Глава 8
ВИТЕК ЖМУРОВ

…В конце июня, во время удушающей жары, внезапно павшей на город, он бродил по Москве как затравленный зверь, озирался на подозрительных людей, ожидая каждую секунду нападения сзади. Он чувствовал инстинктом прижатого к стенке человека, что тылы у него горят, мосты сожжены.

Витек спускался на бесконечных эскалаторах метро, охватывая одним движением глазного яблока ленту живых людей, сливаясь телом с пестрой разноликой толпой, сытой, смеющейся, жующей мороженое, и в нем постепенно поднималась темная, отчаянная злость на беззаботную публику, не ощущавшую своей свободы и ничем ее не заслужившую.

Иногда, захлестываемый неудержимым потоком движущейся толпы, он ловил себя на странном желании взять в руки вороненый ствол автомата, ощутить в руках гладкое дерево приклада, услышать легкий щелчок снятого с предохранителя курка. И потом, слегка выдвинув вперед живот, плавно поворачивая черный ствол, — стрелять, стрелять, не целясь, по воющей, ползающей по гранитному полу вестибюля толпе, досылая в патронник новую порцию пуль, и снова разряжать в массу тел послушное, верное, мерно вздрагивающее от сильной отдачи оружие.

Впрочем, он был слишком умен и осторожен, чтобы решиться на такой безумный поступок, хотя это желание подчас становилось навязчивой идеей. Сейчас он был подчинен одной-единственной цели, которую поклялся выполнить во что бы то ни стало, даже ценой собственной гибели. Нет, погибать он, конечно, не хотел. Не для того он рвался на волю, выпустив в охранника, безусого белобрысого солдатика внутренних войск, целую стаю пуль, чтобы здесь, в родном городе, отбросить коньки. Нет, теперь он будет драться до конца за свою свободу. Ведь он знает, что после побега и убийства ему светит вышка.

Но Жмурова не слишком волновала отдаленная перспектива. Хрен они его поймают в девятимиллионном городе. Могут, конечно, его замести, если он сделает ошибку, но ошибки не будет. Он везунчик — Витек в этом был уверен. Он несколько раз выходил сухим из воды, и на этот раз кривая его вывезет.

«Главное, не показывать, что ты боишься, — думал он. — И тогда мусора не тронут. Они порядочные суки, им шкура дороже, чем мне. У них жены, дети малые, а у меня ничего нет. И никого. Теперь никого…»

Увидев свое отражение в стекле вагона, Витек провел шершавой, загрубевшей ладонью по затылку. Шрам под отросшими волосами почти не был виден. «Надо все-таки купить какую-нибудь кепчонку, — подумал Витек. — Все же особая примета, наверное, она упоминается уже во всех ориентировках, разосланных по стране. Представляю, что там написано, — ухмыльнулся он, — «особо опасный рецидивист»…»

После убийства охранника обратной дороги ему нет. Как кадр немого кино, перед ним стояла картина: получив очередь, солдатик повернул безбровое лицо, удивленно распахнув глаза с белесыми ресницами, и начал медленно оседать, прижимая ладони к животу. По его рукам побежала быстрая струйка яркой крови, и в рыжеватую пыль, растертую тяжелыми башмаками заключенных, часто-часто закапали густые черные капли, оставаясь в пыли круглыми темными шариками.

Именно в день своего побега Жмуров ощутил опьяняющее чувство всевластия, которое дает попавшее в руки оружие. Осознав, что путь свободен, он даже не сразу побежал. Ему хотелось снова и снова спускать курок и ощущать горячую дрожь автомата в напряженных руках. Он перестал стрелять только тогда, когда понял — еще секунда, и ему не уйти, обложат, как волка, со всех сторон. И тогда он побежал. Сначала медленно, еле отрывая от земли непослушные ноги в пудовых ботинках, потом все быстрее, быстрее, изо всей силы прижимая к себе автомат, как больного ребенка.

Потом, прикрыв лицо курткой, чтобы не загрызли комары, он долго лежал в болоте, раскинув обессилевшие от многочасовой ходьбы ноги, промокшие и пахнущие гниловатым болотным запахом. Автомат, верный друг, принесший ему спасение, покоился на груди, постепенно нагреваясь от жара сильного тела. Витек ждал погони. Погони не было.

Тогда он понял, что путь открыт — его след потеряли при переходах через мелкие болотца, разбросанные по тундре. Лежа в холодной воде до самой ночи, вывалившей на чернильное небо мириады ослепительных звезд, он собирал губами прошлогоднюю клюкву, еще оставшуюся на кочках, только что показавшихся из-под снега, на жухлых кустиках травы. Клюква была сухая, сморщенная, но ее кисловатый, с легкой горчинкой вкус помогал заглушить сосущее чувство голода.

Потом Витек долго шел по тундре до дальней железнодорожной станции, где у верного человека оставил автомат, раздобыл цивильную одежду и денег.

Деньги ему сейчас ох как были нужны. Но еще нужнее было попасть в Москву. Паша Самопал, узнав о его планах ехать в столицу нашей Родины, где Жмурову припаяли восемь лет строгого режима, выразительно покрутил у виска.

— Остынь, Жмур, — сказал он ему тогда. — Свой адресок тебе дам, поедешь в Тулу, отлежишься, а потом можешь и по своим делам в Москву скататься. Ты что, да после побега тебя в Москве менты будут ждать, засыплешься, век воли не видать!

Но он выдержал в Туле только месяц, отмылся, отъелся, привел себя в порядок и, ничего не сказав хозяину дома, в котором жил по рекомендации верного человека, рванул в столицу на перекладных.

В последние несколько месяцев он не раз представлял себе момент возвращения. Вот он, озлобившийся, готовый на все, стоит во дворе, в котором прошла его юность. Потом он заходит в подъезд, стены которого еще хранят следы его былых художеств. Позвонит в квартиру. Она, весело напевая, откроет дверь. Только бы она, а не ее мамаша, эта старая, сморщенная грымза, ненавидевшая его всю жизнь.

Она откроет дверь, не спросив, кто. А если спросит? Тогда он ответит: «Телеграмма». Узнает ли она его голос? Может быть, испугается и побоится открывать? Тогда он… Он выломает дверь. Нет, нет, шум поднимать нельзя…

Допустим, она не спросит, кто. Откроет дверь. Увидит его. Витек довольно ухмыльнулся, ну и лицо у нее будет! Он представлял себе, как поползут вверх ее густые, сросшиеся брови, подведенные глаза станут круглыми и испуганными. Подбородок с ямочкой посередине задрожит, обескровленные губы сделаются серыми.

Он скажет ей: «Что, не ждала? Принимай гостя, подруга…» Она растеряется и отойдет в сторону, пропуская его в квартиру. В квартиру, в которой он жил вместе с ней, которую считал своей, войти в которую имеет полное право.

Потом… Что будет потом, он плохо представлял. Может быть, он сначала насладится ее испугом, ее растерянностью, потом скажет ей что-нибудь такое, отчего она взовьется, и тогда он начнет ее бить. Он будет ее бить сначала несильно, но с оттяжкой, так, чтобы было больно, но не до потери сознания.

Она будет кричать, просить прощения, ползать на коленях у его ног, называть его Витенькой, любимым, единственным — повторять все те глупые ласковые слова, которые, задыхаясь, шептала ему по ночам, когда в притихшей ночи раздавался пронзительный скрип старых диванных пружин…

Потом он ее убьет. Он должен ее убить, она предала его. Сама выкарабкалась, а его забыла. Какова теперь цена всех ее ласковых слов, клятв, обещаний быть верной, ждать хоть всю жизнь?..

Как он ее убьет, Витек еще не знал. Главное, чтобы все прошло тихо, без криков, без выстрелов, без следов… А если все-таки там будет ее мамаша? Тогда придется расквитаться и с ней. Что ж, она довольно попортила ему крови. Витек представил с блаженством, выстраданным в течение многих лет, когда она настраивала против него Людку и крутила свои квартирные аферы, как он схватит ее за горло и с наслаждением сожмет железные пальцы, с каждой секундой уменьшая захват, в который попадет ее старая жилистая шея…

…Он уже приходил сюда днем. Как только прибыла дальняя электричка, заполненная дачниками, которые везли в плетеных корзинах первую клубнику, источавшую душистый дурманящий аромат, он отправился сразу сюда, к Патриаршим. Крадучись, оглядываясь, опасаясь, что его заметит кто-нибудь из жильцов, Витек взбежал по лестнице и долго звонил, слушая, как приглушенное сипение звонка раздается в притаившейся квартире. Но никто ему не открывал.

На такой вариант он не рассчитывал, в глубине души ожидая, что его планы исполнятся немедленно. Приложив ухо к замку, он тщетно вслушивался, надеясь, что до него донесется хоть один звук. Однако светлый зрачок дверного глазка оставался незатемненным, значит, изнутри его никто не разглядывал.

Что ж, он парень терпеливый. Куда ему торопиться? Людка и ее мамаша никуда не денутся. А пока у него есть время побродить по городу, вспомнить, как он жил здесь, как белоголовым пацаненком бегал в школу. Хорошо бы еще вечерком наведаться сюда, может быть, удастся застать их дома.

Бродя по улицам, полным прекрасных женщин, шелестящих легкими материями развевающихся платьев, он вспоминал, как внезапно у них с Людкой все завязалось. Когда Витек после смерти матери приехал из маленького городка в огромную, бурлящую жизнью столицу, мгновенно поразившую его воображение размахом и небывалыми возможностями, Людка была еще сопливой девчонкой с крысиными косичками, с небольшой острой грудью, чуть приподнимавшей школьную синюю форму, с частыми веснушками на облупленном носу — короче, обыкновенной девчонкой.

Глядя на него снизу вверх, она с невысказанным восхищением любовалась его грубостью, его смелостью, его отчаянностью. Витек всегда был первым в компании дворовых ребят: надо ли вздернуть в подвале кошку, стащить у пьяненького жильца из соседней квартиры получку, напиться ли до поросячьего визга в революционный праздник. Ей нравилась его бесшабашность.

Людка чувствовала в своем юном соседе по коммуналке звериную, все сметающую на своем пути силу, и поэтому, когда он вернулся после второй отсидки заматерелым мужиком, готовым на все, она с радостью и готовностью покорилась его желанию, стала его верной подругой.

За время его отсутствия Людка совсем расцвела. Он помнил, как она встретила его, только что вернувшегося из колонии, как стояла в дверях, теребя край короткого застиранного халатика.

— А, соседушка, — прожурчала Людка, щуря свои нагловатые серые глаза. — Ты сам вернулся или тебя освободили?

Он окинул оценивающим взглядом ее оформившееся тело, склоненную к плечу голову, которую оттягивала тяжелая светлая коса, и, не отвечая на вопрос, властно притянул ее к себе:

— Поцелуемся, что ли, ради встречи, сестренка, — и, мгновенно охмелев от ее поцелуя, прямо с порога понес на диван…

Они стали жить вместе, не заботясь о молве, о недовольстве тети Маши, которая при нем только скрипела зубами от злобы, а в его отсутствие тщетно втолковывала дочери, что она связалась с бандитом, который их обеих того и гляди зарежет. Сцепив зубы, Витек слушал эти разговоры, но ничего не говорил против будущей тещи, надеясь, что со временем она угомонится. А Людка… С ней у него было не пойми что такое. Любовь не любовь. Врозь им было скучно, а вместе тесно. Напиваясь, Витек с наслаждением лупил ее до синих пятен, все более зверея от ее насмешливой покорности.

Ради нее-то он и полез с дружками в промтоварный магазин — не хватало денег, Людка мало зарабатывала, дежуря санитаркой в больнице. А когда после очередной отсидки и освобождения, понимая, что дорога в честную жизнь ему заказана, он надумал заниматься ночным промыслом, грабить припозднившихся автолюбителей, она сама упросила взять ее с собой, посмотреть из женского любопытства. Тем более, что, по словам самого Витька, выходило, что проще, легче и чище занятия, чем разбой на большой дороге, ему не найти.

Посмотрела она раз, другой, а потом и сама стала помогать возлюбленному в его ночной работе. Обрядившись в короткую юбчонку, вызывающе отставив ногу в сетчатом чулке, Людка голосовала на обочине, привлекая мчащихся на полной скорости водителей возможностью на дармовщинку развлечься. Витек же выходил из-за кустов, когда она уже садилась в машину, и тыкал в бок обалдевшему шоферу огромным охотничьим ножом — чтоб не рыпался. В какой-нибудь глухой новостройке молодые уговаривали накалымивших за вечер шоферов без лишнего сопротивления расстаться со своим заработком и ценными вещами. Так потекли в их семейный бюджет непыльные, легкие деньги.

Кто виноват в том, что им попался в тот вечер особенно строптивый автолюбитель, как зверь защищающий свой «Москвич» и свои жалкие гроши? Этот шоферюга так неукротимо, ожесточенно сопротивлялся, что Жмурову пришлось его успокоить монтировкой по голове. И все было бы ничего, если бы, как на грех, не подъехала патрульная машина ГАИ, как раз в тот момент, когда они обчищали карманы строптивца. Гаишники заинтересовались происходящим — в «Москвиче» было заметно подозрительное шевеление.

Если бы Витек был тогда один, без Людки, он, несомненно, отбрехался бы, заверив, что везет пьяного приятеля. В крайнем случае дал бы деру, когда они только начали догадываться. Но Людка, заметив приближающихся людей в погонах, тонко вскрикнула:

— Витя! Бежим! — и в самом деле побежала на подламывающихся ногах к придорожному лесу.

— Э, ребята, да здесь кровь! — удивился молоденький сержант, попав рукой в черную липкую лужу.

Людку догнали в два прыжка, заломили руку, так что она присела, охнув от боли, и затащили в машину. Витек защищался как зверь, пытаясь выручить свою подругу, но в условиях численного превосходства противника вынужден был сдаться. В патрульной машине Людка жалобно скулила, держа наперевес поврежденную руку, и смотрела на Витька глазами провинившейся собачонки. А через несколько месяцев, учитывая тяжкие телесные повреждения пострадавшего и неоднократную судимость Жмурова, строгий, несговорчивый судья вкатал ему на полную катушку.

— Витя, я тебя люблю! Прости меня! — с надрывом кричала Людка, когда их разводили в разные стороны после вынесения приговора. — Я буду тебя ждать!

Ей припаяли три года, учитывая первую судимость. Жмурова отправили на Север, а его подругу куда-то в Мордовию, в женскую колонию, где она исправлялась посредством пошива телогреек и рукавиц и в редкие часы досуга писала ему пламенные письма, заверяя, что во всем виновата одна и что любит его по-прежнему…

На город, жадно хватающий вечернюю прохладу отверстыми ртами распахнутых окон, навалился теплый ласковый вечер. Разжигая притихшую от дневной усталости злость, Жмуров снова тешил себя кровавыми видениями, мерно вышагивая вдоль нарядных улиц, залитых призрачным светом фонарей. Вот и его двор.

Черная тень бездомной собаки метнулась в подвал. Витек негромко свистнул. Пес, робко подходя боком, заскулил. Теплая рука, которая, как представлял ее хозяин, вскоре должна была душить женщину, погладила свалявшуюся жесткую шерсть пса.

«Я сейчас как этот пес бездомный, — сжав от ненависти челюсти, так что под кожей заходили желваки, подумал Витек. — От всех скрываюсь в темных местах, от всех шарахаюсь».

Он задрал голову. Окна их квартиры светили приглушенным уютным светом. Значит, кто-то дома. Что ж, надо проверить, кто. А вдруг Людки нет, свалила со своим новым хахалем на юга? Он позвонит, но если трубку поднимет мужчина… Что ж, Витек готов и к такому раскладу событий. Значит, этому любителю чужих жен тоже не поздоровится.

Нашарив в кармане жетон, Витек подошел к уличному таксофону, набрал негнущимся пальцем хорошо известный номер и замер, выслушивая длинные пронзительные гудки. Наконец трубку взяли, жетон, тихо зашуршав, провалился в щель.

— Алло, — послышался молодой женский голос. — Я вас слушаю.

Витек, затаив дыхание, молчал, зажав ладонью трубку.

— Алло, говорите же, — удивленно повторил голос.

Витек повесил трубку и с ненавистью процедил сквозь зубы:

— Дома, сука…

Он был доволен результатами разведки. Итак, Людка никуда не уехала, она дома. Небось кувыркается сейчас со своим новым дружком в теплой постельке, ни одной мыслишкой не поминая любезного муженька Витеньку, который мотает срок за Полярным кругом. Не подозревает она, что Витенька сейчас здесь, рядом, ей стоит только из окна выглянуть, чтобы увидеть его коренастую темную фигуру.

Завтра утром он пойдет к ней. Даже если старуха окажется дома, она не помешает ему поговорить с Людкой так, как он хочет и как она того заслуживает. Но если сегодня вечером Людка дома, значит, ее смена будет разве что завтра вечером — он наизусть помнил график ее дежурств в больнице. Что ж, тогда прямо утром он к ней и пожалует. Это самое удачное время: соседи кто на работе, кто на отдыхе, кто на даче, они не смогут увидеть его, предупредить Людку и предупредить ментов о его появлении. А после того как Витек расправится с ней, он сразу же уедет в Тулу — и поминай как звали. Выправит паспорт, заживет где-нибудь, где его искать не станут…

Главное, не суетиться. И пусть менты его ищут хоть до скончания века! Исчезнет навсегда Витек Жмуров, и появится новый человек, обладающий в этой жизни всеми правами законопослушных граждан.

Он уедет жить на юг, куда-нибудь под Ростов или Краснодар, хватит, намерзся за Полярным кругом, лежа в весенние звездные ночи в стылом болоте с «Калашниковым» на пузе. Там он заживет кум королю. Заведет себе бабу, простую, без затей, может, даже с дитем, чтоб крепче любила, и будет жить в беленьком домике под вишнями, отмыв липкую вязкую кровь, которая обмарала его всего, с ног до головы. На старой жизни он поставит крест.

Бродя по остывающим от дневного жара улицам, Витек размышлял, к кому бы завалиться переночевать. Все его дружки сидели в местах не столь отдаленных, а если кто и остался на воле, то неизвестно, не скурвился ли, не снюхался ли с ментами. Сейчас Витек пошел бы к Петрухе, им есть о чем поговорить, но и это слишком опасно — даже у Петрухи его может ждать засада.

Не имея ни с кем дружеских отношений, считая за таковые связи в уголовном мире, Жмуров тем не менее считал Петруху своим другом. А как же! Кто сообщил ему о том, что Людка на свободе и гуляет с новым мужиком, по виду, однозначно, фраером! Кто открыл глаза Витьку на квартирные козни тети Маши, которую тот уже считал за свою тещу, — тоже Петруха!

Витек помнил тот ясный денек, когда он получил письмецо в обтрепанном конверте, написанное корявым почерком. Сначала он удивился, что письмо не от Людки, — что-то от нее давно ничего не было, а потом, вчитываясь в ползущие вниз строки, даже обрадовался: хоть с опозданием, но он узнал причину ее затянувшегося молчания. Петруха, неумело составляя слова в угловатые выражения, писал:

«Здравствуй Витек! Пишет тебе с пламенным приветом из твоего родного города Петр Редькин. Писать я не люблю но должен. Ты мне всегда делал только добро и когда брали ларек меня не заложил. Сначала о себе. Я женился на Валентине помнишь она еще с Косым гуляла. Так вот ты не удивляйся она теперь законная супружница и моя жена. Как ты живешь? Когда освободишься? У нас говорили будет большая амнистия по случаю победы. Многие пацаны уже вернулись. Кирюшка вернулся без глаза, выбили на зоне. Лесика убили в прошлом годе по пьяни. Теперь тебя ждем. Хочу сообщить о Людке и тете Маше. У нас все рассказывают про тетю Машу она тебя как осужденного выписала с жилплощади твою комнату продала какой-то бабе чтобы свою дочку Людку с зоны вытащить. Было это уже давно. А недавно я заходил к Колюне по делам и смотрю тетя Маша из подъезда выходит. А еще недавно иду с Садового дворами мимо того места где Стрижа убили и вижу тетя Маша Людку в иномарку к какому-то зажравшемуся фраеру сажает. А Людка при полном параде расфуфырена в пух и прах я ее не сразу узнал во как изменилась от хорошей жизни. Мы с мужиками сначала думали ребра мужику посчитать за тебя отомстить а потом решили ты сам вернешься и разберешься с ними обойма. Вот такие мои известия. Извини если не так написал но лучше если я тебе скажу чем если ты сам приедешь и найдешь ее в совсем другом положении чем раньше. Привет тебе от всех наших ребят. Мы ждем когда ты освободишься. Если тебя домой не пустят приходи сразу ко мне Валентина не будет против. Как там у вас со жратвой и куревом. У нас хорошо.

С приветом!

Твой друг Петр Редькин».

После этого письма, бесхитростно свидетельствовавшего против его подруги, Витек совсем загрустил. Так вот чем было вызвано продолжительное молчание Людки! А ведь какие слова писала, как клялась ему в вечной верности, как обещала ждать до старости, до гроба, пока судьба их не сведет снова вместе! А он, дурак, верил ей! Ведь повязаны они одной кровью, одним делом. Ведь писала она ему не с курорта, а из такой же колонии, как у него, только женской…

Но что же она, тварь эдакая, ни словом не обмолвилась, что мать за нее хлопочет по адвокатам. И что же это за несправедливость такая — деньги за его комнату, доставшуюся от отца, потратить на нее одну! Витек был в бешенстве. Куда теперь он вернется после освобождения, куда поедет? Никому он не нужен. Остается ему теперь слоняться по белу свету, неприкаянному, как серому волку, потерявшему свою волчицу.

От таких печальных мыслей ярость закипела в ожесточившемся Жмурове. Сука Людка! Какая сука! Не только на волю вышла, но и сразу же завела шашни. Небось не выбрала себе такого босяка, как он, а завела мужика обеспеченного, с машиной. Небось замуж тоже хочет выйти. Не бывать этому! Витек долгое время ни о чем не мог думать, только о Людкином предательстве.

Бесконечными ночами, лежа почти под самым потолком на проваливающейся двухъярусной кровати, слушая сопение и храп других заключенных, он в ненависти сжимал пудовые кулаки, представляя, как в это самое время в теплой сытой Москве, в его квартире, дрыхнет подлюка Людка, закинув голую горячую руку на шею какому-то фраеру.

Он решил бежать. Конечно, он понимал, что если побег не удастся, то его освобождение отложится на еще более долгий срок, но идея поквитаться с предательницей прочно засела в мозгу. Эта мысль стала для него единственным смыслом нынешнего бытия. Только месть, справедливое неотвратимое возмездие занимали его в долгие дни, полные тяжелого отупляющего физического труда, в мучительные бессонные ночи, оканчивавшиеся коротким забытьем перед рассветом…

Остановившись под фонарем, Витек закурил и жадно вдохнул дым сигареты, смешивающийся с горьковатым запахом тополей.

Да, теперь, после убийства солдатика, обратной дороги нет — ему светит вышка. И поэтому Жмурову все равно, сколько он положит человек, стремясь к своей цели. Единственное, о чем он сейчас жалел, — о полюбившемся ему «Калашникове», приятно веселящем его своей тяжестью и внушавшем прочное чувство уверенности. Выйдя из тундры, он выменял его на одежду и теперь переживал, как будто потерял верного друга.

Он решил, что при любом удобном случае достанет оружие и тогда при попытке задержания живым не дастся. Или, отстреливаясь, уйдет, или погибнет под ментовскими пулями — такая смерть будет почетной, быстрой и легкой. Все ж лучше, чем гнить в колонии, надрывая спину, или сидеть в тюрьме, ожидая вынесения смертного приговора и оттягивая его безнадежными апелляциями. Таких, как он, безденежных и безродных, закон не любит. Ему не на что рассчитывать.

Впрочем, он все-таки надеялся выйти сухим из воды. В городе, буквально кишащем милицией, омоновцами и наводнившими улицы патрулями внутренних войск, Витек долго оставаться не собирался — не сегодня-завтра он сделает задуманное и уйдет. И потом — новая жизнь, без старых, тянущих душу грехов. Новая жизнь нового человека…

Осторожно ступая, Витек пробрался на чердак соседнего дома. Здесь, под остывающей после жаркого дня металлической крышей, в липкой пыльной духоте, среди сухого голубиного помета, еще со времен его юности всегда было приготовлено уютное логово с жесткой, но теплой кроватью из старых, вытертых, полинялых тряпок. Они еще пацанами устраивали здесь убежище, и их не могли найти ни родители, ни милиция. И теперь другие пацаны тоже скрывались здесь, когда им нужно было переждать ночь в ожидании нового дня.

Когда раннее бледное солнце поднялось из-за кромки плоских облаков, собравшихся на горизонте сплоченной стаей, Витек нехотя открыл глаза. Итак, сегодня… Сегодня свершится то, о чем он мечтал последние три месяца. Сегодня он в полной мере насладится справедливым возмездием.

А может, лучше пойти прямо сейчас и взять их тепленькими еще в постельке, когда они мирно спят и видят сладкие предутренние сны? Нет, рассудил Витек, это опасно. От криков могут проснуться соседи, и тогда прости-прощай его планы. Он никуда не торопится. Он может подождать. Он умеет ждать. И, свернувшись калачиком на сопревших тряпках, пропитанных резким голубиным запахом, он снова заснул тревожным, часто прерывающимся сном, изредка вздрагивая, как собака, утомленная долгой погоней…

Утро ворвалось на чердак оголтелым птичьим щебетом и горячими лучами, пробивавшимися сквозь щели между листами крыши. Раздувая перья, нежно курлыкали голуби, целовали своих сизых подруг. Витек потянулся.

Итак, сначала он приведет себя в порядок, чтобы иметь приличный вид, потом поест и отправится прямиком выполнять задуманное. Затем быстро на вокзал, успеть на дневной поезд в Тулу, лучше на скорый, проходящий. А там его уже ждет свеженький новенький паспорт на чужое имя. А потом — поезд на юг, и, пока милиция в Москве будет чухаться, он уже будет нежить незагорелое тело под южным пылким солнцем.

Витек благополучно спустился с чердака и заскочил в пельменную на углу. В тесном туалете закусочной он умылся, почистился, плотно позавтракал двойной порцией того липкого клейкого варева, которое почему-то принято называть пельменями, и, удобно расположившись за столиком у окна, неспешно закурил сигарету. Он оглядывал озабоченный нахмуренный народ, спешащий на работу, и наслаждался свободой и предстоящей местью.

Ему был хорошо виден выход из арки на улицу и угол дома, в котором, как он думал, жила предательница Людка. Жмуров непрерывно курил одну сигарету за другой, пока старушка уборщица не решилась сделать ему замечание, указывая темной пергаментной рукой на засиженную мухами табличку «У нас не курят». Витек не стал спорить и, чтобы не нарываться на неприятности, потушил сигарету. Во двор и из двора выходили незнакомые люди, проезжали машины, а он все сидел, чего-то выжидая. Его радовало, что Людка не появлялась, значит, пока она была дома.

Наконец в двенадцать часов, когда по радио в пельменной пробили часы, Витек встал, разминая застывшие члены. Полуобернувшись, он поймал на себе настороженный взгляд уборщицы. Она разглядывала синюю татуировку на его руке — надпись «Люда», окруженную узором причудливых завитушек, подозрительно косилась на короткий ежик его прически, на оттопыренный карман, в котором лежала финка.

Он уже собрался уходить, когда взгляд его случайно упал на фигуру пожилой женщины с сумкой-тележкой, проходящей мимо пельменной. Что-то в этой женщине показалось ему смутно знакомым…

«Ба-а, да это сама тетя Маша собственной персоной, — изумился Витек и прилип к окну, наблюдая, как Мария Федоровна, бойко таща за собой тяжелую сумку, переходит улицу, оглядываясь на ревущие автомобили. — Отлично! Значит, мамаши не будет. С одной стороны, это хорошо, мало ли, хай поднимет, а с другой — она, старуха-то, и виновата…»

Но главной его целью была Людка. Спеша сделать свои делишки до возвращения тещи, Жмуров выскочил из пельменной и, стараясь не привлекать внимания, торопливой походкой вошел в арку. До подъезда оставалось рукой подать, когда он заметил, что на лавочке посреди двора сидит несколько женщин. Витек прищурился. Он всех их знал, и они его прекрасно знали. Проходить мимо них было по меньшей мере неразумно — сразу же побегут звонить, узнавать, когда он освободился. Нет, этих блюстительниц правопорядка он боялся чуть ли не больше, чем милиции. В запасе у Жмурова оставался еще один вариант — черный ход.

Обогнув дом, Витек, незамеченный, вошел во двор. Путь к отмщению был открыт. Он проник в черный ход, ошеломивший его родным кислым запахом, содержащим в себе и благоухание подгорелой капусты, и запах застарелой кошачьей мочи, и еще сотни других знакомых с детства ароматов. Поднявшись через ступеньку по лестнице, он застыл, прислушиваясь к звукам за обитой дерматином дверью.

За дверью стояла гробовая тишина, там его не ждали. Вот он, тот долгожданный миг, который грезился ему в мечтах! Жмуров осторожно постучал. За дверью никто не ходил, никто не шевелился. Что такое? Она не хочет открывать? Боится? Чувствует, что он здесь, рядом, через тонкую фанерную перегородку?

Витек, усилием воли утихомиривая поднимавшуюся в нем ярость, изо всех сил рванул ручку. Если она ему не откроет, все равно он вышибет дверь и войдет внутрь, даже если здесь через минуту появится целый полк омоновцев! Хотя зачем же шуметь… Есть у него один верный способ, как проникать в закрытые квартиры — и через минуту дверь, жалобно скрипнув, легко подалась, и Жмуров ввалился в притихший дом. Слепая пьяная ярость стояла черной пеленой в глазах.

— Сейчас я найду тебя, сука, — шептали пересохшие губы.

Осторожно ступая по коврам, заглушающим его тяжелые шаги, он прокрался в сумрачную глубину затаившейся квартиры…