Глава 3

Инвентарный номер 45 АЕ

ЛИЧНОЕ ДЕЛО ЕЛИЗАВЕТЫ Д.

«Когда мне было лет шесть (мы тогда жили в маленьком городке при заводе, где отец работал главным инженером), я решила уйти из дома. Помню, как сейчас, надела свое лучшее голубое платье с оборками и клоунами, вышитыми на нагрудном кармане, взяла любимую немецкую куклу с оторванной рукой, в бархатном комбинезоне и вышла из подъезда, твердо решив никогда не возвращаться обратно. Я ненавидела свой дом. Я уже тогда ненавидела свой дом. Каждый день, каждую секунду я мечтала уйти из него. Хотела стать взрослой и иметь деньги. Чтобы купить билет на самолет и улететь в Африку. И жить там среди негров, помогать им выращивать маис и бататы, стать черной и кудрявой, как они.

Как назло, у меня были льняные волосы и противно голубые глаза. Взрослые умилялись, делая комплименты моим родителям: «Ах, какой ангелочек, какой же красавицей будет ваша девочка, ах, какие у нее мягкие волосики, как у купидона!» Они доводили меня до истерики своими «волосиками». В один прекрасный день я достала из маминой корзинки со швейными принадлежностями портновские ножницы и откромсала свои льняные кудри, больше напоминавшие паклю. Они упали на пол, и я стала похожа на одного из детдомовских ребят, которыми меня иногда пугал отец. «Смотри, — говорил он, — это дети без родителей. Если не будешь слушаться, мы с мамой отдадим тебя в детский дом, и тогда ты тоже останешься без родителей. Тебе обстригут твои прекрасные льняные кудри и наденут коричневое платье с черным фартуком. И ты будешь носить это платье, пока не вырастешь. Поэтому веди себя хорошо, Лизонька». Я тогда еще боялась остаться без родителей и поэтому старалась вести себя хорошо.

А потом я подумала, какого черта… Может, так будет даже лучше? Детдомовские обчищали близлежащие вишневые сады и жгли костры над речкой. Они никого не боялись. Летом детдомовские мальчишки воровали на рынке семечки, набивали ими карманы и бродили по городу, а с их подбородков гроздьями свисала черная шелуха. И еще они без разрешения купались в речке, ныряли солдатиком с крутого берега и по полдня не вылезали из воды. Даже у детдомовских девчонок были короткие стрижки, и им не нужно было каждый день до боли и слез расчесывать их прекрасные льняные волосы. И глаза у них были черные, карие, серые, какие угодно, только не голубые. Короче, я им завидовала.

А потом я разбила дорогую вазу, подаренную отцу заводским профкомом. И подумала: чего я вечно трясусь?.. Нет, конечно, я не сразу так подумала. Сначала я попыталась замести следы и по малолетству не придумала ничего лучшего, чем спрятать осколки под ковер, причем прямо посередине комнаты. В центре ковра поэтому образовался горб. И тогда я представила, как меня будут ругать… Может быть, даже шлепнут.

И так мне тошно стало, что я подумала, какого черта… Надела лучшее платье, взяла куклу в бархатном комбинезоне и ушла из дома. Мне казалось, что вот такая, без льняных кудрей и в красивом платье, я смогу понравиться неграм и они станут со мной дружить.

Мне удалось добраться только до железнодорожного вокзала. Прохожие удивленно косились на мою общипанную голову. На вокзале я пробралась в самый дальний угол зала ожидания и стала дожидаться какого-нибудь поезда, который отвезет меня к самолету, отправляющемуся в Африку. Я тогда уже знала, что сначала нужно ехать на поезде, а только потом лететь на самолете — так мы добирались летом в Москву, к бабушке.

Потом я заснула и меня обнаружила уборщица. Она безжалостно выволокла меня из угла и отвела в милицию. Она думала, что я детдомовская. В милиции меня спрашивали, как меня зовут и кто мои родители, но я по-партизански молчала (я и теперь стараюсь молчать, когда спрашивают, кто мои родители). Потом появилась мать в слезах и отец с дергающейся щекой. И забрали меня домой. И все время спрашивали, кто меня так безобразно обстриг. А я молчала. Так и не дождалась меня моя Африка и мои негры, мирно возделывающие поля с маисом и земляными орехами вблизи глиняных хижин под пальмами.

Кстати, в Африке я побывала в прошлом году. Купили мы тур на сафари в Кении и двинулись туда всей нашей компанией. А счет на семь человек послали папаше моему по факсу. Когда Вовка шепнул служащим турагентства, кто мой папочка, они чуть ли не прослезились. И порхали вокруг меня, как тропические бабочки вокруг диковинного цветка. Все это было противно до ужаса. Тогда мы с Вовкой в первый раз и поссорились. Он меня назвал дурой и истеричкой, а как я его, не помню. Думаю, я не выбирала слов. Но тогда все это были только цветочки, а теперь — ягодки, теперь мы с ним поссорились по-крупному.

Опять мои мысли куда-то уносит… Не могу писать обо всем последовательно. А Раиса говорит, что я должна стараться записывать все по порядку, тогда, как она удачно выразилась, «происходит реструктуризация мироощущения». Круто сказано? Мне, с моим неоконченным Оксфордом, подобные умствования недоступны. Но Раиса — это не то, что я. Раиса — это голова. Даже две головы, и причем обе жутко умные. Даже если бы у нее был такой папашка, как у меня, то он бы плясал под ее дудочку. Как крысы у гаммельнского крысолова, и при этом даже был бы счастлив.

Ведь Раиса может заставить кого угодно плясать под свою дудку. Если даже ее отправить в логово к медведям, то через пару дней они усвоят у нее правила этикета не хуже английских лордов и будут отличать вилку для рыбы от вилки для салата. Не вставая с кресла, Раиса движением мизинца заставляет преобразиться всех вокруг и делает это с такой легкостью, как будто превращать бесформенные бурдюки, наполненные комплексами, в приличных людей — это то, ради чего Господь Бог направил ее на землю. Посмотрим, удастся ли ей из меня что-нибудь сотворить. Но даже надеяться на это мне лень.

Так вот, долгожданная Африка оказалась скучнейшим местом. Ничего особенного. Грязь, тучи мух и всяких ползающих тварей. В гостинице холодина — кондиционеры надсаждаются, а на улице липкий зной. И негры меня разочаровали — целыми днями клянчат доллары. И не слова по-русски, кроме «сасиба» и «драстуте». И пальм там слишком много, я уже сыта ими по горло, до тошноты. В общем, Африка — это даже намного хуже Москвы. Короче, не очень здорово, когда детские мечты сбываются. Лучше бы они оставались мечтами.

Раиса говорит, что не стоит строить прекрасные воздушные замки, чтобы не постигло разочарование. И я на своей шкуре испытала правоту этих слов.

К ней меня, как ни странно, направил не кто иной, как мой дражайший папачес. Принес визитку с адресом и бросил небрежно, как будто своему шоферу: «Завтра поедешь, я договорился». Нет, что я, вру, конечно, он не бросил, он даже говорил со мной с лисьей вкрадчивостью (такую же вкрадчивость я как-то наблюдала у одного престарелого гомика-балетомана, с которым меня познакомил Вовка. Забавный тип оказался! Придурок еще тот, но такой, знаете ли, душка… Ну, об этом потом.). Да, я тогда порезала себе вены и лежала в Склифе, в отдельной палате. Ну там… цветы, фрукты, телик, музон и куча ящиков с такой печальной музычкой «пи-пи-пи», и зеленая такая штучка по экрану как бешеная скачет. От одного этого «пи-пи-пи» свихнуться можно. Вот лежу я, трещину на потолке разглядываю и думаю: почему я не трещина? Была бы я черной трещиной на белом потолке в больничной палате, мне бы намного лучше было. Намного… Или, например, была бы расплывшимся пятном чая на столе, и как бы мне тогда легко и спокойно было… Эх, дура, надо было вены не на запястье резать, а у локтя, тогда бы наверняка…

А тут еще отец является. И говорит: «Я этого типа заставлю землю есть за то, что он с тобой сделал». А я ему: никто, мол, со мной ничего не делал. И не в этом типе, то есть в Вовке, собственно, дело. Просто жить мне не хочется, потому что жить мне незачем. Конечно, ничего я ему не объясняла, потому что говорить об этом просто невозможно, это надо без слов понимать. Не все, конечно, так, без слов, могут. Из моих знакомых только, пожалуй, одна Раиса. Но ведь он, папаша, мой ближайший родственник, кажется, обязан…

Ну, короче, заставил он меня к Раисе поехать. Мол, она — психотерапевт и, кроме того, людей развлекает. Ну, мне тогда все абсолютно параллельно было. Психотерапевт или просто какой-нибудь псих — какая разница. Равнодушие к жизни просто жуткое, даже если бы небо на землю упало, я и тогда бы даже не поморщилась. Ну, думаю, съезжу, лишь бы отец заткнулся. Разговаривать там ни с кем не буду, пусть вокруг меня попрыгают. Повозятся, поахают да и отвалят. Косячок с собой захватила (мне его Лилька тайком сунула, когда приносила цветы от наших — настоящая подруга была бы, если б не такая стерва). Хотела перекурить перед разговором, чтобы потом все — по фиг.

Иду, думаю, Раиса — это какая-нибудь баба в белом халате и в очках, будет про мою сексуальную жизнь выпытывать, умные рожи корчить и дедушку Фрейда надо не надо цитировать. Нет, смотрю, сидит эдакая старушенция в кресле, трубочку покуривает. Это я уже потом разглядела, что она никакая не старушенция, просто она… Ну, имидж у нее такой, что ли. Нет, имидж — это слишком модное слово. Просто она как будто отдельно от собственного тела живет, будто оно для нее ничего не значит. С ней разговариваешь, а вроде как с бесплотным духом общаешься — мудрым, всезнающим. Странная, если так посудить. Не от мира сего. Личной жизни, естественно, никакой, кто на такую польстится. (Все это, конечно, Раиса рано или поздно прочитает, но мне плевать. Не нравится — не читай. Впрочем, ей-то, конечно, на все это плевать еще больше, чем мне.) Нет, опять не то говорю. Она-то как раз от мира сего. Она все знает, людей насквозь видит, как саму себя. Просто впечатление такое, будто не она зависит от мира, а мир от нее, а она сверху на всех смотрит и улыбается своей жуткой улыбкой — не улыбка, а трещина на лице.

И вот сидит она, такая спокойная до безобразия, сидит себе, трубочку покуривает. Молчит. Что-что, а молчать она умеет. Сидит, на меня не смотрит, то на огонь взглянет, то в окно, любуется падающим снегом. И я за ней тоже то на огонь пялюсь, то в окно, как там метель с ума сходит. Она свою трубочку закурила, ну и я сигаретку достала. И так мне почему-то спокойно стало, хорошо… Хорошо оттого, что меня никто не достает, не расспрашивает, не упрекает, не просит, не уговаривает. Короче, я у нее тогда часа два просидела. Потом уже, когда за мной охрана приехала, она мне руку протянула и сказала просто, будто мы сто лет знакомы: приходи, мол, еще. Ладно, говорю, приду. А когда? Дня через два приходи, говорит. Голос у нее такой странный, тихий, надтреснутый, хрипловатый от курения, запоминается сразу. Для актрисы такой голос — дар Божий. Я же в театральном одно время училась, кое-что в этом понимаю.

Потом мы с ней постепенно начали разговаривать. Так, ни о чем. Она ко мне в душу не лезла, да я ее туда особо и не пускала. Болтали как попутчики в поезде. И говорили-то вроде больше о мелочах. Но так от наших посиделок у меня внутри все успокаивалось, что даже одно время страшно стало — не гипноз ли. Нет, не гипноз, я проверяла. Раз встречу пропустила, другой. Хочу — иду, хочу — не иду, короче, никакого зомбирования, это точно. Это уже потом я ей стала рассказывать про детство, про папашу, про Оксфорд, как я оттуда сбежала, да про театральный, про неудачную беременность от одного мерзкого типа, потом про другую и аборт (это уже от Вовки). И про родителя с его делами всякими, про его миллионы (или миллиарды — кто его знает) нахапанные, про его пассию шестнадцатилетнюю и про то, как он у меня обыски устраивал, белье перетряхивал, когда наркоту искал. И еще всякого дерьма навалом — и откуда что взялось, когда накопиться успело за мои-то двадцать три с хвостиком?

И о том рассказала, как отец меня всех денег лишил, чтобы я, значит, дома сидела и пай-девочкой была. И про друзей своих выложила, что я у них вроде как дойная корова, чтобы по кабакам всех водить и платить за всю честную компанию. Да мне на деньги плевать, мне их не жалко, не нужны они мне совсем, но только обидно, когда даже приличные парни рядом со мной альфонсами становятся. Сами пьют, еще и приятелей приглашают: мол, Лизка Дубровинская за всех заплатит, ей что, у нее папа — Дубровинский. Как, тот самый Дубровинский? Да, тот самый. Неужели тот, который?.. Да, именно тот! И сразу уважительно-оценивающие взгляды в мою сторону — что с нее можно поиметь? Я, когда помоложе была, ужасно этого стеснялась, думала, что они оценивают мою личность, что я сама по себе представляю. Может, я обыкновенная пустышка, так, папина дочка, девочка-ромашка. Теперь-то я поняла, что им всем на меня глубоко наплевать. И мужикам, и бабам. Им наплевать вообще, есть ли я на свете, хорошо мне или плохо, жива или уже померла, лишь бы их коктейль «белый русский» был оплачен. А уж тем более им неинтересно, что там у меня внутри и есть ли что, кроме имени, или так, торричеллиева пустота.

Единственный, кому до меня есть дело, это, как ни странно, мой папаша. И наверное, Раиса. Нет уж, хватит ходить в розовых очках. Раисе небось наплевать с высокой колокольни, просто ей платят за то, что она со мной возится. Сколько — не знаю, но достаточно, чтобы не казаться равнодушной. Хотя, конечно, она молодец, хотя бы не дает мне понять, что ей все до фонаря.

А папачесу я не безразлична только лишь потому, что я один из главных персонажей скандальной хроники. Мол, дочка Дубровинского — душа московской богемы, пошла туда, сделала то-то, спала с тем-то, платье у нее от Галиано, а под платьем-то у нее ничего нет, поскольку не любит она носить это, — и откуда узнали, сволочи? Трепанул, наверное, кто-нибудь из наших. Продал ни за что, за интерес.

А сколько он мне женихов подыскивал! Штук пятьдесят, не меньше. Чуть арабского шейха не подсунул. А к этому арабскому шейху я выплыла в нижнем белье и наврала, что это наша русская национальная одежда. Охрана угорала! Шейх — как его звали, не помню, что-то вроде Али-Ахмед-Абдулла-Юсуф-Бахтияр-Шестнадцатый или что-то вроде того, — глаза выпучил и сбежал, теперь старается больше не посещать нашу страну даже для налаживания деловых контактов. Наверное, он представил меня в «русской национальной одежде» на верблюде среди барханов или на официальном приеме с саудовским султаном — и ему поплохело.

Ну, кроме шейха, еще по мелочи, всякие бизнесмены были — и наши, и импортного разлива. Те надеялись на хорошее приданое и деловые связи отца, а на что отец надеялся — не знаю. Не мечтает же он стать дедушкой, уйти на заслуженный отдых и нянчить внуков. Да я бы ему такого удовольствия и не доставила. Не в моем это характере, заняться воспроизводством Дубровинских и похоронить себя среди пеленок, распашонок и бутылочек с молочной смесью. Нет, я еще докажу и себе, и всем, что я кое на что способна.

А Раиса говорит — надо мне тоже на всех плевать, на то, что обо мне думают. Главное, чтобы самой ощущать собственную силу, тогда ее поймут и заметят другие. Не знаю, не знаю… Что до моего отца, то у него своей силы навалом, ему на чужую наплевать! Он если у кого силу почувствует, ему того человека в бараний рог согнуть хочется. Просто чтобы не выступал в случае чего. А всякие сантименты — в сторону.

И говорит, зачем шуметь и требовать того, что можно прийти и взять молча. Я ей отвечаю, что по-тихому берут только воры, а свободу нужно завоевать. А она мне — зачем завоевывать то, что уже есть внутри тебя. Свобода, мол, не дается кем-то и за что-то, это внутреннее состояние. Свободы нет тогда, когда ты стремишься делать все назло, поперек — это значит, что ты зависишь от того, кому стараешься насолить. Это показатель того, что ты не свободен. А я ей говорю: а если мне хочется делать так, а если мне нравится? Значит, говорит она, ты сама ограничиваешь свою свободу, боишься ее, она тебе не нужна. Вот когда ты не захочешь так поступать, тогда ты и почувствуешь, что внутренне освободилась, стала сильнее.

Короче, иногда ее заносит, начинает умничать. Чувствую, что-то правильное глаголет, да только все это вроде ко мне не относится. Просто скучно, и все. Тоска зеленая. Если кто думает, что это из-за Вовки, то это совсем не так. Я про него уже сто лет как забыла. Не забыла, конечно, так, чтобы совсем. При случае неплохо бы смазать по физиономии. Да если хотите знать, у меня после Вовки уже был один тип. Как зовут-то… Не помню, что-то такое революционно-рабочее, не то Макс, не то еще как-то. Это вообще-то в Париже было, когда я на три дня летала развеяться.

Париж, между нами, девочками, — тоже скука смертная. И народ скучный, сплошные «пардон», «мерси» и бесконечный кофе в забегаловках. Только Макс меня немного развеял — мы с ним слегка развлеклись. Его знакомый тату-художник раскрасил нас красками по голому телу, одежду нарисовал. Так мы с ним и дефилировали по ночному Парижу в голом виде, благо тепло было. Нас потом в полицейский участок забрали, а Максик наврал, что мы из рекламного шоу одного универсального магазина.

А Вовку я видела недавно, сидел с какой-то попсовой певичкой в «Планете Голливуд». Она, конечно, посмазливее меня, но ведь штукатурка так и сыплется и небось дура дурой. Как и те девицы, которые у него до меня были. Особенно та престарелая тетка, которая мне скандал устроила и даже драться полезла. Смотрю на Вовкин сизый подбородок и ничего не чувствую. Ну ни капельки. Думаю — неужели из-за этого типа с челюстью бультерьера у меня раньше сердце где-то ниже пояса трепыхалось? А теперь и не шелохнется! Значит, права была Раиса — надо посмотреть на него глазами постороннего человека, чтобы убить это чувство в себе. По капле выдавить из себя раба. Стать выше на голову. На чью только голову?..

В этот вечер мне опять хотелось удавиться!»