Глава 6
Я проснулся рано утром и лежал, глядя в потолок. Кэтрин ушла, как только рассвело, — вызвала по телефону такси и уехала. «Мне еще статью писать», — улыбнулась она в ответ на упрашивания, чмокнула в щеку, оделась и вышла. Я так и не спросил у нее то, что намеревался спросить…
Как только она вошла в квартиру, Норд, такой недоверчивый и строгий с незнакомыми людьми, кинулся к ней и облизал все лицо огромным розовым языком. Я смотрел на него с удивлением: он, солидный, в возрасте пес, совершенно потерял свое собачье достоинство и вел себя как последняя болонка.
— Он узнал меня, Сержи, — смеялась Кэтрин. — Норд узнал меня!
Ее тонкие руки тонули в густой собачьей шерсти. Они ласково теребили пса, тянули его за уши, пухлые губы целовали черную кнопку носа и шептали какие-то нежные английские глупости: «Му darling, my dear puppy, my small silly puppy, kiss your mummy…» А Норд, позабыв о своем выдержанном, нордическом характере, позволял ей проделывать все это и только утомленно махал хвостом.
Надо ли говорить о том, как я ему завидовал!
— Ты, наверное, часто бывала у Абалкина, — вынужден был сказать я, наблюдая за подобной идиллией.
На мой суровый мужской вкус, не склонный к сантиментам, сцена нежности несколько затянулась. Я тоже требовал внимания! Конечно, у меня нет такой густой длинной шести, как у Норда, но в остальном я очень неплох.
— О да! — ответила она и замолчала.
Мы болтали с ней о тех малозначительных пустяках, которые зачастую кажутся важными. Норд лежал у ног Кэтрин и преданно буравил ее своими бархатными глазами, трепетно следя за каждым ее движением.
Мне нравилось слушать ее. Я улыбался, смотря на нее со странной, ранее незнакомой нежностью. Она так мило произносила слова, едва заметно коверкая их, подчас так странно строила предложения — русский язык в ее устах звучал какой-то неземной необыкновенной музыкой, романтичной и сладкой.
Она неохотно, уступая моему любопытству, рассказала о себе. Я узнал про ее предыдущую жизнь вкратце, пунктиром: училась в университете, потом работала в газете, ездила по всему свету с репортерскими заданиями, была в Мексике, в Африке, в Индии и в Японии.
— Мои предки из Японии, — сказала она.
Я не удивился этому, в ее облике сквозило что-то восточное: цвет и разрез глаз вполне европейские, как и черты лица, но уголки век совсем чуть-чуть поднимаются к вискам, как крылья бабочки, и волосы как у японок с картин Хокусаи: черные, гладкие, блестящие. Я вспомнил рисунки из сборника «Эротическое искусство Востока» и чуть было не покраснел от своих мыслей.
— Мой отец наполовину японец, — пояснила Кэтрин. — Он и мама погибли в автокатастрофе.
— Значит, у тебя нет никого из близких в Америке? — участливо спросил я.
— У меня в Америке есть друзья, у меня есть дом, у меня есть работа. Я счастлива.
— А любимый человек у тебя есть в Америке? — бестактно спросил я и тут же одернул себя — куда лезешь, дурак.
Но Кэтрин спокойно ответила, как будто речь шла о том, есть ли, например, у нее дома кошка:
— Нет, сейчас я не имею бойфренда. Это место не занято.
Ее слова я истолковал как приглашение к действию…
До глубокой ночи я рассказывал ей о своих путешествиях, о своих друзьях и о нашей Шестой бригаде, с детской хвастливостью упоминая о том, что был ее последним фюрером. Она улыбалась, когда я описывал наши приключения, полночные гонки на мотоциклах, возню с трофейным оружием и самопальными мундирами «от Ленки Божко». Она восторженно блестела глазами, когда я живописал все фазы борьбы с бандой Касьяна, и согласно кивала, когда я втолковывал ей, что никакого антикоммунистического пафоса в нашей бригаде и сроду не водилось — так просто хотелось повыпендриваться перед сверстниками, пощеголять красивой формой, попугать оружием. В самом деле, ведь не красноармейцами же нам представляться — и так нам усердно и в школе, и дома вдалбливали в головы, что мы, юные ленинцы, продолжатели их дел. К тому же почти всем шла строгая черная форма, перехваченная на талии портупеей, галифе, высокие сапоги — даже увалень Савоськин казался в ней похожим на человека.
— Савоськин? — переспрашивала Кэтрин, сосредоточенно морща лоб.
— Ну, такой высокий, плотный, — описывал я Эдика, — он еще стоял через пару человек слева от тебя…
— Не помню. — Она недоуменно пожимала плечами и продолжала внимательно слушать меня.
И мы продолжали болтать дальше.
Иногда Кэтрин переспрашивала непонятные ей слова, интересовалась, не читали ли мы книгу о тайной истории «третьего рейха» Луи Повеля и Жака Бержье «Утро магов», не были ли связаны с газетами профашистских организаций и с «коричневыми» организациями за рубежом. Я отвечал ей, что тогда, больше десяти лет назад, в доперестроечную эпоху подобного чтива еще не было, о фашистах мы почти ничего не знали, а придумывали все сами, насмотревшись фильмов о войне.
В конце моего рассказа Кэтрин посерьезнела и задумалась, прищурив глубокие потемневшие глаза. Не отрываясь, она смотрела на колеблющееся пламя свечи. Тени на стене испуганно дрожали. Я осторожно тронул ее руку. Кэтрин вздрогнула.
— Что с тобой? — спросил я, глядя не ее четкий профиль.
— Ничего. — Глаза с пляшущим в глубине зрачка пламенем свечи остановились на мне, как будто пытались проникнуть в мозг. — Я сейчас подумала, что… Ты знаешь, такие игры обычно не заканчиваются хорошо.
— Почему? — Я едва заметно улыбнулся — она хотела сказать «добром не кончаются» или «заканчиваются плохо». Ох, эти милые ошибки в русском языке! — Почему, интересно, они «не заканчиваются хорошо»?
— Потому что они заканчиваются плохо. Иногда — очень плохо, — произнесла она не допускающим возражения тоном.
Я тщетно пытался спрятать скептическую улыбку.
— Не смейся, — сказала Кэтрин очень серьезно. — У нас, в Штатах, людей, которые запятнали свое имя «красно-коричневыми» связами, в приличных домах даже на порог не пустят, не возьмут на работу в государственные учреждения, в крупный банк или на биржу. У нас это — дурной тон.
— У нас это тоже не приветствуется, — подтвердил я, — но, Господи, это же была шутка малолетних придурков, которым нечего делать! Кто в наше время обращает на это внимание? Тем более сейчас, когда кругом такой бардак!
— Не знаю, не знаю, — с сомнением протянула Кэтрин. — И это в вашей стране, где столько жертв и от «коричневого» режима, и от «красно-коричневого»… Кажется, в один прекрасный день все это может вызвать большой резонанс, если внезапно всплывет на поверхность.
— Каким образом? — спросил я. — Слабо представляю.
— Ну, подумай сам, — медленно сказала Кэтрин, сосредоточенно глядя на огонь оплывавшей свечи. — Возьмем, к примеру, недавний случай — гибель банкира Абалкина. Если информация о том, что директор крупного банка состоял в профашистской организации, попадет в газеты — это может вызвать большой общественный и даже экономический резонанс.
— Каким образом? — ухмыльнулся я. — Всем, ну или почти всем, известно, что Абалкина убрали близнецы или их сподручные. Обычные криминальные разборки — что-то они там не поделили между собой.
— Ну, это еще, как говорится в хорошей русской поговорке, вилами по воде писано… А каким образом достичь желаемого резонанса — могу объяснить.
— Будь добра, — хмыкнул я.
— Например, информация о членстве Абалкина в «коричневой» организации, пусть хотя бы молодежной, попадает в прессу. Естественно, те круги, которым банк Абалкина мешает спокойно функционировать, или его конкуренты мгновенно поднимают вой: мол, наш, русский, банк финансируется западными профашистскими организациями, и истинная задача теневых владельцев банка — дестабилизировать обстановку в стране и вызвать правительственный переворот, который приведет к власти «красно-коричневые» круги… Такая информация даже не потребует документального подтверждения — вся ее суть в моральной подоплеке.
— Ну и что? — Я недоуменно пожал плечами.
— А вот что. — Кэтрин, скрестив на груди руки, медленно прошлась по комнате. — Правительство, обеспокоенное шумихой, отзывает часть кредитов от банка Абалкина или вообще решается временно отобрать лицензию на проведение финансовых операций — впредь до полного выяснения обстоятельств. Банк и та промышленная группа, которая стоит за ним, терпят гигантские убытки. Счета клиентов заморожены — естественно, они недовольны и пытаются оттянуть свои капиталы в более надежные места. Банк не допускается к залоговым аукционам, на которых можно по дешевке скупить лакомые кусочки госсобственности, — еще прямые убытки. Под шумок не возвращаются уже выданные кредиты, и соответственно госкредиты тоже на замке. В итоге — огромный ущерб, который не компенсируется ничем, никем и никогда, потому что имя банка, гарант стабильности, втоптано в грязь, и ему уже никогда не подняться. А затрат — всего ничего, небольшая статья в центральной прессе. Очень эффективно для конкурентов.
— Но статьи-то не было, — резонно возразил я и поправился: — Во всяком случае, я ничего такого не слышал.
— Не было? — переспросила Кэтрин. — Тогда, возможно, Абалкина убрали только затем, чтобы она не появилась.
— Ну да! — удивился я. — Да кто станет пачкаться из-за какой-то статьи, которая будто бы вызовет шумиху! К тому же в нашей стране… Когда воруют миллиардами и ходят в героях, когда воры в законе становятся губернаторами… Никого и не удивит подобная мелочевка. Максимум — просто пожмут плечами. Кто в жизни не ошибался!
— Но ведь его все-таки убили! Значит, было за что!
— Да, убили, — согласился я. — И его жену убили, Ингу, бывшую, правда, жену. Но это совершенно из другой оперы. Это дело рук своих. Ее просто убрали.
— Убрали? — Кэтрин вопросительно подняла брови.
— Ну, убили, убрали — так иногда говорят по-русски… Убрали, прикончили, хлопнули, порешили, укокошили… Короче, лишили жизни насильственным путем. А может, и не насильственным… Может быть, мы напрасно спорим с тобой, и все это обыкновенный несчастный случай.
Я улыбнулся и притянул к себе Кэтрин, чтобы, наконец, закончить этот дурацкий разговор.
— И ты уверен в том, что смерть Абалкина случайна? — отстраняясь, спросила Кэтрин без малейшей тени улыбки. — Случайно вокруг слива из ванны был намотан токонесущий провод? Нет, не думаю. Когда-нибудь ты поймешь, что я была права… Но как бы не было слишком поздно…
— Посмотрим, — смеясь, отмахнулся я и начал разливать по бокалам шампанское, еще остававшееся в бутылке. В голове шумели и лопались веселые пузырьки. — Выпьем за нас с тобой. — Хрусталь отозвался на прикосновение бокалов веселым звоном.
— Да, выпьем за нас с тобой, — сказала Кэтрин. И мы выпили.
Норд внимательно следил за нами черными блестящими глазами. Правда, потом, когда я обнял Кэтрин и стал целовать ее запрокинутое лицо, он тактично отвернулся мордой к стене и сделал вид, что спит. Умная собака!..
О новой трагедии, случившейся накануне, мне сообщил Артур Божко. Мы с Кэтрин собирались идти в театр, и пока было время, я освежался под душем после первого жаркого майского дня.
— Кэтрин, сними, пожалуйста, трубку! — прокричал я из ванной, наскоро вытираясь. — Я мигом!..
— Кто это у тебя? — удивленно спросил Артур, как только я подошел к телефону.
— Так, одна знакомая, — неохотно буркнул я.
— Я ее знаю?
Ну и нахал, терпеть не могу подобную наглость, даже от друзей!
— Думаю, что нет! — По моему голосу и кретин бы понял, что я не в восторге от подобных вопросов.
— Ладно, познакомишь при встрече…
Черта с два! Еще чего! Если Артуру понравился голос моей подруги, то это не обязывает меня на всех парах спешить их знакомить…
Плохую новость я выслушал молча.
Потом прошел в комнату, налил стакан водки и залпом выпил. Я не мог поверить в случившееся.
— Что произошло? — Голос Кэтрин вывел меня из задумчивости. Она выглядела встревоженной.
Я молча смотрел на нее, не в силах выговорить страшное слово — «погиб», и только смог выдавить из себя невразумительное:
— Ничего.
Я мерил шагами комнату, как будто старался как можно скорее пробежать положенное расстояние, — так легче думалось. Точнее, не думалось вовсе… Обрывки бессвязных мыслей скакали в голове, как блохи, перепрыгивая с собаки на собаку.
Итак, Савоськин попал в аварию. Ночью. На великолепной, просторной, почти пустынной дороге. Версия ГАИ — заснул за рулем и не заметил разворачивающуюся фуру. Несчастный случай. Обыкновенный, банальный несчастный случай, каких бывает сотни за год. Не чья-то злая воля, а, можно сказать, перст судьбы.
А ведь накануне он звонил мне, пытался о чем-то предупредить. Но о чем конкретно? Торопясь перед приходом Кэтрин, я даже не дал ему толком высказаться. Хотя знал, что Эдик зря болтать не станет. Он ведь пытался предупредить меня, а погиб сам!
Несчастный случай? Не слишком ли удачно он вписался в события последних дней? Интересно, меня предупреждает человек, который в тот же вечер гибнет в автокатастрофе. Этот человек много знал? Наверное, слишком много, больше, чем ему было положено знать. Да уж не подстроено ли все это?
Я еще быстрее заходил по комнате. Разворачивающаяся на ночной дороге фура — как насчет правдоподобности и естественности событий? Ехал, ехал себе спокойно, не засыпал, а тут вдруг заснул — и на тебе, как назло, фура поперек дороги… А если бы никакой фуры не было? Ну, съехал бы в кювет, может быть, даже врезался бы в дерево… Остался бы жив?
Не дает мне покоя эта случайная фура на дороге… Не верю я в случайности. Опыт показывает, что слишком много в последнее время случайностей. «Случайная» искра в доме — и пожар, от которого погибла Инга и чуть не откинул коньки я сам. «Случайное» замыкание на корпус ванны — и смерть Сашки Абалкина. И вот теперь — «случайная» фура.
А что, если все это подстроено? Но кем? И как? Нет, трезво оборвал я себя, такое организовать и осуществить невозможно. Допустим, достать фуру — раз плюнуть, поставить поперек дороги — тоже. Но как подгадать момент, чтобы в нее врезалась именно машина Савоськина? Для этого должно соблюдаться единственное условие — шоссе должно быть абсолютно пустынным. Причем долгое время! Долгое время, а здесь счет шел на секунды!
Нет, это все нереально. Да, здравый смысл твердит мне, что смерть Савоськина — действительно трагическая случайность.
В мозгу внезапно всплыл недавний разговор с Кэтрин. Как там она говорила? О компромате, о том, что если всплывет информация о нашей штурмовой бригаде, то это вызовет шум, что случайность с Абалкиным вовсе не случайна. А Савоськин-то здесь при чем? Тьфу, черт, ерунда какая-то… Бред! Я не верю в то, что кому-то наша детская игра поперек дороги встала. Но я не верю и в случай. Хотя бы потому, что мне пока не предоставлялась возможность поверить. Не верю!
Из задумчивости меня вывел телефонный звонок. Он был настолько резким, что даже Норд вздрогнул, поднял голову и тихо зарычал.
— Мы ждем тебя вечером в клубе «Monkeys», — прошелестел в трубке тихий голос. — Приезжай, есть разговор.
Это был голос Шурки Палея.
В клубе дым стоял коромыслом. Там развлекалась золотая молодежь, обкуренная травкой, обпитая экстази, обколотая героином. Истерически гремела музыка, поражая слуховой аппарат страшным количеством децибелов. Но все бурное веселье было только вывеской, внешней стороной — в задних комнатах клуба было тихо и вполне уютно, именно там вершились важные дела.
Войдя в уютное помещение без окон, я попал в небольшую теплую компанию, главная часть которой мне была хорошо знакома. Там находились братья Палей, Артур Божко, Слава Бешеный. На заднем плане маячили еще несколько горилл, судя по всему, телохранители.
Старший братец, сверкая огромной золотой цепочкой, спускавшейся чуть ли не до пупка, поднялся мне навстречу, слегка обнял и ласково похлопал по спине — очевидно, это был знак соболезнования и дружеского расположения.
— Что делать, все мы внезапно смертны, лицемерно вздохнул Артур и опустил глаза.
Воцарилось тягостное молчание. Когда минута памяти погибших закончилась, Шурик начал первым.
— Ты знаешь, Серега, что наш общий покойный друг Эдик возглавлял автосервис, — сказал он, посматривая в мою сторону. — Но ты, наверное, не знаешь, что бизнес его раскрутился с нашей подачи…
Я молчал. Пусть раскрывают свои карты первыми. У меня-то и карт нет.
— Так вот, — продолжал Шурик, — со смертью нашего общего друга Эдика автосервис остается без хозяина, а наши деньги, вложенные в него, — без оборота. И вот что мы решили, памятуя недавний разговор с тобой, Серега… — Он сделал выразительную паузу. Что они решили, мне казалось, я уже примерно представлял. — Мы решили — бери это дело на себя!..
Мне не трудно было сделать вид, что я одновременно скорблю, радуюсь и горд оказываемым мне доверием. Боюсь, только актер из меня совсем никудышный.
— Ну, решай, Серый, мы ждем. — Шурик навис прямо надо мной своим круглым животом.
Я для виду помолчал, как будто борясь с естественным волнением и благодарностью, и выпалил:
— Я согласен.
У меня были свои соображения на этот счет.
В тот же день старший близнец представил меня в качестве нового хозяина автомастерской. Два механика в синих комбинезонах туго натянутой струной вытянулись перед начальством, то есть передо мной. Третий как стоял руки в карманах, так и остался стоять, расслабленно покуривая сигаретку. Интересный фрукт, подумал я. Ну что ж, хотя хозяин я липовый, но не на того напал этот тип, руки в карманах держать не дам!
По тому, как перед уходом переговаривались Шурка и заинтересовавший меня механик, я сразу допер, что этот бледнолицый балбес был их человеком. А иначе с чего бы это им совать ему в руку зеленые бумажки, издалека напоминающие доллары? Дороговато за обыкновенный техосмотр получается!
Все полагающиеся бумаги на вступление в должность оформил тут же Артур Божко, понимающе мне при этом подмигнув. Как удобно! У близнецов и нотариус свой, всегда готовый к выезду на место! А я-то думал, чего это Божко так перед братьями стелется? Оказывается, они его непосредственные начальники…
Входил в курс дела я не долго. Собственно говоря, некуда входить было. Делать я ничего не умел, должен был только подписывать бумаги и наблюдать за работой механиков. От нечего делать, чтобы убить время, я стал наводить порядок в конторке, где Савоськин держал свои бумаги.
Зевая, я раскрыл толстый журнал учета, куда Эдик заносил все данные об автомобилях, поступивших в ремонт. Журнал был аккуратно разграфлен, в ровных столбцах значились марка, номер автомобиля, фамилия владельца, дата постановки машины в гараж мастерской, дата выдачи оной владельцу, произведенный ремонт и сумма оплаты, полученная с клиента. И вся эта добрая сотня страниц исписана аккуратным бисерным почерком. Учет как в банке! Да, Эдик Савоськин трепетно подходил к делу, налоговая инспекция не подкопается.
Флегматично хлопая слипающимися после бессонной ночи глазами, я механически перелистывал журнал учета, скользя мутным взглядом по зеленоватым страницам. Вдруг знакомое имя бросилось в глаза. Графа «фамилия владельца». Точно, «Толенков В.А., «ВАЗ-2109», 21.05.97–23.05.97. Замена игольчатого подшипника КП». КП — коробка передач, что ли? И подпись лица, выполнившего работу… Этим лицом был сам Эдик.
Я напряг всю свою память. Когда это было — 21.05? Ну-ну, так оно и есть, 21-е — вторник, 22-е — получается, среда. В среду, 22 мая, и убили Абалкина… А что делал в это время Толенков? Правильно, был на даче, сажал картошку. А как он мог попасть на дачу, если его машина была в ремонте?
Я задумался. Смутное беспокойство шевелилось во мне, как мышь в подполе. Наверное, мои домыслы ничего не стоят — на дачу можно отправиться и на электричке. Но неужели драгоценная картошка не может подождать и двух дней, пока машина не вернется из ремонта?
Узнать месторасположение деревни, где находится дача Толенкова, оказалось пустяковым делом — я наврал Божко, что Слава Бешеный мне срочно нужен, а в городе его нет, а потом сделал вид, что ехать раздумал.
А сам поехал.
Зачем я приперся в такую глухомань — даже я сам не понимал. Наверное, не давало покоя царапающее ощущение чужой лжи. Дом, стоящий над заросшим кувшинками прудом, с садом и зеленым забором, как описывал мне Божко, я нашел быстро.
Оставив такси поодаль, за пригорком, я прошелся пешком по деревне, стараясь не попадаться на глаза местным жителям. Вот и дом. Вот огород около дома, кусты смородины, клубника, малина — на даче Толенкова никакая картошка не росла!
Конечно, это ровным счетом ничего не значило. Абсолютно ничего не значило — кроме того, что алиби Славки украсилось маленьким вопросиком. Очень маленьким вопросиком, просто микроскопическим. Но само алиби никто не мог опровергнуть. Кроме, естественно, самого Толенкова.
Мы с Кэтрин становились все ближе друг другу. Нам было вместе хорошо, и мы встречались почти каждый день, то в каком-нибудь уютном кафе, то у меня дома, и иногда с трудом расставались под утро.
Когда Кэтрин приходила в мою квартиру, Норд, радостно повизгивая, выбегал ей навстречу и ластился, стараясь облизать широким шершавым языком все лицо. Я, в свою очередь, старался не отставать от него. Я тоже выбегал ей навстречу, и если бы у меня имелся хвост, то наверняка опередил бы Норда по частоте вращения этой частью тела. И конечно же я был бы тоже не прочь облизать Кэтрин все лицо, если бы она мне это позволила. Но в любом случае я не стал бы скрести задними лапами ковер и припадать на передние, призывая Кэтрин поиграть. И естественно, я ни за что не стал бы грызть ее туфли на остром каблуке — не тот у меня характер, не тот…
Откладывая от встречи к встрече, я все порывался в минуты откровенности рассказать ей о своем разговоре с Савоськиным, но что-то мне как будто все время мешало. Не хотелось вносить в наши отношения нотку подозрительности.
— Где же ты живешь? — спросил я ее, когда она уходила от меня, по своей привычке, поздно ночью.
— Снимаю квартиру. — Кэтрин назвала адрес и, выдержав паузу, спросила напрямик, мило коверкая предложение: — Ты хочешь быть у меня дома?
— Да, я хочу быть у тебя дома, — с легкой обидой произнес я. — Могла бы, в самом деле, и сама пригласить меня в гости, что ж мне приходится навязываться как последнему…
— Идем. — Она уже стояла в дверях одетая, позвякивая ключами.
— Прямо сейчас? — Я был удивлен. На улице гремела гроза, и, честно говоря, не хотелось вылезать из теплой постели.
Через полчаса такси остановилось перед обыкновенной шестнадцатиэтажкой в спальном районе. Мы поднялись на лифте и вошли в квартиру. Я вошел, благоговейно стараясь не дышать.
Стандартная однокомнатная квартира. Пишущая машинка «Оливетти» на столе, диктофон, фотоаппарат, початая пачка бумаги. В машинку заправлен лист. На нем начало статьи. Я наклонился и прочитал:
«More contacts with America.
By Katrin Mayflower, our Moscow correspondent.
History is a strange thing. Everything in it depends on the cosmic movement of the masses, yet in certain instances; so much depends on just one person, on his intellect, culture, inspiration and, above all, his innate intuition.
But I hope that the contacts between Russian Mafia and American merchant of «white lady» will bi interrupted by…»
Говорила мне мама в детстве: учи английский язык!.. Однако пару слов я все-таки перевел. Слова «Russian Mafia» в переводе не нуждаются, да и с «white lady» все ясно: «белая леди» — так называют героин в определенных кругах…
Вздохнув, я отошел от стола… Прошелся вдоль стены, задрав голову, рассматривал семейные фотографии. Вот Кэтрин с отцом и матерью, ей лет шестнадцать на снимке, совсем еще девчонка. Я исподтишка взглянул на нее. Пожалуй, она не слишком изменилась. Только вот лицо похудело и стало более строгим, но бутон полных губ остался таким же тугим, и глаза все еще сияют небесной синевой. А отец ее действительно похож на самурая — жесткий взгляд из-под хищных бровей, гладкие блестящие волосы, зачесанные назад, желтоватая кожа. Впрочем, Кэтрин, кажется, пошла в мать…
— Ты смотришь на моего отца? Думаешь, насколько я похожа на него? — Легкая рука незаметно опустилась мне на плечо, и я вздрогнул от неожиданности.
— Да, кажется, вы не слишком похожи…
— А вот посмотри, здесь мы играем в теннис. — Она протянула мне снимок в рамке.
Большой белый дом с плоской крышей, на заднем фоне — бассейн с прозрачной водой. Немолодая женщина в кресле-качалке, ноги укутаны пледом. А вот — Кэтрин, кепка надвинута на лицо, рука взметнулась, отбивая мяч, короткая юбчонка открывает загорелые ноги.
— Да у вас шикарная хата! — не сдержался я.
— Хата? — не поняла Кэтрин.
— Ну, дом… Дом отличный. — Я отложил снимок в сторону. — А более поздние фотографии у тебя есть?
— Поздние?
— Ну да, там где тебе лет двадцать три — двадцать пять…
— Зачем?
— Просто хочется посмотреть.
— Есть, но нужно искать. Свари пока кофе.
Я послушно отправился на кухню с тайным намерением узнать, чем питаются американские журналистки. Оказалось, что тем же, чем и все остальные. Да еще и плохо питаются, в холодильнике — голяк. Полбанки засохшего майонеза и три яйца с мятыми боками. Я вздохнул, разжиться явно нечем…
— Ты голоден? — спросила Кэтрин, входя на кухню. В руках у нее были снимки. — Извини, я дома бываю редко, питаюсь в «Макдоналдсе».
— По твоей фигуре не видно. — Наливая кофе, я удачно разродился комплиментом.
— Вот смотри, — сказала Кэтрин, подсаживаясь ко мне. — Это сафари в Кении. Я писала о национальном парке Амбосели, на границе с Танзанией.
Я держал в руках яркий красочный снимок. На нем Кэтрин стояла в шортах, опираясь одной рукой на ружье. Пол-лица у нее было закрыто большими солнечными очками. На заднем плане виднелись глинобитные африканские хижины.
— Неужели ты сама убила льва?
— Нет, — улыбнулась Кэтрин, — на нашу группу журналистов выделили одну козу и одну старую антилопу, которую все равно пришлось бы усыпить… А вот это — Индия. Мы в индийской школе. Фотография не слишком удачная. Я здесь совсем крошечная, слишком много детей, все хотели с нами сняться. А вот это — Таиланд, подпольная плантация опийного мака.
На этом снимке лицо Кэтрин закрывала огромная ковбойская шляпа.
— И больше у тебя нет фотографий? — спросил я разочарованно.
— Нет. — Кэтрин вздохнула. — Мой архив хранится дома, в Америке.
— Ты, наверное, богатая невеста? — шутливо спросил я, возвращая тоненькую пачку. — Такой дом… Вот возьму и женюсь на тебе. И уеду с тобой в Америку…
Лицо Кэтрин стало жестким, совсем как у ее отца на фотографии.
— Я не понимаю таких шуток.
Это была победа — она сказала эту фразу совершенно без акцента.
