После похищения Жанна очнулась от сильной качки. Страшно хотелось пить, пересохший язык едва ворочался во рту. Голова раскалывалась от жары, к горлу волной подкатывала тошнота. Осмотревшись, она поняла, что лежит в полутемном помещении на тюках, наполненных чем-то сыпучим, наверное зерном. Когда глаза привыкли к полумраку, Жанна увидела, что она не одна. Смутная тень шевелилась рядом с ней.

— Добро пожаловать, — просипела тень на чистом русском языке. — Ты, кажется, тоже из наших?

По сильной качке, по моткам толстых джутовых веревок и тюкам, лежащим друг на друге, Жанна поняла, что находится в трюме грузового корабля. Она поморщилась — тошнотворный химический запах до сих пор забивал ноздри. Перед глазами из темноты полусна постепенно всплыл безлюдный причал, машина, вынырнувшая в темноте из-за алюминиевого ангара, странный разговор, почудившийся ей, звонкий голос Таси…

— Тебя тоже похитили? — хмурясь от головной боли, спросила пленница в темноту.

— А ты что, думала, я здесь по своей воле? — в ответ хмыкнула девушка, лежащая рядом на мешках.

— Куда нас везут?

— В Турцию, наверное. — Новая знакомая была, кажется, не слишком расстроена своим плененным положением. Возможно, она философски относилась к жизни и считала, что от судьбы не уйти. — Мне одна приятельница рассказывала, ее вот так же в Турцию вывозили. Теперь главное, чтобы нам повезло, чтобы нас купили в хороший бордель. Для этого нужно нормально выглядеть. Ты-то выглядишь отлично, а вот я… — Новая знакомая вздохнула и указала пальцем на свой синяк под глазом. — Наградили за строптивый характер… А ты откуда?

— Из Салоников, — ответила Жанна.

— Ну, ясное дело, не из Парижа… Нет, родом откуда?

— Из Выдры, — ответила Жанна, шевеля непослушными губами.

— А я из Самары, — ответила девушка и тут же поинтересовалась: — А где это, Выдра?

Жанна не ответила. Штормовая качка сделала свое дело, и ее постепенно вновь охватило одуряющее липкое забытье…

Очнулась она от боли — кто-то тыкал носом ботинка под ребра и гортанно кричал на незнакомом языке.

Двух пленниц со спутанными волосами, грязных от трюмной пыли и полуживых от трехдневной качки, подняли по трапу наверх. Девушки испуганно щурились на свет и робко жались друг к другу. Их глаза, отвыкшие от солнечного света, превратились в узенькие щелочки. На палубе неожиданно оказалось слишком много свежего воздуха — томительно закружилась голова, перед глазами поплыли черные круги.

Пленницам связали руки, чтобы не сбежали. Эта мера выглядела бесполезной — девушки были и так полуживые от голода и качки, их шатало даже от легкого морского бриза. Судно, старый и ржавый корабль под названием «Элида», с командой, состоявшей из явных отбросов общества, бросило якорь в каком-то порту. Вдали, в голубом мареве полдня, острые узорные башни впивались в лазурный купол неба, мимо проносились буксиры, оставляя за собой белый хвост пены, требовательно гудели корабли, подходя к причальной стенке, сновали мелкие суденышки со смуглыми торговцами на борту.

На палубе стоял низенький толстенький человечек с длинными усами, спускавшимися к самому подбородку, в феске с кисточкой. Расстегнутая на груди белая рубашка открывала поросшее жестким черным волосом тело, а миндалевидные влажные глаза казались скользкими и живыми. Человечек радостно оскалил белые зубы и обошел невольниц. Все еще улыбаясь, он деловито расстегнул Жанне, полуживой от страха и усталости, блузку и с удовольствием ощупал ее грудь.

— Эвет, ийи, ийи! — ощерился он в улыбке, и его глаза маслено заблестели. Судя по всему, девушка ему понравилась.

Капитан судна назвал свою цену. Маленький человечек возбужденно замахал руками, что-то возмущенно залопотал на незнакомом языке и сделал вид, что собирается уходить. Капитан быстро догнал его и, схватив за рубашку, стал что-то ему втолковывать. В его голосе звучали примирительные интонации. Несколько раз он подводил маленького человечка к девушке, жестами предлагал покупателю пощупать ее и убедиться, что товар хороший.

— Нэ кадар?

— Он бин лира. Ийи!

Маленький заламывал руки, кричал и демонстративно рвал на себе волосы. Капитан не отставал. Торг продолжался минут двадцать.

— Буку сатын альорум! — Консенсус был достигнут. Обе стороны ударили по рукам. Маленький человечек, довольный удачной сделкой, вынул из кармана толстую пачку денег.

Пока капитан пересчитывал купюры, покупатель взял Жанну за руку и повел ее с корабля на маленький катер, притулившийся под боком огромного ржавого судна. Но капитан, очевидно, решил сплавить заодно и другую невольницу. Он насильно стал подталкивать к покупателю оставшуюся девушку, ту, что сидела с Жанной в трюме. Но маленький человечек отказывался. Он тыкал пальцем, указывая на подбитый глаз девушки, брезгливо, двумя пальцами ворошил ее спутанные волосы и отрицательно тряс головой. Капитан не отставал. Он хлопал невольницу ладонью по бедру, чтобы показать, какое у нее молодое и упругое тело, и превозносил ее молодость. Но маленький человечек был неумолим. В конце концов землячку, имени которой Жанна даже не успела узнать, вновь втолкнули в трюм, и люк над ее головой захлопнулся.

«Видно, нам не суждено оказаться в одном гареме, — подумала Жанна. — Или борделе? Какая, впрочем, разница…»

Но, как оказалось, разница была, и очень существенная…

Позже она узнала, что город, привольно раскинувшийся вдоль кромки моря, — Трабзон, большой порт на севере Турции. Жанну купил для своего грязного портового притона отставной турецкий капитан, тот самый маленький пройдоха, который истово торговался с контрабандистами, привезшими в Турцию живой товар.

Притон представлял собой обшарпанный двухэтажный дом, все окна которого выходили во двор. Двор отделялся от внешнего мира двухметровым забором, утыканным острыми гвоздями, с железными воротами посередине. На первом этаже, окнами на улицу, располагался сам кабак, где ночью, днем, утром, в любое время суток гуляла разноязыкая матросня. На втором этаже находились комнаты для гостей, решивших уединиться с девушкой, а в подвале было еще что-то вроде карцера для провинившихся рабынь — под землю отправляли непокорных невольниц, не желавших работать.

Это было самое дно, тот нижний уровень, откуда был только один выход — на тот свет. Но и этот единственный путь шел через немыслимые физические и моральные страдания.

В борделе проживали десять девушек разного цвета кожи, разных типов — негритянки, японки, белые, желтые, шоколадные… Все они говорили на какой-то дикой смеси английского, французского и турецкого языков, и понять их поначалу не было никакой возможности. Жанна только и смогла узнать, что ее нового хозяина зовут Рувим, а город называется Трабзон, и что отсюда выйти никак нельзя — девушка, с которой Жанна разговаривала, негритянка с плоским носом, выразительно провела ребром ладони по шее. Этот международный жест лучше слов объяснил новенькой ее положение. Надзор за невольницами осуществляла какая-то старуха с клювастым носом, а внизу непрерывно находились четыре мордоворота с кабаньими смуглыми физиономиями. Хозяин борделя, отставной капитан, только собирал деньги с постояльцев и складывал их себе в карман.

На фоне этой грязной конуры, отвратительно вонявшей хлевом, салоникийский балет-шоу «Астрея» теперь казался Лувром. Ни о какой охране рабочей силы здесь и речи не шло. Клиенты могли делать с девушками все, что угодно, иногда их даже забивали до смерти. Товар был довольно дешев и быстро себя окупал. Место выбывшей пустовало недолго. Заведение Рувима посещали самые что ни на есть отбросы общества: матросы с рыболовецких траулеров, приходившие сюда во время недолгих стоянок в порту, контрабандисты, воры, портовые рабочие, мелкие торговцы с рынка и прочая международная рвань. Часто одну проститутку покупала на ночь целая компания матросов. О том, чтобы девушки получали вознаграждение за свой труд, не было и речи — невольницы работали только за еду.

Первым клиентом Жанны оказался какой-то тип с гноящимися язвами на теле. Она закричала от ужаса, увидев, какой урод купил на ночь ее тело. Она вырвалась из его жадных рук, выбежала из комнаты и отказалась возвращаться обратно — ее избили и бросили в карцер.

Целый день в глухом подвале без окон Жанна смотрела, как огромная крыса, шевеля длинным противным хвостом, подбирается к ней в надежде, что жертва рано или поздно обессилеет, и тогда можно будет отгрызть от свежей плоти хоть кусочек. Строптивую рабыню кормили хлебом и водой, надеясь, что рано или поздно она образумится. А вечером ее вновь вывели из подвала и отправили в комнаты — там ждал очередной клиент…

За неделю девушка побывала в карцере несколько раз… Все же это было немного лучше, чем узкая и длинная, похожая на гроб комнатушка, где на продавленной кровати, грязно ухмыляясь, ее поджидал смуглый тип с ножичком в руке, — он любил добавлять остроту своим постельным упражнениям, нанося глубокие порезы на тело ангажированной девушки. Этого клиента в борделе знали хорошо. Девушки побаивались его. Любая из них могла продемонстрировать последствия нежелательного знакомства — шрамы на своем теле. Но клиент хорошо платил хозяину за свои нетрадиционные удовольствия, и капитан был согласен на все, только бы не потерять выгодного посетителя.

Жанна была новенькая и не понимала, что это за тип, от которого проститутки в ужасе прячутся по комнатам… Хозяин, лопоча по-своему, похлопал ее по спине, набивая цену. Клиент оскалил в улыбке свои кривые желтоватые зубы. Его вислые черные усы угрожающе встопорщились. Очевидно, ему понравился предлагаемый товар. Точно бисером сыпля гладкими быстрыми словами, хозяин подтолкнул девушку к вислоусому… Они стали подниматься по лестнице…

Через несколько минут чудовищной силы звериный крик потряс весь дом — от крыши до подвала. Обезумев от страха и боли, Жанна вырвалась из комнаты и, крича на турецком «Хайыр, хайыр!», выбежала во двор. Первые свежие порезы украсили ее тело. Но никто не вышел ей на помощь — ведь все в борделе знали, что этот клиент любит погорячее… Вислоусый догнал ее и, намотав волосы на правую руку, потащил наверх. В свободной руке он держал нож, которым легонько щекотал девушку под ребрами, желая взбодрить валившуюся с ног жертву.

Жанна уже плохо понимала, что с ней происходит. Она превратилась в загнанного в угол зверя, потерявшего последние капли рассудка от ужаса и боли. Она металась по комнате, и холодный блеск серебряного лезвия преследовал ее, точно птица, неумолимо пикировавшая сверху и клевавшая ей спину.

— Ийдир, ийдир! — хохотал вислоусый, делал обманное движение, после которого новые кровавые следы появлялись на коже. — By хосума идийор!

Внезапно он настиг ее и повалил на постель, прижимая холодное розоватое лезвие к белой шее. Девушка испуганно затихла под ним. В голове мелькнула короткая мысль: «Конец!» Смерть была так близка и так отвратительна, что у нее похолодело внутри… Густой багровый туман наползал на глаза, застилая перекошенное лицо вислоусого.

Неожиданно из прошлой, давно забытой жизни всплыла полустершаяся картина: тяжелое тело, прижавшее ее к кровати и мешавшее дышать, бессилие и собственное отчаяние, рука, занесенная в темноте, и мелькнувшее, точно белая молния, лезвие кухонного ножа…

Резкий удар коленом неожиданно опрокинул вислоусого навзничь. Нож с металлическим лязгом отлетел к стене, белая тень взметнулась с кровати и через секунду застыла в углу, угрожающе сжимая в руке оружие. Бескровные губы ненавидяще шептали:

— Я же сказала «нет»…

Вислоусый еще пуще расхохотался. Он хохотал, и его черная, покрытая курчавым мехом грудь вздымалась резкими толчками, зловонная яма раскрытого рта обнажила гнилые корешки зубов. Очевидно, сопротивление жертвы входило в непременную часть повседневного ритуала.

Он поднялся с заляпанной кровью постели — огромный, черный, голый — и пошел на Жанну, продолжая выплевывать изо рта раскаты громового хохота.

Девушка еще сильнее сжала нож… Черная раскачивающаяся фигура наплывала на нее все ближе и ближе…

Она кинулась на него первая. Где-то, в далеком уголке сознания, она понимала, что, если убьет своего мучителя, ей не жить, зарежут без суда и следствия и выбросят на съедение дворовым собакам. Страх боролся в ней с испепеляющей ненавистью, затопившей разум…

Нож просвистел в воздухе и белой молнией опустился на черный череп. Быстрое движение рукой — и вислоусый схватился за лицо. Еще два легких взмаха — багровые полосы крест-накрест украсили грудь. Потом еще и еще… Ножик порхал, точно птица, то взмывая в воздух, то опускаясь, чтобы снова клюнуть смуглое тело.

Вислоусый отнял руки от лица и, увидев собственную кровь, от ужаса взвыл. А серебряная птичка с холодным металлическим клювом все порхала вокруг него, все жалила, все клевала его, ни на миг не оставляя свою лакомую пищу.

Жанна с перекошенным лицом продолжала рисовать на нем кресты. Вот так, крест-накрест.

Когда наконец на крики прибежали охранники, они застали странную картину: черно-багровая фигура ползала по грязному полу, а над ней стояла разъяренная девушка, измазанная кровью. Телохранители еле смогли оттащить взбешенную проститутку от своего мучителя. Ее пальцы не желали разжиматься, сведенные судорогой. Искаженное яростью лицо было безобразно и страшно. А рука все поднималась и опускалась, все поднималась и опускалась, как заведенная, рисуя свои страшные кресты.

В глухом подвале, куда бросили Жанну, было сыро и холодно, как в морге, но зато там не было злой старухи надсмотрщицы с ее прихвостнями, не было враждебно настроенных товарок, не было свирепого хозяина, брызгавшего слюной (старый Рувим был вне себя от гнева — как же, пострадал его лучший клиент!). Избитое тело болело, раны саднили, из глубоких порезов крупными каплями сочилась кровь. Но несколько часов в карцере — это несколько часов отдыха: ничьи грубые руки не блуждают по телу, никто не орет в ухо на странной смеси международного мата, одинаково понятного и проституткам в порту, и их клиентам, никто не полосует израненное тело ножом…

Обессилев, Жанна мешком упала на кучу грязного тряпья, которая служила затворницам подстилкой. Кружилась голова, тошнило. Она с ужасом ловила звуки, доносившиеся из-за двери, — ей казалось, что хозяйские прихвостни спускаются по ступеням в подвал, спешат расправиться с ней… Что с ней сделают? Бросят в мешке с обрыва в море, как раньше расправлялись с неверными женами? Просто, без затей, зарежут и отправят на съедение вечно голодным дворовым псам? Вон как те плотоядно облизывались, когда охранники волокли избитую Жанну в карцер…

Рядом что-то пискнуло… Мягкая мордочка ткнулась в ногу… Послышался шорох, еще и еще… Потом вновь писк, стук небольших коготков по камням. Крысы! Осторожные твари бродили вокруг, подбираясь все ближе и ближе… Они ждали, когда пленница достаточно ослабеет, чтобы получить сытный свежий ужин. Они уже начали осаду…

Вскрикнув от ужаса и брезгливости, девушка вскочила на ноги. Ее бросили в подвал, чтобы с ней разделались крысы!.. Что ж, недолго осталось ждать. Эти мерзкие твари чувствуют, что жертва, предназначенная на заклание, скоро будет неспособна сопротивляться. И вот тогда они двинут свои полки на приступ…

В кромешной тьме Жанна принялась ощупывать склизкие стены. Может быть, ей удастся найти какой-нибудь камень, на который можно взобраться, спасаясь от грызунов? Или что-нибудь подвернется под руку, чем можно отогнать озверевшие от голода крысиные полчища? Безрезультатно. Руки лишь скользили по холодным влажным стенам. А грызуны с писком кидались врассыпную, чтобы в следующую секунду еще больше приблизиться к слабеющей жертве… Запах крови кружил крысам голову, опьянял их, делая все более и более смелыми.

Рельеф стены, по которой лихорадочно шарили руки девушки, внезапно изменился. Пальцы нащупали вертикальный желобок, идущий от низкого потолка к самому полу. Жанна опустилась на колени. Возле пола желобок уходил глубоко в землю. Не понимая, что все это значит, девушка продолжала свои исследования. На некотором расстоянии ее пальцы вновь нащупали еще две вертикальные выпуклости на небольшом расстоянии друг от друга. Холодные, слегка зазубренные, на ощупь они напоминали металл. Жанна задумалась. Хоть бы немножко света, чтобы увидеть находку!

А крысы подступали все ближе и ближе, приняв задумчивую неподвижность жертвы за ее окончательное бессилие.

«Это дверь!» — осенила внезапная догадка.

Вертикальные желобки оказались дверными проемами, а металлические выпуклости — спиленными петлями.

Если есть дверь, значит, она куда-то ведет. Ломая ногти и до крови сдирая пальцы, Жанна попыталась приоткрыть створку. Бесполезно! Тяжелая дверь не поддавалась. Девушка бессильно отступила. Но ей уже мерещилось длинное извилистое подземелье, узкий ход, ведущий далеко от кошмарного борделя, наверх, на свободу. Главное — открыть дверь!

— Спокойно, — стараясь поддержать себя словами, произнесла Жанна. — Не торопись. Подумай… Она должна, она обязана открыться!

Все ясно, дверь не отворяется, потому что завалена внизу землей. Девушка опустилась на корточки и принялась откидывать в сторону грунт и камни. Напуганные крысы бросились врассыпную.

Через несколько минут Жанна ощупью очистила нижний край дверного проема. Теперь он был полностью свободен. Сломанные ногти впились в железную окантовку двери и потянули ее на себя. Раздался жалобный скрип, и дверь как будто подалась…

Следующие несколько минут девушка провела, шаря по полу в поисках чего-нибудь более-менее твердого и стараясь не визжать, когда ее рука натыкалась на теплое крысиное тельце.

Найденный на полу плоский камень оказался как нельзя кстати. Дверь натужно заскрипела — видно, много лет ее не открывали! — и неохотно подалась. Жанна проскользнула в узкий проем и захлопнула за собой створку, преградив туда путь грызунам. Она не сомневалась, что перед ней открылся путь к спасению!..

Ее вывели из подвала только через два дня. Волосы девушки были всклокочены, спутанные пряди в беспорядке падали на лицо, грязные обломанные ногти и сбитые до мяса пальцы, казалось, принадлежали какому-то диковинному норному зверьку. Оплывшее лицо украшали черные кровоподтеки, загноившиеся ссадины, присыпанные подвальной грязью, представляли собой ужасающее зрелище.

Хозяин борделя, курчавый коротышка, осмотрел пленницу и негодующе сплюнул. Что поделать, товар, стоивший кругленькую сумму, безнадежно испорчен! Эту девицу теперь можно отправить только на свалку, большего она не достойна! Кто из клиентов польстится на эти руины, оставшиеся от некогда прекрасного тела? Ханума, сводная сестра Рувима, старуха, присматривающая за девочками, и то выглядит моложе! Добро бы еще сдохла, было бы не так жалко… Что делать, вай-вай-вай!

Черные маслины продолговатых глаз Рувима печально затуманились. Отставной капитан вздохнул и погладил по голове своего внука — он стоял возле деда и с ужасом взирал на страшную ведьму, которую помощники деда, племянники Рувима, только что вывели из подвала. Черноглазый курчавый мальчик поглядывал то на старую ведьму, стоявшую перед ним, то на своего всемогущего деда и испуганно жался к его ноге. Бабка мальчика, Ханума, что-то раздраженно бормотала, недовольно покачивая головой.

Дед погладил внука по голове и назидательно произнес:

— Смотри, что делают с непослушными рабынями. Учись! Все, все это, — он обвел рукой и глухой квадратный двор, и разморенных жарой собак на привязи, и стены обшарпанного дома, — все будет принадлежать со временем тебе!

— Когда? — с любопытством спросил мальчик.

— Скоро, Рувим… Я умру, и после меня все перейдет к тебе. Ведь ты единственный мужчина в нашем роду, кроме меня! Твоя мать не сможет всем этим управлять одна. Да и не женское это дело, здесь нужна мужская рука. А пока иди, играй!

И мальчишка обрадованно оторвался от ноги деда и поскакал на улицу, где его давно поджидали приятели, чтобы вместе дразнить соседскую собаку, славившуюся отвратительным нравом. О страшной ведьме с черными пальцами он больше не думал.

После возвращения из карцера Жанну определили на кухню, где она должна была помогать готовить пищу для гостей и убирать посуду. Хозяин надеялся, что в адской жаре, возле раскаленных котлов с кипящим жиром, в утомительной работе от зари дотемна, под грозные окрики злобной старухи, от чувствительных тумаков, щедро раздаваемых поваром, она или сдохнет, или окончательно поправится. И тот и другой выход устраивал отставного капитана. Если непокорная рабыня испустит дух от непосильной работы и побоев — хорошо, меньше хлопот. Если выживет — тоже неплохо, хоть немного компенсирует затраты хозяина на свое содержание. Тогда можно будет продать ее за бесценок дальше, в глухую горную провинцию, где в бедных семьях каждый работник на счету и где даже такой уродке будут рады!

Конечно, убивать своими руками то, что может принести в дальнейшем хоть какую-то прибыль, рачительный Рувим не хотел. Конфликт с клиентом, которого порезала строптивая проститутка, был улажен по-свойски — извращенец находился с Рувимом в некотором родстве и, кроме того, был его старым товарищем по морским походам, да и пострадал он не очень сильно, так, несколько шрамов. А ведь шрамы только украшают настоящего мужчину!

Девушку отправили в кипящий огнем кухонный ад, полный острых запахов перца и ванили, соленым потом и тяжелой работы, мир, в котором крепкие тумаки полностью заменяли еду, а щипки злобной старухи в конце рабочего дня казались долгожданной наградой. Спальной комнатой ей служила подстилка в чулане, рядом с гроздьями лука, банками с гвоздикой, имбирем и мускатным орехом. К полуночи, когда дневная жара наконец спадала, а кухня затихала до утра, эта жалкая подстилка казалась самым вожделенным ложем на свете! Ведь старуха будила девушку раньше всех, в четыре утра, заставляла таскать к плите тяжеленные котлы с водой и драить закопченную посуду, покрытую толстой коркой жира.

Но Жанна не сдохла, как рассчитывали все вокруг. Она выжила. Правда, ее тело теперь украшали багровые безобразные шрамы, и не нашлось бы, наверное, мужчины, который бы пожелал эту чернавку, покорно гнувшую спину с утра до позднего вечера. Девушка трудилась как автомат, безропотно выполняя приказания повара и старухи. Со стороны могло показаться, что после всего случившегося ее психика сломлена, воля подавлена. Но тот, кто думал так, плохо знал Жанну Степанкову. Впрочем, она сама еще плохо знала себя.

Рувим-младший, внук старого толстого Рувима, хозяина портового кабака, по ночам превращавшегося в бордель, в своей небольшой семье, безусловно, считался идолом. Ему было восемь лет, и он ни в чем не знал отказа. Все его прихоти безоговорочно выполнялись. Он не учился в школе. Да и зачем? Ведь ему предстояло стать хозяином борделя и продолжить дело своего деда. Главным для мальчика признавалось умение считать турецкие лиры и американские доллары, а это умение, как известно, турки наследуют с молоком матери. Когда мальчуган жил у деда, он целыми днями носился босиком по городу вместе с пацаньей стаей, дрался, дразнил собак, клянчил у туристов и заезжих моряков деньги в порту и изредка подсматривал в щелочку за темной таинственной жизнью проституток и их клиентов, тайком теребя свою рано проснувшуюся плоть.

Изредка в доме появлялась его мать, приятная скромная женщина с глубокими темными глазами, одетая в европейскую одежду, в которой все равно угадывался неуловимый турецкий акцент. Несколько лет назад она овдовела и теперь работала менеджером в магазине, живя у своей тетки и ухаживая за ней в надежде на небольшое состояние и дом, который достанется ей после смерти родственницы. Мать маленького Рувима, как и положено нормальной турецкой матери, обожала своего сына. Она задаривала его подарками и сладостями, бесконечно целовала и тискала при встрече, пока старый Рувим не начинал ворчать: мол, не к лицу настоящему мужчине телячьи нежности! Мальчугана в доме обожали буквально все. Старуха Ханума — потому что это был ее единственный внук, и он заменял ей собственных детей, которых у нее никогда не было. Охранники — потому что надеялись через мальчишку лишний раз подольститься к хозяину, девочки из заведения — потому что таким образом они реализовывали свой нерастраченный материнский инстинкт.

Рувим частенько слонялся на кухне, пытаясь полакомиться чем-нибудь вкусненьким. Повар, толстый потливый турок с двойным подбородком и темными мешками под глазами, в шутку шикал, когда мальчишка утаскивал из-под его носа здоровенный кусок сырого мяса, чтобы подразнить им соседских собак. Старая Ханума совала ему в руку сладкие куски и, притворно грозно шипя, выпроваживала гулять. Вскоре Рувим свел близкое знакомство и с новой кухонной работницей, с той, что целый день таскала тяжеленные котлы и драила посуду. Эта женщина привлекла его тем, что умела показывать карточные фокусы, — Жанна выучилась им во время отсидки в тюрьме. Мальчик теперь частенько пропадал в каморке возле кухни, следя восторженными глазами за тем, как колода карт, повинуясь таинственным законам, внезапно рассыпается в воздухе и аккуратно ложится в правильные ровные стопки…

Когда малыш исчез, никто из обитателей портового кабака поначалу и не заметил этого. На кухне, как всегда, кипела работа — вечером ожидался большой наплыв посетителей, ведь в порт прибыла целая эскадра военных кораблей. Кто-то из девочек занимался клиентами, кто-то просто отсыпался наверху. Хозяин целый день пропадал в порту — договаривался о поставке новой партии товара с контрабандистами, особенно упирая на то, чтобы «рашен герлз» ему больше не предлагали, больно строптивы. Когда мать юного Рувима забежала на минутку к отцу, чтобы вдоволь насладиться общением с сыном, дома она его не застала. Женщина не удивилась этому. Она села на пороге и принялась вглядываться в пыльное дрожащее марево горячего воздуха, волнами поднимавшегося над дорогой.

К вечеру вернулся из порта довольный Рувим-старший — ему обещали на следующей неделе доставить двух чернокожих девиц из Марокко. Солнце опустилось совсем низко, грозя закатиться за гору, посетители кабака, ирландские матросы, заорали какую-то песню на странном диковинном языке… На втором этаже дома вовсю шла работа — простыни девушек были мокры от трудового пота. Мальчик не возвращался.

Солнце село, горы стали черно-фиолетовые, а над Трабзоном зажглись пронзительно-острые, как крупинки льда, звезды. А маленького Рувима все не было!

Тогда забеспокоились все. Целая процессия из домашних и охранников с фонарями двинулась на поиски мальчишки, надеясь, что тот просто зашел слишком далеко и не успел вернуться до темноты. Или, может быть, заблудился?

Процессия вернулась назад ни с чем.

Только под утро старая Ханума обнаружила на пороге дома смятый клочок бумаги, в котором на жуткой смеси английских и турецких слов сообщалось, что мальчик похищен и за него требуется выкуп. В полицию неизвестные похитители советовали не обращаться, иначе ребенок больше никогда не увидит ни своего деда, ни свою мать.

Старый Рувим был в горе. Он рвал на себе волосы, причитал и молил Аллаха, перемежая мольбы с проклятиями. Обезумевшая от горя мать металась по двору и выла, поднимая длинными юбками светлую пыль. Цепные псы печально смотрели на нее и жались друг к другу, предчувствуя что-то нехорошее. Даже девочки-проститутки, для которых горе хозяина всегда было личной радостью, и те ненароком смахивали с ресниц редкую слезу — хозяйского внука они любили, хотя и понимали, что когда тот вырастет, то станет новым владельцем борделя, достойным продолжателем традиций своего деда.

Похитители затаились, выжидая время и знака хозяина, готового заплатить выкуп.

Хотя отставной капитан и его дочь пытались хранить в тайне случившееся, вскоре обитатели всего дома были осведомлены обо всех подробностях. Рувим заявил в полицию — новость в мгновение ока облетела притон. Хозяин надеется, что полиция найдет похитителей!

Вай-вай! Жирный повар, негодующе тряся двойным подбородком, покачал головой. Вай, зачем Рувим так глупо поступает? Неужели он не понимает, что это только разозлит злодеев? Не лучше ли просто тихо отдать деньги за мальчика, тем более что у хозяина только один внук?

Старая Ханума даже задрожала от возмущения. А что ж ему еще делать? Конечно, все думают, что у ее брата полные закрома денег, а ведь у него ничего, ничегошеньки нет на самом деле! Только голые стены и все! Ханума обвела руками, показывая на дом. Кроме этого кабачка, у брата совсем ничего нет! И так живет он, еле концы с концами сводит, какой уж тут выкуп! Она, Ханума, может поклясться в этом хоть самому Аллаху!

Но повар тоже был турок. Он лишь недоверчиво покачал головой и ухмыльнулся — слишком хорошо знал цену этим цветистым восточным заверениям в мнимой бедности.

В подтверждение только что родившегося слуха в доме появился местный жандарм в феске и с пышными усами. Он обошел весь дом, пощекотал слегка девочек под подбородком, на полчаса закрылся с одной из них в комнате наверху, очевидно, чтобы потолковать с той о чем-то важном (хозяин мялся возле двери, благоговейно сложив руки на груди). Потом, выйдя из комнаты, бросил пару слов хозяину и уехал.

Утром, когда повар, зевая и тряся мокрыми усами, открывал двери кухни, чтобы приступить к работе, он обнаружил на пороге дома свернутый комок бумаги, из-под которого выглядывало что-то розово-бежевое. Дрожащими руками он развернул записку. Странный предмет с влажным звуком шлепнулся на каменные ступени.

Внезапно повар заорал изо всей силы и бросился к хозяину. Его руки тряслись, двойной подбородок дрожал, как сливочное желе, а глазки, заплывшие жиром, испуганно раскрылись до пределов, дозволенных природой.

— Ва-ва-ва! — лепетал повар, протягивая капитану что-то бледно-розовое.

Это был кусок тонкой свежей кожи, вырезанной в форме полумесяца, и прядь черных курчавых волос. Как гласила сопроводительная записка, и волосы, и кожа принадлежали мальчику. И еще на этой записке была выведена цифра 50 000 долларов, которую похититель или похитители надеялись получить в качестве выкупа. Увидев все это, дочь Рувима тонко вскрикнула и упала без памяти, а любящий дед буквально на глазах поседел.

Вечером, когда жандармский начальник забрел к хозяину борделя с новыми идеями относительно поисков его внука, тот только отрицательно затряс головой и быстро выпроводил его, говоря, что ему больше не нужна помощь полиции.

На следующий день дело закипело. В доме то и дело появлялись покупатели, прослышавшие о том, что заведение старого Рувима срочно продается. Кабак и бордель в одном здании — удачное сочетание для бизнеса! Предприятие слыло чрезвычайно выгодным, и дверь дома не закрывалась. Покупатели осматривали дом, приценивались к нему, поднимались в комнаты, рассматривали девочек, даже заглядывали в пасть зевающим сторожевым псам, которые продавались вместе со всем хозяйством.

Целый день слышались крики торговавшихся покупателей. Рувим ломил сто тысяч долларов, покупатели предлагали едва ли десятую часть от этой суммы, мотивируя тем, что дом старый, девушки тоже старые и некрасивые, и даже собаки старые. Старый Рувим клялся в том, что дом только что, совсем недавно, построен его отцом, что девушек лучше не найти, все молодые и красивые — как на подбор, а кому не нравятся его псы, тот сам пес поганый!

Наконец кабак был удачно продан приезжему азербайджанцу, который давно хотел открыть в Турции свое дело.

Вот уже два дня в борделе и на кухне никто не работал. Кухня была открыта, но плита стояла холодная, не кипели котлы, испуская волшебный дух вареного мяса. Повар сидел на пороге вместе со старой Ханумой и судачил о неожиданных переменах. Основной предмет разговора сводился к тому, жив ли еще маленький Рувим или уже нет.

Повар тряс жирным подбородком и клялся своей мамой, что нет, в доказательство чему приводил кусок кожи, найденный им на пороге дома.

Старая Ханума говорила, что мальчик жив, а иначе, как можно отдавать такой большой выкуп? За что? Старый Рувим ведь не дурак, он не будет передавать деньги похитителям, пока не увидит своего живого внука.

«Вай-вай-вай! Куда катится наш мир? — вздыхал повар. — Когда еще такое было, чтобы в нашем городе воровали мальчиков! Женщин — да, бывало, что и воровали, но мальчиков…»

Следующее письмо, которое получил старый Рувим, немного ободрило его. Во-первых, в нем был неумелый детский рисунок, несомненно свидетельствующий о том, что мальчик жив, а также новые требования похитителей. Они заключались в следующем. Старый Рувим должен был нанять в порту лодку, посадить в нее верного человека и отправить его с выкупом в море. Там этого человека подберет проходящий корабль. Взамен похитители обещали в тот же вечер открыть место пребывания мальчика. Но, грозно предупреждал неизвестный, если вдруг на корабле увидят, что в лодке больше одного человека или за ней идет полицейское судно, корабль пройдет мимо, а мальчик в тот же вечер простится с жизнью!

Перед старым турком встала нелегкая задача. Лодку он нанял без проблем, и искомая сумма в наличии у него тоже имелась. С этим все было нормально. А вот сам процесс обмена денег на внука представлялся ему очень проблематичным. Кто должен находиться в лодке? И как знать — вдруг похитители заберут деньги, а мальчика не отдадут? Допустим, в лодке поедет сам хозяин. А вдруг бандиты заберут у него деньги, а его самого убьют и бросят в воду? Нет, старый Рувим не хотел рисковать своей жизнью. Доверить дело кому-нибудь из охранников? Они все его двоюродные племянники, люди верные, но вдруг соблазнятся крупной суммой и сбегут в неизвестном направлении, а разгневанные похитители расквитаются за это жизнью его внука? Посылать свою дочь в лодке старый Рувим не мог. Не женское это дело. Да и когда мальчик вернется домой и спросит, где его мама, что ответит ему дед?

«Старая Ханума!» — осенило Рувима. И то, довольно уж она зажилась на свете, пора и честь знать! Пусть пожертвует собой во имя ребенка. С этим предложением он и направился к своей сестре.

Та, узнав об идее брата, замахала руками.

— Да ты что! — заверещала она. — А что, если лодка опрокинется? А как я вернусь потом на берег? А что со мной будет?

Как ни уговаривал ее брат, она не соглашалась ни в какую.

— А если я не тем отдам деньги? А что, если другие меня вниз головой в воду спустят? — возмущалась она.

«И то верно, сестра ведь», — вздохнул Рувим и тяжело задумался.

На кухне забитая работница равномерно шваркала тряпкой по глиняному полу. Туда-сюда, туда-сюда…

— А пусть она поедет! — Старая Ханума указала на девушку.

Рувим изучающе уставился на свою рабыню. И то верно, проку от нее никакого. Деньги, заплаченные за нее, выброшены на ветер. Если убьют ее, никто не пожалеет… Вряд ли она осмелится сбежать. После карцера она такая затурканная, только кликнешь, вся задрожит, как побитая собака. Не осмелится ослушаться хозяина!

— Эй! — Суровым оценивающим взглядом Рувим окинул свою рабыню. — Иди сюда!

Девушка испуганно вздрогнула и, сутулясь, приблизилась к нему.

— Поедешь вечером на лодке, — строго приказал хозяин. — Отвезешь кое-что моим знакомым контрабандистам! Ясно?

Невольница еле заметно кивнула.

«Дело сделано!» — облегчением выдохнул Рувим и немного повеселел. Скоро этому кошмару придет конец! Конечно, теперь у него нет заведения, но зато его обожаемый внук скоро вернется к своей матери и к деду. Как-нибудь они проживут. Старый Рувим опять возьмется за свое прежнее ремесло. Наймет баркас, отчаянных головорезов и выйдет в открытое море вспахивать морскую гладь. Из дальних странствий привезет он себе самых красивых, самых покорных девушек. Снимет небольшой домик поближе к порту и начнет все сначала! Не такой уж он и старый!

Рувим небрежно бросил Хануме на горном наречии, чтобы не поняла рабыня:

— Хорошую одежду ей не давай, пусть наденет тряпье похуже. Ей больше не нужно… — и вышел с кухни.

Если бы, уходя, он оглянулся, то заметил бы торжествующий взгляд угольно-черных, пылающих ненавистью глаз. Взгляд, совсем не характерный для рабыни…

Ночь мягко и незаметно спустилась на землю. Темные волны бились о борт утлой лодчонки, арендованной старым Рувимом у самого бедного рыбака в порту. Пакет с деньгами, аккуратно завернутый в старую грязную мешковину, был засунут под сиденье лодки, старый мотор, натужно чихая, взвыл. Разрезая носом спокойную гладь залива, лодка направилась в открытое море, неумело маневрируя между стоящими на якоре судами.

На берегу остались стоять старый Рувим и его ворчливая сестра. Дочка капитана сидела дома, ожидая, что в любой момент явятся похитители и вернут ей сына. Ханума беззвучно молилась Аллаху, сложив на груди под черной накидкой морщинистые руки, а отставной капитан обеспокоенно поглядывал на ртутные пятна фонарей, рассыпанные вдоль побережья, — не мелькнет ли где черная тень, не увяжется ли кто в погоню за утлой скорлупкой, чтобы спутать карты старому морскому волку?

Но все было тихо. Урчащий звук мотора становился все глуше и тише, превращаясь в тоненькую ниточку, пока не оборвался совсем в безмолвной дали. Две темные фигуры на берегу вздохнули и побрели домой…

Взойдя на порог дома, который еще недавно был его собственностью, Рувим наткнулся на бумажный комок, придавленный камнем, чтобы не унес ветер. С замиранием сердца он поднес листок к глазам. Странно, букв нет, только какой-то нелепый рисунок, напоминающий план.

Тут же был созван домашний консилиум.

— Да это же наш двор! — наконец воскликнул Фазиль, самый сообразительный из четырех племянников. — Вот ворота, вот вход на кухню, вот подвал!

И точно! Рисунок представлял собой довольно неискусный план двора. Жирная стрелка прямиком указывала на вход в подвал.

Депутация, состоявшая из хозяина и его испуганных родственников, трепеща от дурных предчувствий, спустилась по каменным ступеням в подвальное помещение, обычно служившее карцером для провинившихся работниц. В руке хозяина вздрагивал фонарик, отважно прорубая темноту ярко-желтым лучом. Сердце болезненно сжалось, готовясь к худшему.

Далее стрелка на рисунке упиралась прямо в стену подвала. Луч фонаря скользнул по осклизлым камням, с пронзительным писком из-под ног метнулись крысы. Через несколько минут, натужно кряхтя и действуя ножами, как рычагом, охранники открыли обозначенную на плане дверь, которая вела в подземные комнаты дома, не используемые уже много лет. Там, в дальней каморке, и был обнаружен хозяйский внук.

Мальчик сидел на большом холодном камне и играл с огромной крысой, подбрасывая ей ломоть мяса на веревке и резко оттаскивая его назад, когда крыса уже раскрывала жадную пасть, чтобы схватить ароматный кусок. На столе тускло чадила свечка, а остатки еды показывали, что мальчик в заточении не страдал от голода. Он даже не обрадовался, когда за ним явилась толпа взволнованных родственников, — они отвлекли его от интересного занятия.

Мать, взвизгнув, страстно сжала сына в объятиях. Старая Ханума разразилась счастливыми слезами. Охранники ничего не понимали, тупо переводя взгляды с мальчика на рисунок и обратно. Только старый Рувим все понял в одно мгновение!

Его потерявшийся внук ни на минуту не покидал дома! Сколько бы ни искала его полиция, все равно не нашла бы, даже если бы перевернула весь город вверх дном! Внук находился рядом с ним, в каких-нибудь трех метрах, под землей. Толстые стены не пропускали ни звука, и, даже если бы маленький Рувим и вздумал бы звать на помощь, выдувая полную мощь из своих щенячьих легких, то никто бы его не услышал. Похищение было задумано и осуществлено с дьявольским остроумием.

Кто же этот хитроумный обманщик, разоривший старого пройдоху Рувима, оставивший его без гроша на старости лет? Кто же он? Этот вопрос был из разряда тех, которые называют риторическими. Отставной капитан теперь знал ответ на него!

Жанна полной грудью вдыхала свежий ночной воздух. Мотор мирно рычал, увлекая лодку в туманную даль.

Нужно еще немного отойти от берега, пока блестящая цепочка огней не потускнеет, скрытая вечерней дымкой, а затем вновь вернуться в порт. План действий ее был прост: вечерним автобусом она уедет из Трабзона в Сондулак, закутавшись в черную чадру, — случайные попутчики примут ее за женщину из далекой горной провинции, приезжавшую за покупками на побережье. Конечно, в Турции уже давно не ходят в таком виде, но как иначе ей спрятать свое лицо со шрамами, которые отныне являются ее особой приметой?

Из Сондулака каждые три часа ходят рейсовые автобусы на Стамбул. Затем, в Стамбуле, она накупит себе одежды, свяжется с русскими челночниками, приобретет у них русский паспорт или, на худой конец, какую-нибудь турецкую справку о том, что ее паспорт утерян, — и вперед, на родину! Она вернется домой с деньгами, откроет свое дело и заживет припеваючи. Залечит свои раны, и телесные, и душевные. Отныне она будет жесткой и безжалостной со всеми. Она отплатит им сторицей за то, что они сделали из нее сломанную куклу для своих грязных забав… У нее есть на этот счет кое-какие планы!

Разворачивая моторку, Жанна улыбнулась, представив себе обескураженное лицо хозяина, когда тот поймет, что его обвели вокруг пальца. Уголок рта дрогнул — ей вспомнилось, как она в своей каморке строчила записки, а потом по ночам подкладывала на порог перед кухней, чтобы утром их, потея от ужаса, читал весь дом. Улыбаясь, она вспомнила, как, достав из холодильника свежего поросенка (свинину держали там специально для европейцев), она вырезала из его шкуры тот самый полумесяц, который произвел такое ужасное впечатление на чувствительного Рувима.

«Чувства людей — это те клавиши, на которые нужно нажимать, чтобы сыграть нужную мелодию», — подумала Жанна, когда вдали показалась черная громада берега.

И решила, что отныне никому не позволит играть своими чувствами. Она сама будет играть нужную мелодию!

Темный берег, сияя редкими огнями, дрожащими в чернильной масленой воде, как диковинные огненные цветы, стремительно летел ей навстречу. Мрак, облепивший предметы, отступал перед этой женщиной с развевающимися на ветру волосами и жестким бестрепетным взглядом. Отныне Жанна не боялась темноты. Отныне сама темнота должна была бояться ее!