытаясь снять с себя ответственность: их не было и это произошло, их не было – значит, не они виноваты. Жила-была счастливая девочка, писала стихи, жизнь ее так легко и хорошо складывалась, никаких причин для такого трагического конца, никаких, никаких, так что же случилось? Если бы они нашли ответ на этот вопрос – простой, необременительный для их совести ответ, – они бы вполне успокоились. Но в том-то и дело, что найти такой ответ сложно. Что, что могло произойти за такой короткий срок – двенадцать дней?
За этот же самый вопрос пряталась и я, пока не получила бандероль и прятаться дальше стало невозможно. Ответ теперь я знаю – ответ убедительный и исчерпывающий, ответ, не подлежащий сомнению – ответ этот дала мне сама Соня. Вот только никак не могу вспомнить, когда я бандероль получила – до похорон или после, знала я тогда, на похоронах, ответ или нет?
Было очень холодно, пальцы так задеревенели, что никак не поддавалась бечевка. Но холод стоял уже несколько дней, я все мерзла и мерзла… Нет, так вспоминать невозможно.
Вот что я помню. Я возвращалась домой, поднималась по лестнице – медленно и тяжело: болело сердце. Я все поднималась и поднималась, и казалось, лестнице не будет конца. Откуда я тогда возвращалась – с похорон или нет? Но вот лестница кончилась, в двери моей квартиры торчала бумажка. Записка, «Игорек заходил», – подумала я и развернула бумажку. Это оказалось извещение на получение бандероли. Я сунула его в сумку и тут же забыла. Так когда же это было – до похорон или после? Не знаю, почему так важно найти ответ на этот вопрос, ведь, по существу, нет никакой разницы – до или после. Я знаю главное, знаю то, о чем никто из них не догадывается, хватит с меня и этого. Как же я устала за эти дни! И все время какой-то озноб. Сердце болит. Сонечке я никогда не рассказывала, что у меня больное сердце – не хотела ее тревожить, а Игорек знал. Вышло случайно, но я потом была так рада, даже в чем-то счастлива, и полюбила его с тех пор как родного внука. Да, да, теперь у меня двое внуков – Сонечка и Игорек. Веронику внучкой я давно не считаю. Когда у меня первый раз сильный приступ приключился, только Игорек и оказался рядом – пришел с курсовой на консультацию. Он тогда на первом курсе учился, но я сразу поняла: толковый мальчик, и взяла его к себе, под свое крыло – это многое значит. Собственно говоря, будущее его определила, еще и не зная, что не чужому мальчику помогаю прямую дорогу в жизни найти, а своему собственному внуку. Ну вот, пришел он, тут меня и скрутило. Игоречек испугался – видно было, что искренне испугался, – но не растерялся, «скорую» вызвал, в больницу со мной поехал. А как потом ухаживал! В палате дежурил чуть ли не сутками. И потом, когда меня выписали, ходил за мной. Милый, хороший, ангельский мой мальчик. А главное, он появился, когда я совсем одна была.
Я все сбиваюсь и путаюсь, мысли разбегаются, я ведь о чем-то другом хотела… Мыслительный мой аппарат в последнее время постоянно дает сбои. То ли от горя великого, то ли jam veniet tacito tarda senekta pede. Вероятно, и то и другое. Так о чем я хотела?
Ах да! О том, как я получила бандероль.
Выпила сейчас чаю, горячего и крепкого, и немного согрелась. Вот странность: крепкий чай мне противопоказан, но только от него и становится легче, хоть на время эта тупая боль из груди уходит. Я и тогда, когда бандероль получила и поняла, от кого она, первым делом поставила чайник, и только потом стала развязывать бечевку. С мороза пальцы плохо слушались, ведь чайник-то еще не закипел… Пришлось взять ножницы и разрезать.
Но когда же я бандероль получила, ведь о квитанции я напрочь забыла? Сунула в сумку и забыла. Она у меня несколько дней там пролежала, пока я случайно на нее не наткнулась… Как это было? Когда?
Ненадолго, однако, согрел меня чай. Снова вернулись эта неприятная дрожь и озноб. Сейчас разболеться никак нельзя. Раздеться, забраться под одеяло? Вспоминать можно и лежа в постели.
Это не потому я ложусь среди дня, что заболела – я не заболела, мне никак сейчас нельзя болеть, – просто очень замерзла.
Так о чем я думала?
Вспоминала, как и когда бандероль получила. Вот что мне сейчас пришло в голову: не старость и не слабость мешают мне вспомнить, я боюсь вспоминать, боюсь снова вернуться в тот миг, когда…
Ну вот и еще немного повременю. О тех поговорю, посплетничаю сама с собой. Королевы… Впрочем, не все они Королевы, Вероника оставила после развода фамилию мужа, а Артемий никогда Королевым не был. Не важно, для меня они все объединены одним наименованием – Королевы. Так вот, Королевы теперь недоумевают: что могло толкнуть Сонечку на такой шаг? Все ведь было так хорошо, просто замечательно. Не захотела поехать с ними в отпуск, так это в порядке вещей: Сонечка – известная затворница и домоседка. Не было никаких причин для такого ужасного шага. Значит, что-то случилось за двенадцать дней их отсутствия. Вот их логика! Оправдательная логика. Отвратительная логика! Преступная логика! Как могло их не насторожить…
Впрочем, разве меня саму насторожило? Разве меня насторожило, когда Сонечка позвонила и сказала… Разве я предчувствовала беду, когда она отказалась…
О предстоящей поездке я узнала за неделю – от Сони. И все радовалась, думала, что Сонечка непременно будет жить у меня эти двенадцать дней, готовилась и представляла, как здорово мы станем проводить с ней наш отпуск: у них свои забавы, а у нас свои. И как-то недоучла, что внучка моя – почти взрослая девушка, намечая сплошь детские развлечения. Вечером, когда по моим расчетам семейство уже уехало, позвонила Соне (первый раз за много-много лет сама позвонила, не опасаясь натолкнуться на кого-нибудь из родных), пригласила к себе. И была страшно обижена, услышав отказ – вежливый, даже ласковый, но отказ. Сонечка сказала, что давно мечтала пожить в полном одиночестве, что у нее как раз творческий подъем, она хочет написать одну вещь – большую вещь, в прозе: может быть, повесть, а может, роман, как получится, и просила – вежливо, даже ласково – дать ей такую возможность. То есть не надоедать звонками и приглашениями, – это я тогда, обидевшись, уже от себя прибавила.
Обиделась я, снова позволила себе обидеться, и ничего, ну совсем ничего не почувствовала. А она, оказывается, вон что надумала!
Пора распечатывать бандероль. Пальцы деревенеют – как тогда, совсем как тогда. Как страшно быть старой! Какой непосильный груз – потерять любимого ребенка, будучи такой старой!
Я прекрасно помню, как и при каких обстоятельствах получила бандероль – то есть сейчас взяла и вспомнила. Я ведь главным образом почему никак не могла восстановить все в памяти – меня сбивал тот факт, что я совершенно не помнила, как ходила на почту. Так я и не ходила! Бандероль Игорек получил по квитанции и моему паспорту. Меня на нашей почте все хорошо знают, и Игоря знают, вот и выдали.
Мы садились в автобус, чтобы ехать с кладбища на поминки. Меня официально на них пригласили, а Игоря нет. Катя подошла и сказала: «Мама, ты ведь к нам сейчас?» – а на Игорька даже не посмотрела. Он помог мне войти в автобус – он меня все время поддерживал! Я сидела и не знала, как ему объяснить, что дочь моя… что на поминки ему нельзя. Сидела, не знала, открыла от неловкости сумку, принялась в ней копаться – вот тут-то и натолкнулась на извещение. И восприняла свою находку как выход, не зная еще, что за бандероль мне прислали, а главное – кто прислал. Попросила Игоря срочно забрать, отдала ему свой паспорт. Так я вывернулась с поминками – мне казалось, очень удачно.
Поминки были устроены у Королевых дома. Выдвинули большой стол, накрыли белой скатертью, расставили водку, вино и закуски. Как давно я здесь не была! Впрочем, и сейчас меня как будто бы не было. Никто не обращался ко мне, никто не выражал соболезнования, даже Катя ни разу не подошла – смерть Сонечки нас не сблизила. Мне захотелось поскорее уйти, помянуть свою Соню наедине с собою – эти люди мешали, невыносимо мешали. И холодно, холодно, как же мне было холодно среди них!
Разлили по рюмкам спиртное – кому вино, кому водку, – выпили. Поднялся Артемий и опять завел свою речь о непосильном грузе и о том, что душа Софьи не вынесла боли. Во всяком случае, он один из всех хоть отчасти понимал причину ее гибели. Вероника его перебила, стала, в который уж раз, рассказывать о том, что задержался поезд. Катя заплакала, Роман увел ее в другую комнату, нежно и бережно обнял. Я поднялась и ушла – проводить меня никто и не подумал.
Мне очень хотелось поскорее оказаться дома – не понимаю, почему в таком случае не догадалась взять такси? Я долго тряслась в троллейбусе, потом медленно и неуверенно шла по улице – сердце болело все больше и больше. Невыносимо замерзли руки – перчатки я где-то оставила. Невозможно длинная лестница. С сердцем стало так плохо, что я подумала: не дойду – и хорошо. Я ведь еще не знала, что ждет меня дома, не знала, что мне не только умирать сейчас нельзя, но даже заболеть.
Не знала, но дошла, и дверь открыла, и свет включила. Бандероль лежала на тумбочке в прихожей – перевязанная почтовыми бечевками. В изнеможении я опустилась на стул, взяла ее в руки – и увидела обратный адрес. Соня отправила мне эту бандероль, моя мертвая внучка Сонечка!
Нет, повременю вспоминать! Еще минуточку повременю! Сердце зашлось. Я старая, больная женщина, я не могу!
О похоронах и кладбище и то легче, о дочери моей легче! Я… И Игорька рядом нет. Я сама его сегодня услала на весь день, потому что приготовилась вспоминать. Потому что воспоминаниям любой помешает, даже самый близкий человек, таким воспоминаниям – помешает. И потому еще… Да, еще потому, что Игорек… Я не лукавила, когда говорила, что Игорек мне почти родной внук, но он никогда – никогда, никогда! – не сможет заменить Сонечку.
Выдохнула, выговорила… Как же мне плохо! Слезы щекочут лицо, заливаются в нос, мочат подушку. От мокрого знобит невыносимо.
Я никогда не признаюсь ему в этом, потому что он-то меня любит как родную, действительно и без всяких оговорок. У него никогда не было бабушки. Да у него и матери-то, по существу, не было. Бедный сиротливый мальчик! Но сейчас я его почти не люблю. Да, я жестокая, эгоистическая старуха. Я его совсем сейчас не люблю. Потому что… Потому что не могу, не могу, не могу отвязаться от мысли: если уж мне предначертано было судьбой на старости лет испытать великое горе, почему Бог прибрал не его, а Сонечку?
Как же мне плохо, как же мне больно!..
А однако же, пожалела сейчас, что Игорька услала, что лекарства принести было некому, когда приступ случился. Думала, умру, так было плохо. Но, кажется, отпустило.
Совсем отпустило. Но пока с бандеролью все-таки повременю. Хорошо бы уснуть на часок, набраться сил, дать сердцу отдых. Старый, изношенный мой механизм, вот-вот совсем сломается.
Уснуть удалось, но отдыха не получилось. Сон меня еще больше измучил. Позвонить Игорьку, оставить воспоминания на завтра? Мне нельзя сейчас расхвораться, мне нужно прожить еще некоторое время здоровой и крепкой.
Да что тут такого? Если я тогда вынесла бандероль, настоящую, реальную, неужели же сейчас, в воспоминаниях, не смогу ее пережить?
Смогу и должна. Итак…
Я сидела на стуле в прихожей и держала бандероль в руках – бандероль, посланную мертвой моей девочкой. Довольно долго сидела, ощущая невыносимую боль в сердце, точно такую, как сегодня. Потом поднялась, положила ее на тумбочку, прошла на кухню, поставила чайник. Подумала: выпью чаю, тогда открою. Но чайник так долго не закипал! Я вернулась в прихожую, стала развязывать бечевку, но замерзшие руки не слушались – где я посеяла перчатки? Тогда я принесла из комнаты ножницы и разрезала бечеву. Развернула бумагу – под ней оказалась толстая общая тетрадь.
Сониным почерком на обложке было написано: «То, чего не было». Мне стало страшно, я подумала: как там мой чайник? И еще подумала: это, конечно, сон, руки замерзли до физически ощутимой боли, но это, конечно, сон. Мне часто снятся кошмары. Подумала еще: не надо открывать тетрадь, не надо, не надо, завернуть в почтовую бумагу и не открывать, никогда не открывать. Потому что я вдруг поняла, что это такое, поняла, что это Соня писала двенадцать дней – то ли роман, то ли повесть, что у нее получилось? Мне ведь теперь придется узнать причину, настоящую причину ее смерти – и, конечно, это будет обвинение. В том, что тогда, много лет назад, я позволила себе обидеться и ушла, покинула Соню, разрешила событиям разворачиваться так, как им хочется, ее матери позволила… И… и убила. Потому что, Артемий прав, груз, который взвалили на девочку, – непосильный груз…
Медленно и старательно заварила чай, попыталась полностью сосредоточиться на этом занятии. Села, дожидаясь, когда настоится, пыталась сосредоточиться на ожидании. Тетрадь оставалась в прихожей. Чай настоялся – ждать больше было нечего. Я налила заварки в чашку, подлила воды из чайника, положила сахару. Горячо, слишком горячо, пока невозможно пить.
Но вот и совсем стало нечего ждать…
Мое наказание состоит из нескольких пунктов: пережить Сонину смерть, прочитать Сонин роман (или повесть) и жить до самой смерти с больной, виноватой совестью. Сейчас я должна пойти и открыть тетрадь.
Я налила вторую чашку, малодушная и слабая грешница. Медленно выпила. Вымыла чашку. Вытерла стол. Сердце болело. Вот ведь уважительная причина, чтобы отложить казнь. По состоянию здоровья обвиняемый не явился на эшафот, справка прилагается.
Тетрадь – это еще не казнь, это всего лишь пытки, казнь начнется позже, после того, как обвиняемый признает свою вину, после того, как ему зачитают приговор… Да и плаха еще не готова.
В прихожей так мало света, текст расплывается, ничего не разобрать. В кабинете гораздо светлее. И теплее, а здесь так дует от двери. Да, в кабинете, в кресле, под настольной лампой – читать. Все приготовить, расположиться в комфорте – я собираюсь читать Сонечкину повесть, первую пробу в прозе. Мне предстоит большое удовольствие: поэты – прекрасные стилисты.
Пора. Нет, еще шторы задернуть – окна соседнего дома словно подглядывают.
Ну все, теперь пора.
Я глубоко вдохнула, улыбнулась – уверена, повесть прекрасна, – и открыла тетрадь.
Мой ребенок вырос. Когда это случилось? Год назад? Полгода? Я поняла это только сегодня, когда пошла в «Детский мир» выбирать подарок к Новому году.
Но ведь это действительно только повесть! Чего же я так боялась? Неужели я в самом деле думала, что Сонечка, добрая моя девочка, способна на такую страшную вещь, как посмертное обвинение? Ну конечно, это только повесть!
Я долго бродила по отделу игрушек – рассматривала пестрое стадо меховых зверей, – пока мой взгляд не остановился на красной собаке с черными конопушками на толстом носу и белой изнанкой висячих ушей…
Да, да, да! Так все и было! Она, значит, не забыла Тоба, моя хорошая девочка! А мне тогда показалось, что Соня на него даже не посмотрела. Я ведь обиделась не только на Катю, не столько на Катю обиделась, больно мне стало совсем не из-за Катиного окрика – я на внучку мою обиделась. Так долго и с такой любовью выбирала игрушку, а она и смотреть не стала, мне назло разразилась стихотворением… Как мне было больно! Помню, забрала я свой отвергнутый подарок и ушла. Иду по улице, слезы льются, обидно и больно. Я ведь хотела тогда подарить игрушку первому встретившемуся ребенку. И подарила бы, если бы встретился.
Хорошо, что не встретился, какое счастье, что не подарила! Эта собачка у меня до сих пор хранится, в чемодане на антресолях. Сонечка помнила моего Тоба. Боже мой, она помнила!
Я отложила тетрадь – теперь мне не страшно будет к ней возвращаться, – быстро, почти бегом, ринулась в прихожую, подставила стул, достала чемодан – о сердце своем совершенно забыла, сердце совсем не болело. Вот она, эта собачка, веселый, жизнерадостный Тоб. Здравствуй, мой дорогой, пойдем, мы будем вместе читать Сонечкину повесть. Она нас с тобой тогда не отвергла, это мы, два дурака, напрасно разобиделись. А виновата не она, о, совсем не она, виноваты другие. Впрочем, мы это всегда знали, что же тогда…
Я вернулась в кабинет, прижимая к себе собаку, и стала читать дальше.
Собака и сейчас со мной, где-то здесь, под одеялом. Как только уходит Игорь, я возвращаюсь к Тобу. Я возвращаюсь к Тобу, но не могу вернуться к Сонечкиной повести… Все эти дни не могла, а сегодня поняла, что оттягивать больше невозможно. Мне нужно все вспомнить, еще раз все уяснить и принять решение. Потому что Сонина повесть – это не только обвинение, не только объяснение ее поступка, но и завещание.
Я дочитала тогда до конца, дочитаю и теперь. Тогда, в первый раз, сил хватило, должно их хватить и теперь. Тетрадь… вот она, тетрадь. Собака, с которой все и началось, – вот она, здесь, под боком.
Мой ребенок вырос. Когда это случилось? Год назад? Полгода?
Я дочитаю до конца. Я выполню завещание.
Назад: Пролог
Дальше: Глава 2. Убийство Екатерины Королевой