Глава 6
МАРИЯ ФЕДОРОВНА ТЮРИНА
В течение последнего года дни для нее протекали одинаково, и не о чем было вспомнить, перебирая в уме однообразную вереницу будней. Каждый день, проходя тихо и бесследно, начинался и заканчивался опустошающими привычными делами, оставляя в душе горечь, уныние и раздражение. Вот и день двадцать шестого июня не был исключением. По крайней мере, в самом своем начале…
…Каждое утро, после десяти часов, когда начинают работу все учреждения и магазины, когда плотный поток спешащих на работу честных граждан спадает и превращается в тоненькую струйку, робко просачивающуюся вдоль тротуаров к присутственным местам, Мария Федоровна, повинуясь ежедневной обязанности, постепенно превратившейся в привычку, совершала обязательный обход продуктовых магазинов. Такова уж тяжелая доля приходящей домработницы — она почти не знает выходных, и даже праздничные дни для нее окрашены в серый цвет.
Маршрут, по которому следовала Мария Федоровна, был постоянен и выверен до миллиметра. Она уже целый год работала у Шиловской. Тогда, больше года назад, актриса, взволнованная особыми семейными обстоятельствами пожилой женщины, интеллигентно предложила ей «приходить и немного помогать по хозяйству». Если бы не чрезвычайные обстоятельства, разве пошла бы Мария Федоровна, женщина порядочная и гордая, в наймички? Ни за что!
Тяжело волоча за собой сумку на колесиках, которая кренилась и подпрыгивала на выбоинах тротуара, Мария Федоровна следовала по привычному маршруту, неукоснительно придерживаясь оптимального пути. Сначала она зашла в «Диету» на углу тенистого бульвара, обсаженного разлапистыми кленами. Потом, мимоходом поведав знакомым продавщицам, что новых изменений на личном фронте народной любимицы не предвидится, и насладившись отблесками актерской славы, падавшей и на ее скромную персону, Мария Федоровна перешла Тверскую, чтобы в кондитерском магазине купить диетические мюсли.
Потом Мария Федоровна села в тихий утренний троллейбус, который, как огромный майский жук, шевелил усами в жемчужно-голубом небе, осторожно пробираясь между легковушек, запрудивших улицу своими пыхтящими железными телами. Она смотрела сверху, из окна троллейбуса, на металлические крыши машин, разглядывала их владельцев и неторопливо перебирала в уме продукты, которые ей необходимо купить. Итак, зелень на рынке и парную телятину у проверенного мясника Азика — для хозяйки лично. А также обыкновенное перемороженное мясо — для гостей. Потом рыба и свежие фрукты, и не дай Бог купить дешевых зеленоватых персиков — уж лучше взять подороже, но таких, как она требует.
Актриса была капризна и требовательна в еде, хуже малого дитяти. Хотя Марии Федоровне выделялась на день довольно значительная сумма на закупку продовольствия, но только путем жестокого торга на рынке ей удавалось сэкономить небольшую сумму для своих личных целей.
«Совсем стыд потеряла…» — думая над запросами своей хозяйки, ворчала про себя недовольная Мария Федоровна, вылезая из троллейбуса. Стоял конец июня, и солнце жарило так сильно, что город превращался в раскаленную сковородку, а люди вертелись на ней, как бойкие караси, шевеля хвостами и толкая друг друга скользкими телами.
«Еще недавно жила как все, капроновые колготки штопала и на метро ездила, — продолжала рассуждать Мария Федоровна. — А свалилось счастье — теперь колготки выбрасывает, чуть маленькая затяжечка появилась. Вчера почти целые из мусорного ведра еле успела выхватить! Или сама их поношу, или Людке пошлю. Хотя зачем ей там колготки…» Мария Федоровна вспомнила про свою непутевую дочь и тяжело вздохнула.
Затаенная материнская обида за родное чадо вспыхнула внутри внезапно и остро: и лет-то Людке столько же, сколько и этой актриске, и красотой ее Бог не обидел, и ума не занимать, однако же… Пыхтеть Людке на зоне еще два года по дурацкому несправедливому обвинению, страдать в неволе, губить свою красоту под серым ватником, под застиранной косынкой, за колючей проволокой, не есть ей кусочка вкусного, не любить парня хорошего, а матери ее не видеть доченьку, все лить да вновь копить непролитые слезы, все передачки слать да дни в календаре серым карандашиком зачеркивать…
Готовая вот-вот расплакаться, Мария Федоровна вытерла прозрачным шифоновым шарфиком выступившую на глазах соленую влагу и, откинув седые, крашенные чернилами волосы, решительно начала торговаться, выбирая укроп, петрушку, салат и проверяя пучки с зеленью карманным дозиметром: таков был строжайший приказ сверху — исследовать всю еду на предмет радиоактивного заражения.
Расплатившись, Мария Федоровна, довольная тем, что значительно сбила первоначальную цену, отправилась в мясные ряды.
— Что же так дорого, Азик? — охнув, произнесла она, услышав цену. — Вчера еще было на три тысячи дешевле!
— Мария Федоровна, дарагая, то было вчера, а сегодня новый день — новый цена, — приговаривал говорливый Азик, вертя перед носом покупательницы розовый пласт мяса с тонкими белыми прожилками. Кусок полетел на весы, и, пересчитывая деньги, Азик добавил: — Поклон хозяйке передавай. Какой женщина! У-у! Как по телевизору вижу, всегда жене говорю: смотри, какой красивый женщина мое мясо ест!
Отойдя в сторонку, Мария Федоровна пересчитала деньги. Да-а, хотела она завтра отправить своей непутевой Людке сотню-полторы на сладости, а теперь не хватит. Придется на фруктах сэкономить… Ее раздражал и обходительный Азик, и его непринужденная болтовня, и рассыпаемые им невинные комплименты красоте ее хозяйки.
«Увидел бы он мою Людку, — бормотала про себя домработница, — небось забыл бы сразу про эту тощую актерку. Да какую хошь уродку намажь, как Женьку, тоже неописуемой красавицей покажется! Ой, звезда называется… Видел бы кто ее по утрам, когда она немытая, нечесаная в своей постели кофе без кофеина пьет! Синяки под глазами, губы тоже синие, а сама вся желтая», — злорадно похихикала Мария Федоровна, умело лавируя тележкой между покупателями.
Вдруг вспомнив нечто неприятное, она побледнела: «Надо торопиться, что это я здесь разгуливаю! Как бы в мое отсутствие этот не заявился!»
Этот — под таким безличным словом, обомлевшая от внезапно нахлынувшего ужаса, Мария Федоровна подразумевала Витька, подельника своей доченьки, который неизвестно по какому случаю внезапно объявился в Москве в последних числах июня. «Может, всех там поубивал и сбежал, — думала испуганная женщина, торопливо бросая в сумку спелые, налившиеся густым соком отборные фрукты. — Пора домой».
Витек появился еще вчера, двадцать пятого… Когда неожиданно прозвенел дверной звонок, сердце у Марии Федоровны, внезапно ощутившее надвигающуюся беду, подпрыгнуло к самому горлу, а потом провалилось куда-то в глубь живота, еле трепыхаясь от леденящего внезапного страха. Женщина сначала застыла от ужаса — кто этот неурочный посетитель? Но потом, опомнившись, она на цыпочках прошла в комнату, включила телевизор, на который поступал сигнал от вмонтированного в дверь видеоглазка, и напряженно уставилась на экран, тревожно голубеющий в полумраке зашторенной комнаты.
На экране виднелся черный контур ссутулившегося человека, с характерной стрижкой ежиком, длинными руками, висящими чуть ли не до колен. Сгорбившись, он прислушивался к звукам, едва ли пробивавшимся через толстую надежную дверь. Это был Витек. Его невозможно было не узнать — почти квадратный череп, массивный подбородок, казавшийся сизым из-за щетины, глубоко посаженные, внимательно-жадные глаза. Мария Федоровна вцепилась в подлокотники кресла. Как она ненавидела его! Ненавидела и боялась, боялась до подкожного страха, до холодного пота, струившегося по лбу!
Витек постоял еще, прислушиваясь под дверью, дернул золоченую ручку, чему-то ухмыльнулся и, услышав идущих сверху по лестнице соседей с собакой, торопливо, но с заметной неохотой стал спускаться…
…Она ненавидела его. Ненавидела, потому что он швырнул, как ненужную ветошь, жизнь ее доченьки, Людочки, сломал ее безжалостно, не раздумывая ни секунды над тем, что делает. А та, дурочка, рада была отдать свою жизнь и отдала ее, отдала всю, без остатка. И кому? Этому страхолюдному уголовнику! Чем он привлек ее? Тем, что, не глядя и не считая, тратил деньги в те редкие дни, когда они у него были? Ведь чаще всего он сидел без копейки и тогда бил ее, бил просто так, от скуки, постепенно зверея от тяжелой ненасытной животной ярости. А она, Людка, несмотря ни на что, любила его и потому носила свои синяки под пытливыми взглядами соседок как медали, выданные ей в вечной войне за любовь.
Тогда они еще жили все вместе здесь, в этой квартире у Патриарших прудов… Квартира эта им досталась не сразу. Сначала у них, у Тюриных, то есть у Людочки, Марии Федоровны и у ее мужа Василия, работавшего сантехником в ЖЭКе и оттого пившего неумеренно, до поросячьего визга и зеленых чертей в глазах, была только одна комната, та самая, угловая. Та, в которой теперь изысканная уютная спаленка с розовыми амурчиками под потолком и тигровой шкурой на полу, та, в которой стоит широкая, как обеденный стол, кровать с фигурной деревянной спинкой в причудливых завитушках. В ней, уставшая от объятий любовника, кумир неполовозрелых мальчиков, актриса Евгения Шиловская нежит по утрам свое худое, с жалкими полосками выступивших ребер тело, зарываясь в душистые простыни. А простыни-то эти, черного скользкого шелка, стираны ручками самой Марии Федоровны, бывшей недавно полноправной владелицей вот этой самой комнаты, вот что обидно-то!
Здесь, на двадцати квадратных метрах, помещался раньше и супружеский диван, и Людочкина кроватка, и стол, на котором дочка делала уроки, и ножная швейная машинка — все необходимое для счастья маленькой семьи. И именно в этой комнате под стоны умирающей за стенкой соседки тети Паши и была зачата Людочка, солнышко, ясная девочка, свет в окошке. Сначала, в первые годы супружеской жизни, они с Василием не торопились, все хотели для себя пожить. Но когда поняли, что тетя Паша вот-вот помрет и тогда им в соседнюю комнату подселят неизвестно кого, может быть даже алкоголика или уголовника, Тюрины надумали быстро завести ребенка.
И пока Мария Федоровна по-соседски ухаживала за умирающей старушкой, честно стараясь продлить ее затянувшееся существование на этой земле, живот ее рос и пух, увеличивался в размерах, ходил ходуном, когда ее девочка, ее солнышко, пинала там внутри своими малюсенькими ножками…
Конечно, комната тети Паши досталась им. Они расставили в ней мебель и терпеливо стали дожидаться, пока умрет или съедет их второй сосед, пенсионер Алексей Антонович Жмуров, отставной военный. Они бы дождались, конечно, но под самый занавес счастливой истории завладения квартирой у Алексея Антоновича, казавшегося до этого тихим и скромным вдовцом, внезапно случился внебрачный сынок откуда-то из провинции, где в молодости служил доблестный офицер. Сынок этот, по имени Виктор, а по дворовому прозвищу Витек, был в мгновение ока прописан, определен в ближайшую школу и быстро влился в дворовый коллектив пацанов, в котором его пробивающийся басок зазвучал уверенно и властно.
Мария Федоровна тогда приуныла, поняв, что третья комната им не светит и можно не планировать, каким образом она расставит в ней купленную по записи югославскую стенку. Конечно, если не случится ничего чрезвычайного… И это чрезвычайное случилось. Витек попался, когда с пацанами обворовывал продуктовый магазин, покалечив при этом сторожа. По всей строгости советских законов он загремел на пять лет далеко-далеко, чуть ли не на Колыму. Мария Федоровна тогда облегченно вздохнула — за пять лет Бог знает что может произойти.
Поступок внезапно обретенного сыночка совсем подкосил престарелого отца, Алексея Антоновича, и он тихо скончался в своей комнатке, забытый всеми, кроме своих долготерпеливых соседей. Похоронив соседушку чуть ли не на свои деньги, Мария Федоровна воспрянула духом — можно начинать борьбу и интриги. Первым делом она выбросила вещи Алексея Антоновича на черный ход, а велосипед Витька отнесла в комиссионку. Затем начались затяжные бои на бумажном фронте. В результате ее осторожных и обдуманных действий комната осталась за семейством Тюриных.
А между тем, не подозревая о борьбе своей матери с пребывающим в местах не столь отдаленных Витьком, Людочка все росла и хорошела. И так похорошела, что когда в один прекрасный день никем не ожидаемый Витек, досрочно освобожденный по амнистии, встал на пороге квартиры, которую справедливо считал своей, то, увидев прекрасную соседку, он только приветливо хмыкнул от невысказанного одобрения.
Не пустить Витька в его же комнату Тюрины побоялись — уголовник же, позовет своих дружков, и поминай как звали. Мария Федоровна, ворочаясь по ночам на новой двуспальной кровати, мучилась привычной бессонницей и планами, как бы спровадить Витька, торчавшего по утрам на кухне, как бельмо в глазу. Кроме всего прочего, он варварски забывал сливать за собой в туалете, ходил по квартире в сапогах и плевал на пол — этого хозяйственные чувства Марии Федоровны вынести не могли.
Однако эти неприятные привычки вкупе с манерами блатного ухаря, бывалого уголовника, не помешали юной Людочке почувствовать к нему расположение. Начинающийся роман был загублен в самом зародыше самим Витьком — чтобы угостить приглянувшуюся девчонку конфетами, он грабанул какого-то припозднившегося прохожего в темном переулке неподалеку от Патриарших, но попался и снова отправился в далекие края.
Мария Федоровна вздохнула с облегчением. Однако лишь до поры до времени. Через три года Витек вернулся заматерелым ожесточившимся бандитом. Он стал похож на амурского тигра-людоеда, который, отведав человечинки, уже не может забыть сладкого вкуса. В глазах Витька, казалось, навсегда застыло выражение тупой решимости, свирепости и глубоко запрятанной ненависти. Он стал молчаливей, затаенней, и Мария Федоровна вздрагивала, сталкиваясь с ним по вечерам в темном узком коридоре. К тому времени Тюрин-отец уже умер, вывалившись из окна в приступе белой горячки, и две женщины остались один на один со страшным соседом.
Приступы ночной бессонницы у хозяйки квартиры стали все продолжительней, и однажды она услышала, как из комнаты дочери (бывшей тети Пашиной) доносятся игривые смешки, шорохи, бормотания, а потом эти легкие звуки заглушил нестерпимый скрип узкого старого диванчика под массивным мужским телом.
Поняв все, Мария Федоровна заплакала в подушку. Что ей оставалось делать? Она пыталась смириться и сначала делала вид, будто бы ничего не происходит, пока наконец это стало невозможно не замечать — Витек утром, с довольным видом, ухмыляясь, выходил из дочкиной комнаты, блаженно почесывал под мышками и нагло и покровительственно щурился на нее. С Людкой говорить было бесполезно.
— Мать, отстань, — отрезала она. — Может, у меня любовь.
Мария Федоровна попыталась однажды выяснить отношения с любовником дочери, поставив ультиматум: или — или. Или он оставляет Людку в покое, или пусть убирается прочь. Но Витек, изящным движением мускулистой руки с синей наколкой, отодвинул ее куда-то в угол, и та поняла — бесполезно, или он, или смерть.
Пылкая любовь завершилась новой отсидкой Витька за совсем уже страшные дела, при одной мысли о которых бедная Мария Федоровна холодела и закрывала глаза, моля только, чтобы он оттуда не вышел. Но Жмуров как-то очень быстро выбрался на свободу и отметил новый раунд вольной жизни страшным избиением Людки за то, что она, по его сведениям, имела несколько свиданий с каким-то фраером.
Так бы и тянулась эта бесконечная череда спокойных и беспокойных полос жизни, если бы Витек не решил перейти на семейный подряд в воровском деле. Людка, сверкая свежей красотою и свежими синяками, темными вечерами заманивала несчастных автолюбителей, жадных до «клубнички», в глухое место, где их поджидал Витек. Как-то раз им попался очень уж строптивый автолюбитель, предпочитавший скорее распроститься с жизнью, чем с любимой машиной, но чуть было не лишившийся и того и другого. В результате на третью отсидку влюбленные пошли вдвоем.
Мария Федоровна тогда совсем обезумела. Она металась по всем знакомым, умоляя помочь, обещая отдать все, что у нее есть. Но знакомые, на словах соболезнуя, на деле вовсе не пытались что-либо делать. Мария Федоровна была готова сама пойти на убийство, только чтобы выручить дочь из тюрьмы. Но спасти непутевую Людку в данной ситуации могли не просто деньги, а очень большие деньги.
Выход подсказала старая приятельница:
— Машка, да у тебя такой капитал есть! Чего ты ждешь! Квартира в центре, тихий район, отличное место, три комнаты! Меняй на меньшую с доплатой! И на адвоката хватит, и судью подмажешь, да еще и на жизнь останется.
И Мария Федоровна, вытирая платочком непрестанно капавшие слезы, занялась обменом. Вариантов было полно, но у потенциальных обменщиков или наличных денег не хватало, или они должны были вот-вот появиться. Действовать же приходилось не теряя ни дня. Наконец все кандидаты на обмен рассеялись, осталась только актриса Шиловская, которая предложила сумму намного меньше планируемой, но зато сразу и наличными. Мария Федоровна взглянула тогда на аккуратные стопочки купюр, сложенные на столе, взглянула на фотографию шестнадцатилетней смеющейся Людки, висевшую на стене, и махнула рукой.
Так она оказалась в однокомнатной влажной, всегда затененной деревьями хрущевке на первом этаже, в окраинном глухом районе. Но деньги, вырученные за квартиру, Людке не помогли. Судья, которому, по словам адвоката, была вручена сумма, внезапно заболел и не явился на заседание. Другой судья вкатил Людке на полную катушку, не забыв отдать должное и ее милому дружку-рецидивисту. Адвокат только разводил руками, долго объясняя про трагическое стечение обстоятельств. Людка на суде держалась молодцом, по мнению Жмурова. Она презрительно фыркала на все вопросы судьи и гордо молчала, не пытаясь даже разжалобить его своей красотой и молодостью.
— Если бы у нее хоть ребенок был, — объяснял потом верткий адвокат, — тогда сразу же вполовину бы сбавили. Я же объяснял ей, как вести себя надо, а она нарушила все мои инструкции!
После судебного заседания рассерженный адвокат гордо удалился, забыв вернуть Марии Федоровне ту часть гонорара, который обязался возвратить ей в случае неудачного исхода дела. Убитая горем мать предавалась ужасному, окостенелому отчаянию, из которого ее и вытащила добросердечная Шиловская.
Шиловская, столь удачно обменявшая свою заплесневелую халупу на шикарные апартаменты в центре, совершенно случайно узнала от своих новых соседей о несчастье, постигшем прежнюю квартиросъемщицу. Может быть, чувствуя укоры совести, а может, для того, чтобы выглядеть милосердной в глазах людей, она отыскала Марию Федоровну и пригласила ее в меру сил помогать по хозяйству.
— Не бесплатно, конечно, — уговаривала она потерянную женщину, и ее серые глаза взирали грустно и ласково. — Вы поймите, надо чем-то заниматься, на что-то жить. Может быть, я смогу со временем помочь вам, как-то продвинуть по инстанциям ходатайство.
Мария Федоровна с надеждой посмотрела на собеседницу — маленький крошечный лучик надежды блеснул вдалеке. И она покорно согласилась.
С тех пор она целые дни проводила в своей бывшей квартире. Но в ней она теперь была не хозяйкой, а только приходящей домработницей, вещью, на которую гости актрисы обращали так же мало внимания, как на мебель.
Квартира, сиявшая после евроремонта, обставленная по-европейски, казалась стильной и изысканной. В ней царил вечный цветочный аромат — его распространяли охапки цветов, с которыми Шиловская возвращалась после вечерних спектаклей.
Мария Федоровна каждый день выносила на помойку засохшие цветы с печально поникшими головками, и тогда жизнь ей казалась таким же увядшим цветком, выброшенным в мусор.
Ночевала она в своем новом пристанище, в холодной, чужой, необжитой пустоте и заброшенности, оставшейся после переезда. Теперь ее смыслом жизни стало ожидание — ожидание письма от дочери, ожидание того момента, когда пойдет по инстанциям мифическое ходатайство, ожидание того, что она, наконец, скопит денег и поедет на свидание к дочери.
Вскоре ее жизнь вошла в устойчивое, привычное русло. Она готовила по утрам еду, приносила ее на изящно сервированном подносе в постель хозяйке, кормила многочисленных гостей. Ее жизнь протекала почти так, как раньше, на том же месте, по-прежнему в хозяйственных заботах. Она снова жила как будто со своей дочерью, делала для Шиловской почти то же самое, что делала каждый день для своей ненаглядной Людочки. Иногда, заслышав в соседней комнате мягкий женский голос, она вздрагивала — ей казалось, что это голос дочери, что она неожиданно вернулась. Но, осознав свою ошибку, Мария Федоровна начинала ощущать раздражение, обиду и даже что-то похожее на ненависть.
Почему Шиловская не Людочка? Почему не Людочка на своем месте, в своей комнате, в своей квартире, а эта чужая тридцатилетняя женщина? Почему, по какому праву она заняла место ее дочери? Мария Федоровна в ослеплении гнева и горя постепенно начинала забывать, что когда-то сама добровольно согласилась на обмен и даже какое-то время считала Шиловскую благодетельницей.
И теперь добрая, но капризная хозяйка казалась ей захватчицей, которая вырвала из жизни Марии Федоровны все, что было некогда дорого, уничтожила весь привычный, устоявшийся годами уклад жизни, она вторглась, как завоевательница, захватила квартиру и даже саму Марию Федоровну пытается приручить и тем самым отнять ее у дочери, вытеснить ее из сердца.
И в сердце Марии Федоровны, то разгораясь, то угасая, то вспыхивая открытым пламенем, шевелилась упорная тлеющая ненависть…