Книга: Убийство по лицензии
Назад: Глава 3
Дальше: Глава 5

Глава 4

Алексею Михайловичу Парнову за последний год тоже не раз хотелось удавиться, но как-то руки не доходили. Бывало, мелькнет в башке шальная мысль: а не послать ли все к дьяволу — и капризно-милую жену Кристиночку, которая уже через полгода совместной жизни обрыдла хуже горькой редьки, и бизнес, и друзей, от чьих лоснящихся жиром физиономий уже воротит, и вообще все — весь запутанный узел забот и обязательств.
Говорят, что лет в сорок или позже у мужчины наступает какой-то переходный возраст, когда ему хочется все изменить, вывернуть всего себя наизнанку и вообще переродиться. В последнее время Парнов чувствовал, что ему хочется того же. Почему? Неизвестно. Просто надоело просыпаться каждое утро, каждое утро пить кофе, есть выверенную поштучно по калориям, здоровую (что не мешало ей быть отвратительно невкусной) пищу, рецепты которой Кристина выуживала из бесчисленных женских журналов. Надоело каждое утро садиться в машину, ехать на работу, дыша гарью автомобильных пробок, целый день изворачиваться, крутиться, лгать, считать деньги.
Нет, деньги считать — штука, конечно, занимательная. Однако со временем начинаешь понимать, что смыслом жизни это занятие быть не может. Точнее, не должно быть. А что тогда? Жена? Дети? Собака, которая минимум два раза в день выводит тебя погулять, а ты за это должен ее охранять от бездомных кобелей и носить за ней палку? Парнов не находил в своей жизни того, что приносило бы ему удовлетворение. Попробовал, как в былые годы, завести себе дамочку на стороне, но через месяц кинул ее с брезгливостью и раздражением — денег требовала постоянно, а чтоб о любви какой или хотя бы о понимании — и речи нет.
Его жена Кристина, которая родилась, когда Парнов уже успешно окончил институт, никаких детей не желала, поскольку страшно беспокоилась о своей фигуре. Фигуру свою она считала не меньшим капиталом, чем доходы своего супруга, а может, еще ценнее — потеряв фигуру однажды, не приобретешь ее уже никогда.
И как вообще он мог жениться на женщине с такими куриными мозгами? Затмение нашло, не иначе. Бывшая фотомодель — этим многое сказано. Полтора часа утром перед зеркалом, полтора часа вечером перед ним же. Остальное время — на кровати с любовным романом в руках, физиономия измазана чем-то красным (фруктовая маска), ноги задраны чуть ли не на люстру — чтобы, значит, во время отдыха не образовывался целлюлит. Во рту — куча фарфоровых зубов, которые она боится сломать и поэтому ест только протертую пищу.
Все ее жизненные интересы ограничиваются одним предметом — ею самой. Муж для нее — обслуживающий персонал, нанятый специально для того, чтобы покупать шубы, драгоценности и изредка вывозить в рестораны. По ночам, когда Парнов вознамеривается ее хотя бы чуть-чуть расшевелить, она безразлично лежит, разметав волосы по подушке, и смотрит в потолок остановившимся взглядом, мучительно соображая, чего бы еще вытянуть из мужа — шубку или бриллиантовое колечко…
Всю их совместную жизнь она называла его пупсиком, капризно вытягивая губки для поцелуя, кокетничала, сюсюкала как слабоумная. Воображала себя самой красивой женщиной в мире и искренне считала, что ее мужу несказанно повезло. Она постоянно жаловалась на скуку. Ей было скучно и дома, и на приемах, и в ресторанах. Ей было скучно в Греции, в Италии, в Соединенных Штатах. Ей было скучно вообще и всегда, за исключением тех самых полутора часов утром перед зеркалом и полутора часов вечером перед ним же.
«О Господи, зачем я на ней женился!» — мысленно вздымал руки к небу Парнов, но при всем при этом он точно знал, что именно такая жена ему и нужна. Зачем? Для веса в деловом мире. Чтобы похвастаться перед друзьями. Чтобы поймать на ней завистливый взгляд другого мужчины, удовлетворенно хмыкнуть про себя — мое! Недаром говорят, что мужчина стоит столько, на сколько выглядит его женщина. Судя по жене, Парнов стоил очень и очень дорого. И именно это ему в ней нравилось.
«И спасибо тебе, Господи, — думал Парнов, — что ты снабдил ее полной оснасткой снаружи и немного недооборудовал внутри — так даже лучше». Его жена хотя бы не стерва, как у других, и не лезет в его дела. А умницы — они хороши только на работе, в домашней обстановке они напрягают хуже любого начальника.
Теперь он почти никогда не смотрел на себя в зеркало. Кому охота созерцать рыхлую фигуру человека с круглым, свисающим над брюками животом, нездоровым цветом бледного лица, морщинистым лбом и залысинами, которые, подобно морским заливам, вдавались в поросль изрядно поредевшей шевелюры. И невеселые мысли приходили ему в голову. Он думал, что еще пяток-другой лет и та же самая Кристина, которая и сегодня об него разве что ноги не вытирает, захочет найти себе кого-нибудь помоложе. А если его бизнес накроется, то это случится намного скорее — не будет же она варить супы и мыть пол со своими трехсантиметровыми, как у вампира, ногтями. И значит… Это значит, что впереди у него — мрак и тоска. Были бы дети, ради кого имело смысл цепляться за эту жизнь…
И глядя на себя сегодняшнего, постаревшего и обрюзгшего, он вспоминал свои молодые годы. Тогда девушки не давали ему проходу, на шею вешались. И какие девушки! Не одну из них Парнов довел до истерики словами: «Прости, дорогая, нам надо расстаться». Не одна рыдала в подушку, вспоминая их горячие ночки. Не одна умоляла вернуться… И всегда ему удавалось выйти сухим из воды. Только один-единственный раз он дал осечку. До сих пор вспоминает об этом с содроганием… Она забеременела. Он сказал, что никаких детей не желает. «И вообще, я не уверен, что это ребенок мой», — бросил он и с тех пор ее не видел. Говорили, что она чуть не кинулась под поезд, но все, слава Богу, обошло его стороной. Как ее звали? Лена, Лиля, Лариса или Лиза, что ли? Такая высокая девушка, умная, довольно привлекательная.
Сейчас, наверное, замужем, имеет кучу детей и о нем вспоминает как об ошибке молодости. Вот если бы она тогда родила, его сыну было бы сейчас лет двадцать с лишним — здоровый мужик. Ну, от армии он бы его откупил, это точно. Пристроил бы в какой-нибудь престижный вуз — Академию управления или там в МГУ на юрфак, их фирме как раз нужен свой юрист. И девочка хорошая у него есть на примете, неплохой была бы ему женой — дочка одного знакомого финансового магната. У нее, конечно, ветер в голове, но это по молодости, обычно это проходит после рождения первого ребенка. А потом бы другие дети пошли, внуки…
«Тьфу, размечтался», — обрывал свои мысли Парнов, машинально чистил зубы и шел в спальню под бок к своей жене, чья кожа, щедро намазанная кремом, в ночном полусвете супружеской спальни отражала свет уличных фонарей.
Да, каким он тогда был молодцом, черт подери!
«А насчет сына надо бы узнать, — думал он, уже засыпая. — Выяснить надо бы насчет сына… Чем черт не шутит…»
И в ту же секунду проваливался в темную бездну сна, без видений и кошмаров.

 

«В этот вечер мне опять хотелось удавиться…»
Тонкие узловатые пальцы с желтой кожей на кончиках фаланг перебирали тетрадные листки. Красный карандаш то и дело зависал над страницами, исписанными мелкими, уложенными вправо строчками. Взгляд темных сосредоточенных глаз под короткими, словно опаленными ресницами быстро скользил по тексту.
Красный карандаш подчеркнул последнюю фразу на последней странице и застыл в воздухе. «В этот вечер мне опять хотелось удавиться».
Так ли это? Что-то есть неверное в этой законченной круглой фразе, что-то фальшивое… И это после целого пассажа о ней — с одобрением ее слов, признанием ее правоты. Во всем тексте красной нитью — «она права, она сказала». А права ли она? То ли она сказала?
Это эпатаж. Фальшь чувствуется с самого начала: да, видела своего милого — и ничего, ну ничего в душе не шелохнулось. Эта девица врет сама себе. Кому же еще врать, как не самой себе? Никто ей не поверит, а сама себе — пожалуйста… А потом, как точка в конце длинного предложения, сообщение, рассчитанное на потенциального читателя, — «хотела удавиться». Эта точка как будто зачеркивает все два месяца почти ежедневной работы. Мол, как ни старайтесь вы с вашими душеспасительными беседами, все равно страдала, страдаю и буду страдать. Потому что мне это нравится — страдать. Потому что в страданиях виноват всегда кто-то, а не ты сама.
Пухлая тетрадка отброшена на стол. Из ящика стола появилась аудиокассета, и зазвучал тонкий, капризный, изломанный ненавистью голос:
«— …А я не хочу, не хочу, чтобы он думал, что может распоряжаться мной как ему вздумается! Почему он считает, что если он мой отец, то имеет право составить расписание всей моей жизни, а я должна его выполнять по минутам? А я не хочу выполнять, не хочу! И всегда буду делать все поперек! Вот ему назло выйду замуж за какого-нибудь мелкого уголовника из провинции и буду демонстративно ходить в тряпье, жить в хрущобе и питаться одними макаронами. Растолстею и буду жирной, отвратительной уродкой…
Дальше шли громкие всхлипывания.
И другой голос, глуховатый, с характерной хрипотцой. Спокойный, мягкий, участливый, но без подобострастия:
— Каким же образом ты станешь жирной, если уже неделю почти ничего не ешь?
— Что, вам уже донесли? — новые всхлипы.
— Конечно донесли, — спокойно звучит в ответ. — А ты что, думаешь, в двадцатом веке принято умирать от голода на улицах? Просто позвонили и попросили угостить тебя чем-нибудь легким.
— Кто звонил, кто? Отец, да? Отец?
— Нет, кажется, кто-то из охраны, — равнодушно отвечает надтреснутый голос. — Но конечно, по просьбе родителей.
Новые истерические всхлипы.
— А я не буду есть, не буду. Пусть они все видят, как я умираю! Пусть видят, как ребра проступают даже сквозь мое платье, пусть у меня выпадут волосы, пусть они чувствуют запах ацетона из моего рта!
— Ну, Лиза, прости за прямоту, но подобное зрелище не доставит никому удовольствия. К тому же запах сигарет, которые ты куришь, напрочь отбивает запах ацетона. Кстати, как ты можешь курить на пустой желудок? Поделись секретом, мне это никогда не удавалось. Тошнит.
Громкое шмыганье носом. Пауза.
— Просто я много пью жидкости. Чай, сок, кофе. Тогда есть не так хочется.
— Ах, значит, все-таки хочется? — в спокойном голосе слышалась улыбка.
В ответ шмыганье усилилось.
— А ты хитренькая, — продолжал тихий голос. — Сок, кстати, ужасно калорийный, семьдесят килокалорий на сто миллилитров. Конечно, выпив его, не растолстеешь, но и с голоду умрешь далеко не сразу. Так что лучше уж действительно кипяченая вода или минералка…
Молчание. Щелканье зажигалки.
— А я давно вас хотела спросить, — звучит молодой голос, всхлипывания исчезли, — почему вы курите трубку, а не сигареты? Это что, приятнее? Или вам кажется, что это красивее?
Легкий вздох. Пауза.
— Нет, это и не приятнее, и не красивее… — Молчание. Пауза. — Просто курение трубки — целый ритуал, а я привыкла к ритуалам. Нужно утрамбовать табак, правильно разжечь трубку, раскурить ее — почти наука. Зато все это очень успокаивает. Раньше, кстати, раскуриванием трубок занимались камердинеры знатных господ, а я делаю все сама. Мне нравится эта церемония. Ты ведь тоже куришь не потому, что тебе очень нравится дым, а потому что это тоже ритуал. Тебе нравится доставать пачку из кармана, искать зажигалку, разминать сигарету, стряхивать пепел. Тебя это отвлекает от проблем, правда?
— Наверное. — Молодой голос звучит неуверенно. — А может быть, мне тоже попробовать трубку? Если она так успокаивает…
Короткий смешок.
— Попробуй. — Пауза. — Но тогда у тебя пальцы будут всегда такие же желтые, как у меня.
Тяжелый вздох.
— Ясно… За удовольствия надо платить.
— Вот именно.
— За курение трубки надо платить желтыми пальцами, за прогулки по Парижу в голом виде — ночью в полицейском участке, за любовь — порезанными венами… Вам платит отец за то, что вы разговариваете со мной. Расплачивается за то, чтобы самому со мной не возиться. А я почему-то всегда плачу за удовольствия по двойному тарифу… А я не могу… Не могу и не хочу…
Новые всхлипывания…»
…Желтый палец уверенно надавил кнопку «пауза» и включил перемотку пленки. Затем кнопка «стоп».
Красный карандаш уверенно выводит на чистом ли-те словесный ряд: «отец», «папаша», «папашка», «папачес». И ни разу — «папа». А о матери вскользь, как будто ее вообще нет или она где-то далеко.
Что ж, поехали дальше…
Снова отжата кнопка магнитофона, звучит спокойный голос с хрипотцой:
«— Кстати, о Париже… И как тебе полицейский участок?
Всхлипывания чуть затихают.
— Нормально. Участок как участок…
— Неужели ноль эмоций? — удивляется голос.
— Ну, не ноль… Но и ничего особенного…»
Снова кнопка «стоп».
…А вот это плохо. Это почти прокол. Беспомощный вопрос: «Неужели ноль эмоций?» — выдает ее с головой. Это ее ошибка, причем важная ошибка. Клиентка не должна знать о том, что кто-то усиленно пытается ее развлечь. Если эта особа почувствует чью-либо заботу и участие, непременно тут же взбрыкнет. И будет долго брыкаться.
Серьезная ошибка. Она расслабилась, подумала — легкий случай. Просто капризная девочка, избалованная любящим отцом. Плюс несчастная любовь, аборт, подонок-возлюбленный от нее отвернулся — и в итоге депрессия, нервный срыв, суицид.
Поначалу ей казалось, что немного развлечений для бедной девочки — и та все забудет. Станет вновь порхать, как беззаботная бабочка, на карнавале жизни. Поездка в Париж была организована именно с этой целью. Так, ничего сложного — красивый парень с сумасшедшинкой в глазах, подпольный тату-салон, ночная прогулка по набережным, полицейский участок. Все было организовано, как всегда, чисто. Клиентка не догадалась, что ее приключения были четко спланированной операцией. Кандидатуру Марата (или Макса, как называет его Елизавета в дневнике) отбирала лично Раиса Александровна. Высокий француз с черными живыми глазами, профессиональный актер. Искусный в любви, тактичный в жизни — о нем у фирмы «Нескучный сад» были прекрасные отзывы. Уже не одна стареющая мадам из России забыла свою грусть-тоску в его утонченных объятиях. Но в этом деле случился прокол. Наверное, этот смазливый французик оказался слишком прост для Лизы, хотя и сработал он гладко.
Желтоватые пальцы вновь зашелестели бумагой… Отчет Марата Монриво был аккуратно подшит в папку с личным делом Елизаветы Д. Полное описание всех восьми дней (три дня непосредственного обслуживания плюс пять дней подготовки заказа) и смета. Кроме того, заключение исполнителя о психическом состоянии клиентки. Ну и конечно, почасовое описание заказа…
…Они будто случайно познакомились в аэропорту, она взяла по ошибке его чемодан, а он — ее. Можно представить ее изумление, когда в номере гостиницы «Людовик XIV» она вывалила на постель ворох порножурналов и секспринадлежностей — плетки, наручники, кожаные ремешки и искусственные фаллосы. Конечно, она сразу позвонила в аэропорт и потребовала отыскать свой багаж. Настроение у нее было хуже некуда, даже слезы навертывались на глаза. Она только две недели как из больницы, приехала развеяться, а тут такие мелкие каверзы. Она не догадывалась, что эта случайность была тщательно подготовлена.
К вечеру ей сообщили, что багаж найден. Лиза взяла напрокат машину и помчалась в Орли. И надо же такому случиться, чтобы на скоростном шоссе шел какой-то ремонт. Ей пришлось резко затормозить, и кудрявый придурок на черном «ситроене» выпуска, наверное, прошлого века воткнулся прямо в зад ее машины (это был Марат Монриво — рояль в кустах). Конечно, ее это не взволновало, ведь машина-то застрахована в бюро по прокату, но почему-то в тот день обычные мелкие неприятности выводили ее из себя. Она выскочила из автомобиля и от души наорала на него. А он — на нее. Так они стояли посреди скоростного шоссе и орали друг на друга. Она — на русском нелитературном, он — на французском, хотя мог бы и на русском (дамы из России в постели часто не стеснялись в выражениях). Дорожные рабочие любовались этой сценой с тихим изумлением. (Они были проинструктированы.)
Пришлось ей бросить машину и голосовать на шоссе. Но никто не хотел подвозить странную девушку со спутанными льняными волосами, в мятом костюме — у нее был вид, не внушавший доверия добропорядочным парижанам. Наверное, проститутка, думали они. Потом ее все-таки подобрал какой-то толстый негр, ни слова не говоривший ни на одном языке мира, кроме тридцати слов племени мумба-юмба. (Отчет негра на чистом французском языке прилагался.)
Он явно не понимал, что ей нужно. Тогда Лиза изобразила руками летящий самолет, закричала «ту-ту» и попыталась жестами объяснить, что ей нужно в аэропорт. Негр радостно закивал «ту-ту, ту-ту», а потом свернул на боковое шоссе и попытался ее изнасиловать. Она обломала об его лицо все ногти, испачкав свой светлый костюм негритянской кровью. (Здесь же прилагался счет из больницы на оплату укола от столбняка и перевязки раненого негра.) Ей удалось вырваться и выбежать на шоссе, но сумочка с деньгами и с кредитками осталась у насильника.
К счастью, ее подобрал рейсовый автобус, шедший в аэропорт. (Автобус был запланирован планом операции, но все-таки за ним следовала машина сопровождения на случай каких-либо форс-мажорных обстоятельств. Естественно, прилагался счет за прокат автобуса, машины сопровождения, счет на оплату двум охранникам и десяти пассажирам автобуса из расчета двухсот пятидесяти франков в час.)
— Мадемуазель, вы ранены? — участливо спросил ее водитель автобуса.
Но Лиза так устала, что все французские слова вылетели у нее из головы. Она едва лишь смогла сквозь слезы пробормотать:
— Нон, нон.
Водитель автобуса был так же участлив и в аэропорту, когда сдал Лизу на руки полицейскому как отказавшуюся платить за проезд. (Отчет шофера был совсем короткий — строчки три, не больше. Однако он особо подчеркнул слезы в глазах клиентки, оторванный рукав пиджака и пятна крови на лацканах.)
Жандарм выслушал сбивчивую речь русской мадемуазель, в испуге мешавшей французские, английские и русские слова, и отвел ее в отдел, занимающийся потерянным багажом. Там Лиза «совершенно неожиданно» лицом к лицу столкнулась с тем самым придурком, который разбил ее машину на шоссе. Не выдержав всех событий последнего вечера, Лиза набросилась на него с кулаками и излила свою измученную душу, стукнув пару раз его кулаком. Впрочем, эти удары были совершенно безвредны, в отличие от ее ногтей. Надо ли говорить, что ее ненависть к придурку со скоростного шоссе усилилась, когда она узнала, что именно ему принадлежит чемодан с секспринадлежностями, оставшийся, кстати, в разбитой машине.
Служащие аэропорта отказались выдать Лизины вещи, потребовав взамен чемодан Марата. Лиза, рыдая, долго объясняла им на смешанном французско-нижегородском диалекте, что она попала в аварию вот из-за него — она тыкала пальцем в Марата, а тот оценивающе щурился на нее (он думал, что на этот раз его работа будет легкой и приятной. Эта русская молода и недурна собой, ее только нужно переодеть и немного отмыть.). Лиза объясняла, что ее пытался изнасиловать негр, у нее украли документы и кредитки, и добилась того, что служащий аэропорта с нездоровым огоньком в глазах спросил ее:
— Иснасилафать… Кес ке се?..
Только к глубокой ночи недоразумения разъяснились. Была приглашена стюардесса с московского рейса, которая наконец внятно растолковала присутствующим, что произошло. Услышав родную речь, Лиза немного успокоилась. Галантный кавалер Марат предложил съездить за чемоданом на его машине. Поскольку ее кузов был сделан из пятимиллиметровой бронебойной стали довоенного выпуска, она оказалась несравненно прочнее, чем прокатное барахло Лизы.
Когда они прибыли на место аварии, то оказалось, что разбитую машину уже увезла полиция. Поиски местного отделения жандармерии затянулись до утра. Утро Лиза и Марат встретили на деревянной скамеечке полицейского отделения, так как ночью ни разбитые машины, ни их багаж не выдаются… Утро было прелестным. Щебетали птички, цвели фруктовые деревья, местные ажаны неторопливо крутили педали своих велосипедов, направляясь на работу. Грязная, измученная бессонной ночью Лиза уже даже не скулила от отчаяния, а просто сипела, как гусыня. Марат держался молодцом (еще бы, ему за это неплохо платили).
Только часов в десять, после обычных формальностей, контрольных звонков в контору и составления протокола, им милостиво согласились выдать чемодан с секспринадлежностями. Составляя опись вещей, Марат, мило смущаясь, объяснил Лизе, что это не его вещи. Он вообще-то такими вещами пользуется крайне редко, но его московский друг попросил его привезти их ему, поскольку в вашей стране большой дефицит на подобную продукцию. Слово «дефицит» Марат произнес по-русски. Служащие-де просто перепутали чемоданы двух рейсов — и вот итог…
Бюрократическая волокита была почти закончена, когда на прощанье любезный полицейский попросил Лизу показать ему паспорт. Лиза принялась было опять плакать, путано объясняя про негра на шоссе, сумочку с документами и кредитками. В итоге был составлен еще один протокол о нападении и попытке изнасилования, опять пройдены все формальности и лишь после этого сладкая парочка была отпущена с миром.
Не более чем через час (с заездом в Орли) Лиза, уже отмытая, чистенькая, успокоившаяся, тихо сопела носом на подушке своей роскошной кровати позапрошлого века в двухместном номере гостиницы «Людовик XIV». На соседней подушке мирно выводил носом замысловатые рулады Марат Монриво. Как симпатичный француз оказался на соседней подушке, сама Лиза помнила как-то плохо. Скорее всего, он просто остался, не спрашивая ее разрешения. И если вы думаете, что после этой такой насыщенной событиями ночи они были в состоянии заниматься чем-либо иным, кроме как сопеть носом, вы жестоко заблуждаетесь.
Только под вечер Лизе удалось разлепить глаза. Если бы не мощный зов пустого желудка, то и вторая ночь на французской земле была бы для нее столь же малопродуктивной. Марат уже побрился, принял душ и заказал ужин в номер. Лиза подумала было, какого черта он здесь распоряжается, но выгонять его почему-то не стала. Они заново познакомились, выпили шампанского (настоящего, а не советского) на брудершафт. И Марат предложил Лизе немного подразвлечься за его счет, поскольку он будто бы чувствовал себя немного виноватым в ее вчерашних злоключениях. Лиза, не имея ни наличных денег, ни кредиток, согласилась на его предложение, хотя не слишком охотно. Максимум, чего она ожидала от француза, — разве что чашечку кофе в кафе на бульваре Распай и добропорядочный секс в гостинице.
Но Марату все же удалось удивить богатую русскую. Когда почти стемнело и море огней затопило черно-желтую чашу Парижа с грозно торчащим над городом указательным пальцем Эйфелевой башни, они сели в доисторический драндулет Марата и отправились в Версаль. Слишком долго можно описывать, как они пробирались в сияющий огнями дворец, обходя все опасные места, оборудованные суперсовременной сигнализацией (вопрос о получасовом ее отключении принимался на самом высоком уровне в министерстве культуры Франции при активном содействии посла Соединенных Штатов Америки). В конце концов, когда их одежда была уже почти в клочья разодрана шипами аккуратно подстриженных кустов, им удалось, вырвавшись из зеленого лабиринта, проникнуть во дворец.
Лиза побывала когда-то в Версале с экскурсией, но, конечно, не ночью. К тому же тогда наличие экскурсионной группы и бубнящий голос гида напрочь лишали это место присущей ему романтики. Но теперь… Наедине с приятным французским парнем с такими живыми глазами, в порванной одежде…
А он знал дворец как свои пять пальцев. Немного подсуетился, куда-то сбегал — и вот на дубовом столе с резными ножками появились свечи в старинных медных подсвечниках, ценнейший севрский фарфор с мелкой сеточкой трещин, под которой куртуазно изгибались в поклоне галантные дамы и кавалеры. Загорелся электрический огонь в камине, нарядные бокалы из хрусталя засверкали отраженным пламенем свечей. Не хватало только музыки, но ее частично заменяли звуки ночного сада, врывавшиеся сквозь ажурную решетку окна.
(Главный сценарист фирмы «Нескучный сад» особенно настаивал на фантазии ре минор Моцарта, презрев всевозможные ритурнели и контрдансы. Однако существуют всякие досадные технические накладки, которые даже фирма «Нескучный сад» не может предугадать. В данном случае Марат вместо Моцарта захватил с собой какую-то левую кассету с рэпом, о чем благоразумно «забыл» упомянуть в отчете.)
Ночь любовных утех на той самой постели, где некогда предавались изысканным наслаждениям сам король Солнце и его многочисленные фаворитки, полностью вознаградила Лизу за внеплановое знакомство с Маратом и все перипетии прошедшей ночи. Только под утро они выбрались из дворца, почти влюбленные друг в друга.
Третий день пребывания Лизы в главном городе мира, как говорят французы, прошел традиционно — любовники отсыпались, чтобы вечером быть готовыми вновь ринуться в бой. Ни слова не говоря, Марат привел Лизу в тату-салон, где угрюмый мексиканец с сальными волосами часа два водил по ее обнаженному телу шелковистой колонковой кисточкой. В результате он сотворил на белой коже русской невероятной красоты узор из листьев, цветов, змей и экзотических плодов. Аналогичный узор украшал и тело ее партнера (над ним трудился другой мексиканец), но только в его мужском орнаменте змеи были заменены тиграми.
После этого и началась та самая прогулка по Парижу в голом виде, завершившаяся в полицейском участке. Симпатичный ажан благосклонно оглядел стройную фигуру нарушительницы закона и запер ее в камере. Лизе пришлось остаток ночи провести на жестких досках в обществе толстой уругвайки в засаленном пончо (гонорар — пятьсот франков за ночь в полицейском участке) и полоумной польской проститутки с косящими в разные стороны глазами (она взяла дороже — семьсот франков, очевидно, за белую кожу и косые глаза). В участке было ужасно душно, отчего змеи и фрукты на теле размазались, и Лиза стала попросту грязной. Она лежала без сна, принюхивалась к лежащим рядом сокамерницам и горько думала: «Я всегда считала: парижанки, парижанки… А они воняют так же, как и наши. Пот с дезодорантом — фу! И блестят, как будто салом намазанные». И ей отчего-то захотелось домой.
Лишь утром заключенной дали помыться и привезли одежду из гостиницы. Потом собрались было отпустить, но выяснилось, что денег на штраф у задержанной нет, а Марат куда-то запропастился по дороге… Лизу задержали еще на несколько часов, требуя поручителей, но она, как назло, не могла вспомнить ни одного телефона из своих парижских знакомых, а в одежде из трав и змей, которую ей нарисовал угрюмый мексиканец, к сожалению, не были предусмотрены карманы для записной книжки.
Ее приключения в парижском участке закончились как-то странно. Ей вернули потерянную на шоссе сумочку. Но без кредиток, без денег и без документов, зато с записной книжкой — очевидно, тот сладострастный негр оказался порядочным человеком и сдал вещи пассажирки в полицию. Лизу отпустили. Она вернулась в гостиницу, но там не оказалось ни кейса с секспринадлежностями, ни его симпатичного владельца. К тому же исчез и Лизин чемодан с шиншилловым манто, которым она намеревалась похвастаться перед парижскими друзьями в театре «Жимназ» (манто из шиншиллы оказалось премиальным даром Марату Монриво за работу). Портье требовал у странной русской оплаты двухместного номера, мотивируя тем, что ее мсье, выезжая с вещами, обещал, что за номер заплатит мадемуазель.
Назревал скандал. Лиза что-то испуганно лепетала. Портье грозился вызвать полицию. (За скандал ему хорошо заплатили.) На девушку в помятой одежде подозрительно косились пожилые семейные пары из Нью-Йорка. Лизе удалось спасти положение тем, что она отпросилась на секундочку в туалет, а сама выскользнула через кухню отеля на улицу.
Далее начались не запланированные сценарием приключения. Правда, за клиенткой постоянно следили нужные люди, дабы защитить от настоящих, а не придуманных неприятностей, но от этого ей было ничуть не лучше. Одной Лизиной подруги, которая училась в Парижском университете, не оказалось дома, другая уехала с мужем в свадебное путешествие, у третьей просто не отвечал телефон. Имелись еще какие-то адреса в записной книжке, но денег на такси не было, а пешком Лиза идти больше не могла.
Начал накрапывать дождь, похолодало. Лизе зверски хотелось есть, ее била мелкая дрожь. На скукоженную от холода девушку со слипшимися мокрыми белыми волосами удивленно посматривали прохожие, но помощи не предлагали. «Сволочи, — решила Лиза. — Вот у нас бы…» И пошла искать русское посольство.
В посольстве ее выслушали, посочувствовали, обещали все проверить и попросили прийти на следующий день. Тут Лиза не выдержала. С ней случилась истерика. Размазывая по лицу слезы, она орала, она требовала! Заявляла, что она дочка самого Дубровинского и если они ей не помогут, то ее отец всех их уволит к чертовой бабушке — таким образом она применила запрещенный самой себе прием, за который потом было зверски стыдно.
Имя отца оказало привычное магическое действие. Уже глубокой ночью ей выдали дубликат утерянного загранпаспорта и билет на ближайший самолет. Утро следующего дня Лиза встречала в Шереметьеве. В Москве, несмотря на апрель, моросил мелкий дождь, переходящий в снег, а Лиза была без шиншиллового манто, в одном габардиновом костюмчике от Валентино. Но это не имело уже никакого значения. Она была дома!..
…И после всего этого она говорит: «ноль эмоций!», «ничего особенного!»
Назад: Глава 3
Дальше: Глава 5