Глава 18
КОНЦЫ С КОНЦАМИ… ВОЗВРАЩЕНИЕ
— Слушай, а зачем тебе кресло прокурора? — Дамир отряхивал брюки и хитро, доброжелательно улыбался. — Сядь на милицию. Сразу после выборов. А?
— Вы хотите иметь своего человека? — насупился Петров. — Какова цена?
— Ну, не бутылка водки, веришь? Федя, подавай машину… Чё стоишь? Так как?
— А никак, — ответил Кузьма Григорьевич. — Мы с вами по разные стороны баррикад. Нам не по пути. То есть мы пойдем другим путем…
— И отомстим за брата. Как Ленин? — усмехнулся Дамир. — Ну-ну… А то бы я тебе помог. Рыжий, честный и влюбленный. Это моя любимая сказка. Ладно. — Дамир протянул Петрову руку и улыбнулся. — Привет Тутте Ларсон.
— Она меня бросила, — грустно вздохнул Петров и руку принял.
— Так вернуть? Не проблема… Такому хорошему лису обязательно нужна курочка. А?
— Я не верю в благородных разбойников, — твердо ответил Петров и отошел.
— И правильно делаешь. И посему если ты сунешь нос в жизнь моей Наташи, то твоя Тутта Ларсон как-нибудь не дойдет до дома. Ты меня понял?
— Давно. Я вас давно понял, — кивнул Петров. — А если убьют и ее?
— А давай подождем. Подождем, посмотрим… Убьют — другой разговор. — Он помолчал и добавил тихо: — Разорву. Зубами. Ну вот и все. — Дамир сел в машину и уже оттуда, с мягкого сиденья, спросил: — Подвезти?
— Нет. — Петров мотнул головой и сделал пару прыжков на месте. Не то чтобы он замерз, но кровь застоялась. — Счастливого пути, — сказал он сквозь зубы, сожалея о месте прокурора, которое ему бы так подошло. Особенно в нынешних обстоятельствах.
— Слышь, сыщик. — Дамир опустил стекло и высунул хитрую физиономию. — Тут вот какое дело. Глебов замуж им всем предложил. Может, очень высокая конкуренция получилась?
— Всем? — Петров схватился за блокнот и открыл страницу с гробиками.
— Староваты они, а? На девок у него уже денег нет. Вот и подумай…
— Ой, подождите, — встрепенулся Петров. — Так вы думаете, что он вышел из-под вашего контроля и создал свою мафию, захотел подмять под себя заводы, фабрики, мэрию, губком, мосты, телеграфы и железнодорожный транспорт, казино, спортивные клубы, проституцию и…
— И фабрику игрушек, — огрызнулся Дамир, и машина плавно тронулась.
— И фабрику игрушек… И доходные дома… Только почему бы ему сразу не жениться на Наталье… Непонятно. Совершенно непонятно, — пробормотал Петров и, тяжело шаркая подошвами по асфальту, погреб домой. Он был одиноким, а значит, свободным, а значит, он мог себе теперь позволить ковырять в носу, есть с открытым ртом, чавкать и не чистить зубы на ночь. А ночью, ночью, он вообще мог себе позволить все, что угодно: храпеть, укутываться в одеяло, спать на чужой подушке и даже выносить мусор. Именно ночью, и в шлепках на босу ногу. Да, это была ранее не познанная свобода, она же — необходимость.
Он подошел к своему дому и был поражен слуховой галлюцинацией. Откуда-то сверху, с неба, из ангельских сфер раздался голос со знакомым жестким дребезжанием:
— Где ты шлялся?
— Нигде, работал я. Разве ты сама не знаешь? — прошептал Петров, открывая дверь подъезда.
— Леночка, он уже идет, — снова послышался голос, и Петров поднял глаза. На лестничной площадке стояла его матушка, и это не предвещало ничего хорошего. Скорее всего, она видела, как он портит ботинки, сутулится и не смотрит себе под ноги. — Он уже поднимается, деточка. И я сразу тебе могу сказать, что я на твоей стороне. Хоть он мне и сын, но я — на твоей стороне. Выгонишь его — и правильно сделаешь.
— Мама, — взмолился Петров. — Соседи же…
— А перед женой тебе не стыдно? Только перед соседями? Леночка, он стыдится. Ему стыдно… Мы победили. Мы его перевоспитали.
— Мама, войди в квартиру, или я не пойду домой.
— Он мне угрожает. Это хороший признак, это раскаяние. Он больше не будет… — Мама гордо удалилась, а Петров устало вздохнул: жизнь налаживалась.
— Пришел? — Лена стояла на пороге, а мама в приступе деликатности подглядывала из кухни. — Пришел, значит?
— Это вообще моя квартира, — буркнул Кузя и потупил глаза.
— Мама, он говорит, что это его квартира, — прокричала Леночка.
— Я слышу, детка, не волнуйся, я все слышу и вмешаюсь в самый критический момент. А почему он сейчас молчит?
— Я молчу, потому что меня достали. Все вы меня достали. И больше я не буду носиться как угорелый, потому что сейчас всех убивают по правилам, а судят только по исключениям!!! Все!!! Надоело!!! Пусть Глебов женится на ком хочет, пусть Дарья умерла от неосторожности, пусть Афина — птица. Надоело!!! Это все система!!! Я не буду!!!
— Леночка, скажи ему, что нам диссидентов в семье не надо, — возмутилась мама. — И скажи ему, что он может получить второе высшее образование и пойти работать бухгалтером. Это очень почетно.
— Леночка, скажи маме, что я не буду учиться, я уже весь седой.
— Ты рыжий, — возразила мама, опять же из деликатности не появляясь в коридоре.
— Он — голубой, — отрезала Леночка.
— Нет, рыжий, — выкрикнула мама. — И не спорь, мне лучше знать. Я его рожала. Ты лучше спроси, на ком это хочет жениться Глебов, а с цветами на знамени мы успеем разобраться…
— Да, на ком? — Леночка стояла, деловито подбоченясь, и не мигая смотрела на взбунтовавшегося Петрова. На ее, Леночкиной, памяти такие восстания заканчивались по-разному. Однажды, еще в институте, Петров попытался организовать борьбу за чистоту рядов и получение знаний без шпаргалок. Когда его не поняли, он ушел жить в библиотеку и был найден там только спустя полтора месяца, в книгохранилище, под стендом непереводной литературы на языке суахили. Выводить Петрова пришел лично декан, который тоже знал одно выражение на суахили и был готов обменяться с Кузей информацией. Когда в Москве объявился ГКЧП, Петров тоже не остался в стороне — он смастерил флаги и был пойман Леночкой на станции Дубовая, куда добрался в товарном вагоне, перевозившем муку. Но в целом бунтовал он редко. И имел строгое правило — не вмешиваться в личные дела и этнические конфликты. Так что Леночка могла быть спокойна — никакой Чечни, никаких измен. Максимум, на что был способен сегодняшний Петров, — это уйти в дворники и обеспечить им, труженикам, солидную юридическую поддержку. — Так на ком? — как можно мягче спросила Леночка.
— На всех. — Петров судорожно вздохнул и взял жену за руку. Он очень и очень соскучился. И это было главным. Это было самым главным, потому что без нее все остальное не имело смысла.
— Лена, почему вы молчите? — выкрикнула мама, так и не решаясь появиться на месте боевых действий. — Он тебя не бьет? Что вы вообще там делаете? Уже целуетесь? Так нельзя было сказать? Какие же вы эгоисты. Ну, ничего, ничего, я пройду деликатненько, оденусь себе и уйду, не отвлекайтесь…
Петрову было все равно. Теплая, пахнущая медом, травами и шампунем «Шварцкопф» Леночка мягко обвила его шею руками. Он втянул носом воздух и счастливо зарылся им, носом, в Леночкины волосы.
— Господи, Кузя, ну как ты ее держишь? Она же не бревно, а твоя жена. Руку можно опустить и ниже, — посоветовала мама и громко хлопнула дверью.
— Давай детей заберем, — предложила Леночка, когда они остались одни. — Сколько можно их у бабушки держать. В школу — через весь город. Ты же не хочешь больше этим заниматься, значит, дома станет безопасно. — Она вздохнула, и в этом вздохе было такое разочарование, что Петрову стало даже не по себе.
— Извини, но я даже не знаю, в какой области провести следственный эксперимент. Я правда даже не знаю…
— Ничего — переживут, — сказала Леночка, стараясь не глядеть на мужа.
— Не все, — усмехнулся Кузя.
— В том-то и дело, — согласилась она. — И как думаешь, кто следующий?
Он только пожал плечами. Он не знал. И дело было не в предупреждении Дамира, а в том, что вся эта история тянулась так долго, пришла так издалека и только наложилась на новые обстоятельства. Глебов пятнадцать лет держал девочек возле себя… Пятнадцать лет берег, чтобы убить? Но почему сейчас? Или, наоборот, он дал им возможность перекусать друг друга, поубивать чужими (своими?) руками. Или это их подросшие дети восстанавливают социальную справедливость? Та же Лялечка, к примеру… А ведь ее и не посадишь. Она — недееспособная. Больная. Может быть, только орудие в чужих руках.
— Вот именно, орудие, — сказал Петров и честно поделился одеялом.
— Да, это что-то из Сидни Шелдона. Сначала я думала, как у Марининой, а потом поняла. Я даже романы нашла — и с хлоралгидратом, и с феном. Там, в сумке. Очень похоже… Их убил тот, кто читал Сидни Шелдона.
— Который издается у нас стотысячными тиражами, — вздохнул Петров.
— Ну предположим, ты их не читаешь. Так?
— А кто их читает? — встрепенулся Кузя.
— Преимущественно женщины. Еще специалисты. Сценаристы, например, рекламщики, может быть. Но вообще, чтиво для курортников и домашних хозяек.
— Ну какой у нас курорт? — усмехнулся Петров.
— Спи, — отрезала Леночка и, дернув на себя за угол изрядную часть одеяла, отвернулась к стене. Обиделась.
— Лен, а если я пойду к нему и спрошу. Вот просто лично для себя? А? — Он тронул жену за плечо.
— Кузя, тебя давно не били? У кого ты спросишь?
— А у всех. Их всего-то двое-трое. Подойду и спрошу: «Это вы убили кассира Сидорова?» А они мне: «Да, а что?» Как ты думаешь, Жанна и Наташа могли читать Сидни Шелдона.
— Жанна — да, а Наташа…
— А Глебов?
— Мог. Мог, если он со всеми общался, то почему бы и нет. Странный человек.
Лена повернулась к мужу лицом, приподнялась на локте и, помедлив, тихо спросила:
— Кузя, а почему тогда, в Холодках, ты не устроил бунт? Почему?
— Не надо, — тоскливо сказал он. — Не надо…
— Почему? — Она села и подтянула колени к подбородку. — Я давно об этом думаю, я хорошо тебя знаю. Ты должен был, но ты не сделал этого. Почему, Кузя?
Холодный пот на воспаленной, кипящей коже. Холодный пот, который нельзя остановить, потому что он как дождь. Потому что он дождь и пыль проселочной дороги, на которой лежал первый в его жизни труп. Холодный пот и бьющий в виски вопрос: «Так почему?»
Ну вот и все, подумал Глебов. Ну вот и все. Можно жениться. Можно начинать новую жизнь и ни о чем не думать. Лялечка нашлась. А почти все его девочки мертвы. Не с кем теперь разбираться. Все покрылось туманом. Глебов много думал о том времени, когда весь этот кошмар закончится. А еще он часто думал о том, что жизнь могла бы быть другой. Если бы не любовь. Если бы не Кирилл. Если бы не ее детское, нутряное, жестокое «назло». На сколько бы хватило его дочери, если бы она и дальше вела эту игру на выживание. Ах, видела бы она сейчас их, их всех… Никчемные, недалекие бабы. Ничтожные по сравнению с ней. Но почему он не настоял в самом начале? Почему не увез ее силой? И тогда — все были бы живы. Лялечка, жена, он сам.
И эти — тоже были бы живы…
А как он хотел увидеть все это — их увядание, старение, нищету, неудачи, как он хотел увидеть это все своими глазами. А получилось, завяз. По самую макушку — в их жизнях, пеленках, соплях, разводах. И теперь вот — в политических баталиях. Они были его семьей. А семью не выбирают. «Ну вот и все», — подумал Глебов, когда в кабинет его вошел Дамир со своими людьми. Можно жениться. А можно и не успеть.
— Чему обязан?
— Ты играешь на всех столах одновременно, дорогой?
— Мы не пили на брудершафт, — ответил Глебов как можно спокойнее.
— Я не пью с покойниками. А ты — как раз кандидат… Так, говоришь, готовишь еще одного борца за место в парламенте?
— Это моя профессия. У меня много клиентов. Вас это не касается.
— Клиентов много, а округа всего три. И все три мне обещаны. Смотри, не передержи коней. Вырвутся, потом только на колбасу.
— Вам виднее. Я конины не ем.
Дамир поморщился, достал из кармана белоснежный платок и смачно высморкался.
— Вот, Виктор Федорович, какие у нас дела, какие варианты. Или давай начистоту, или тебя проще заменить… А ящик компромата оставь себе. Сейчас этим никого не удивишь. У нас все сидели, все воровали, многие убивали. Называется — экономическая целесообразность. Меня интересуют две вещи: зачем тебе пацан — это раз. И что за свадебные настроения — это два…
— А был ли мальчик? — улыбнулся Глебов.
— Был, мы уже все справки навели. Понимаю, что в этом и личный интерес, но согласись, что этот мальчик — не ключик и не замочек. Может, киллер? А? На мамаше своей натренировался, школу молодого бойца прошел, а теперь вот — служит.
— А если и правда служит?
— В безопасности? — ухмыльнулся Дамир. — Уже проверили. Ты, дорогой Виктор Федорович, имей в виду, что баб, оно, конечно, не жалко, но если до сестры дойдет, то будем резать и сажать. Ты понял меня, дорогой?
— Так она согласна выйти за меня замуж? Ты свататься ко мне приехал?
— Мы никому не навязываемся. Мы жить хотим. Тем более, что Наталья моя уезжает из-за тебя. И больше в город не вернется. А там — зачем ты ей, старый конь? Только мне лично интересно, совсем ты из ума выжил или думал меня обмануть? И не дергайся, потому что сердце у тебя — слабое и в любой момент можешь сдохнуть от приступа. В газете напишут: «Сгорел на работе».
— Сейчас об этом уже не пишут.
— Закажем все по высшему разряду, — обнадежил Глебова Дамир. — Обязательно. Так ты понял меня, рулетка?
Никто и никогда ТАК с Глебовым не разговаривал. Даже Дамир. Ничтожный «мясник», босяк — и тот всегда знал свое место, потому что боялся. Времена поменялись? Нет, это некоторым только кажется. Только кажется. Глебов никогда не позволял себе унижаться. И этот страх, и мысль о том, что «все» не пройдет Дамиру даром.
— Ты «Лолиту» Набокова, конечно, не читал? — спросил Глебов, глядя как бы сквозь Дамира. Как бы сквозь, но как бы и на него. — Не читал? А напрасно… И что такое страсть, ты, наверное, не знаешь? И что такое жизнь — тоже… И что такое дети…
— Не читал. Но и ты — не сексопатолог. Тем более, что в детях мы с тобой почти сравнялись… А? Внучка — не дочка…
— Не пыли, я нашел Лялечку. С ней все будет нормально, — тихо и твердо сказал Глебов.
— Угу, ровно до того момента, пока ты не начнешь бузить. Не читал я «Лолиту», а вот кино смотрел! Веришь, очень занимательно. Только я тебе по опыту скажу: малолетка — худшая статья. Так-то вот…
Глебов встал, медленно задвинул стул, сделал несколько шагов вдоль стены и отвернулся к окну. Что-то в этом разговоре не клеилось. Причем не клеилось у Дамира. Ведь пришел он не для того, чтобы сидеть сейчас и нервно улыбаться. Они знали друг друга хорошо и давно. Но все преступления, совершенные Дамиром, сейчас уже не считались. Наоборот, что-то героическое было в его бандитском прошлом. Если не считать, конечно, одной маленькой детали. Одной-единственной, но важной для них обоих. Дамиру тогда очень хотелось выйти по амнистии. А для этого нужно было совсем немного. Немного желания, немного возможностей, немного дури в башке… А впрочем, мелочь. Пару лишних слов узнику совести и столько же — его шефу из ведомства, где работал Глебов. На языке, который был знаком Дамиру с детства, этот поступок имел название «стукачество». На том языке, каким оперировал Глебов, это называлось так же… Вообще, Виктор Федорович всегда брезговал людьми, которые сопливились за идею до крови. Они обычно быстро и безвозвратно «становились на путь исправления», не щадя своих бывших друзей, товарищей, не щадя вообще никого. Но Дамир не был узником совести, ему просто очень хотелось выйти. На свободу. Теперь все их отношения с Глебовым строились на взаимном доверии. Даже где-то на взаимном уважении. Но только у Глебова была бумажка с доносом, который тогда собственноручно написал Дамир, а у Дамира — отца города и большого друга детей — ее не было. Глебов привык к тому, что Дамир это учитывает. Почему вдруг сегодня он себе позволяет…
— Боишься? — тихо спросил Дамир. — Не бойся, я в спину не стреляю… Сказал же, скромный сердечный приступ. И — ничего больше. Сядь, Глебов, сядь. Нам надо наконец расстаться. Надоел ты мне…
— И ты мне тоже… Родственник…
Тогда, пятнадцать лет назад, Глебов решил, что все они — виновные так или иначе в смерти его дочери — теперь всегда будут жить на медленном огне. На том медленном огне, который он сам, Виктор Федорович, будет поддерживать сильной и жесткой рукой. Тогда он даже не предполагал, насколько большой и разнообразной станет его семья. И что с каждым годом ею руководить будет все труднее. А потом станет невозможно… И проще будет ее — эту семью — уничтожить. В один момент.
— Не хочешь — не надо. — Дамир сказал это равнодушно и спокойно. Помолчал, наверное, пожевал своими полными губами и продолжил, выкладывая на стол небольшую папку с бумагами. — Смотри, что у нас получается… Ты делаешь девкам предложение… Устраиваешь что-то вроде «русской рулетки» и типа ждешь. На самом деле ты… А вот что ты задумал на самом деле — это уже вопрос. И давай просчитаем, какой тебе ответ выгоднее и какой ты по старости своей и немощности предпочтешь. Чтобы выйти из зала суда целым и невредимым. — Дамир усмехнулся. — Я же не зверь. Я все понимаю… Все… Только одного не понимаю: ну на хрен это тебе было сейчас? Ты еще пару лет никак не мог подождать? А? Я бы Наталью успел увезти. А Катеньку…
— А я не успел, — сказал Глебов, разглядывая парад автомобилей, который выстроился на площадке у мэрии. Хорошее зрение, профессиональная память. Он знал наизусть все номера, всех хозяев авто и при небольшом напряжении мог даже сообщить точно, на какие деньги служащие и обслуживающие мэрию лица позволяли себе такую роскошь. Но — рыба сгнила с головы. Теперь разлагался хвостик, и вряд ли сведения Глебова могут понадобиться где-то, кроме пиаровской службы создания народных героев. И — антигероев. Автомобили, поезда, самолеты… Все это вызывало у него страшную тоску. Он мог увезти Лялечку, но почему-то отдал ее Кириллу. Или нет — он почему-то не поспешил… Потому что тем летом, тем пыльным жарким колхозным летом она была весела, отчаянна и готова ко всему.
— Папа, я совершила ошибку. И ее надо исправить…
— Какую ошибку? Как исправить? Куда? В какой стройотряд может ехать молодая мать? Ты думаешь чем-то, кроме… — Он задохнулся от гнева. Не то чтобы внучка так уж волновала его… Но это было неслыханно, немыслимо. — Ты его сторожить, что ли, собралась? Так не убережешь. Не-ви-дан-но. Это невиданно…
— Нет, не сторожить. — Глебов заметил, что глаза дочери не блестят. А тихо мерцают. Тихо и болезненно. — Не сторожить. Но мне важно доказать им всем, папа, всем, обязательно всем — всей этой дурацкой плебейской компании, — что не он, а я… Что я сама… Понимаешь, показать им. Ты понимаешь меня?
— Ты завела себе любовника? Тоже со свинофермы? Из очередного мусорника? Одного дворника в семье мало? Ляля, прошу тебя. Давай просто тихо уедем. Пожалуйста. — Если бы колени Глебова гнулись, он встал бы на них и пополз… Но это новое настроение дочери и дурацкая затея что-то продемонстрировать, кому-то что-то доказать разгневали его. Мать Лялечки не была идеалом женщины и человека, но он о таком и подумать не смел, помыслить не мог. Спустя минуту он задышал немного полегче. Он быстро прикинул в уме, что вторым браком сейчас никого не удивишь, а стройотряд — это даже к лучшему. Это — к хорошей характеристике в будущем. Пригодится… — Давай тихо уедем? — осторожно, чтобы не вспылить и не броситься душить эту маленькую падшую женщину, попросил Глебов.
— Нет, только громко. И я рада, что ты меня не осуждаешь. — Она легко встала, прошлась по комнате и обняла его за шею. — Я так намучалась, а теперь — пусть помучаются они, ты согласен?
Он был согласен. Почему бы и нет? На всякий случай он договорился со всеми билетными кассами. Если бы дело не пошло, то он увез бы Лялечку на юг, к морю, а потом быстро согласился бы на перевод в другой город. И оттуда — из Сочи — сразу в новую жизнь. Долой дворников! Он был согласен. Оставалось только уладить вопрос с внучкой. Проще всего было нанять няню. Потому что одна бабушка была неблагонадежной, а другая — в скором времени могла перестать быть бабушкой… Но та, которая могла перестать, неожиданно засопротивлялась:
— Нет, Виктор Федорович. Нет и еще раз нет. Я не могу отдать Ларису в чужие руки. Вы столько сделали для меня лично, я ни в чем не нуждаюсь, поэтому я могу и не работать некоторое время. Отгулы накопились, отпуск. Так почему бы нам с Ларисой не провести время на природе? Заодно и за детьми нашими пригляжу, подкормлю их там домашним… И согласитесь, при мне они будут вести себя куда скромнее. — Поджатые губы, блузка, застегнутая под самым носом. Интересно, сколько ей лет? Они, должно быть, ровесники? Значит, молодая старушка? Старушка, всю жизнь прожившая без признаков возраста?
Глебов развеселился, потому что предложение Марьи Павловны ему понравилось. Во-первых, оно ничего уже не могло изменить, а во-вторых, пусть действительно приглядит там за ними, в колхозе…
— Снимайте дом. Я завезу продукты по списку. Отдельно для маленькой, отдельно для вас. Ну а с этими поделитесь своим, — легко согласился он. — Но дом чтобы самый приличный. Чтобы не дуло… И всякое такое.
— Лето, — сухо, но игриво улыбнулась Марья Павловна. — Лето же… Только детям вы скажите сами. Потому что они считают, что я и так их слишком опекаю. Или пусть будет сюрприз? — Она снова улыбнулась, тоже игриво, но уже как-то виновато, заискивающе. Впрочем, так Глебову улыбались все. Он привык не обращать на это внимания. А на Марью Павловну смотрел лишь потому, что скоро, очень скоро он должен будет ее забыть. И это тоже веселило и радовало.
— Ляля, свекровь туда поедет с Ларисой. Не против? — настороженно спросил он, перезванивая дочери тотчас же.
— Это не главное. Главное, чтобы, поехали ВСЕ. ВСЕ они…
— Так пусть?
— Пусть, — спокойно согласилась она. — Обязательно надо, чтобы поехала Жанна. Папа, это можно организовать? Ну, чтобы партия ей что-нибудь сказала или комсомол поручил? А то она не разделяет общего восторга…
— А если без цирка? — спросил Глебов.
— Зато я буду послушной девочкой следующие двадцать лет. Обещаю. — Она хихикнула и добавила: — Это даже странно, что ты так неуважительно называешь свою контору. Или это, чтоб никто не догадался, что эта песня о тебе… — пропела Ляля и положила трубку.
Последующие двадцать лет. Вот они почти прошли. И Ляля сдержала слово. Она была послушной. Послушно всплывала в памяти. Послушно разговаривала, смеялась, жила… Она даже любила его, Глебова, все эти годы. Она сдержала свое слово. А Глебов помог тогда притащить в стройотряд Жанну. Без цирка. Малой кровью.
— Я — отец Ляли. — Он встретил ее на улице, возле института, а мог бы вызвать в кабинет. Имел все основания.
— Очень почетное звание, особенно с учетом… — Она криво усмехнулась… И разбила Глебову сердце. Он был уже большой мальчик, он хорошо знал себя. Годами прислушивался… Изучал, а потому понял все сразу: простая девочка Жанна, блеклые губы, размытые черты лица, склонность к полноте и борьбе за переустройство мира. Но это была женщина, которая предназначалась только ему, Виктору Федоровичу Глебову. Видел ли он ее раньше? Помнил ли? Там, во дворе, в беседке, в объятиях Кирилла… Опять проклятый Кирилл! Это было даже странно, что все его любимые женщины прошли через руки дворника.
Любимые женщины. Он сказал это себе сразу. И с тех пор не возвращался к пересмотру этой оценки. Никогда.
Но что он мог ей тогда предложить? И что она могла от него принять? И поняла ли она, что с ним тогда случилось? Случилось как раз в ту минуту. В то лето…
— Я хочу, чтобы вы поехали в стройотряд. Иначе ваша комсомольская характеристика пострадает. Потому что после всего, что вы говорили, вам не место…
— В социалистическом обществе? — удивилась она. — Надо же… А я как раз думала, что возвращение ленинских норм — это и есть норма…
Глебов так часто слышал эти слова, что ему даже стало смешно. Какие нормы? О чем? Стабильность — это выполнение правил. А не пересмотр их. И только так можно удержать себя, удержать других, удержать страну.
— В комсомоле. Но если вы поедете, то мы готовы посмотреть на вашу деятельность… вернее сказать, на ваше прослушивание враждебных голосов и ведение враждебных разговоров… как на факт незначительный… Так как?
— Убедительно, — усмехнулась Жанна. — Очень подкупает. Я поеду. Будет весело? Вы-то с инспекцией приедете? По глазам вижу — в покое не оставите. Так что слушаюсь, товарищ начальник. Разрешите идти? И ехать?
— Угу, — буркнул Глебов.
— А отмечаться? У какого урядника мне отмечаться? — выкрикнула она, когда Глебов уже садился в машину.
— У меня, — пробормотал он и хлопнул дверью. Этого не могло с ним случиться, но это случилось. Банально, как в плохих книжках о верной любви. Одной светлой пряди на лбу было достаточно для того, чтобы взрослый, почти уже старый Глебов вдруг, внезапно… Вот тогда он и прочел «Лолиту», изъятую у одного диссидентствующего сорокалетнего подростка. Прочел и не понял. Потому что у него было по-другому, но точно так же… Потому что до того он никогда не держал в руках ничего похожего. Ничего такого, что дышало бы запретной, но чистой страстью. Слава богу, что Жанна — совершеннолетняя. Хотя это ничего не меняет. Срока за нее не получишь, но думать, даже думать — так же страшно, как этому несчастному извращенцу.
Вот уже пятнадцать лет они вместе. Он делал ей предложения. Потому что теперь это было то, что он мог ей дать. Но… Она не помнила их первой встречи. Зато помнила все остальное. Отчетливо и в деталях.
В то проклятое лето, в тот ужасный день Глебов был в деревне Холодки.
— Мы разговариваем? — тихо спросил Дамир. — А то у тебя рекламная пауза затянулась. А, Виктор Федорович? Давай, милый, обсудим, что к чему. И если у тебя есть другие кандидатуры на отсидку, то отправим в тюрьму других. Мало ли, а вдруг моя Натуся все-таки хочет за тебя? Чего ж бабе жизнь на старости лет ломать, Глебов. Не бойся, мы тебя и в столицу возьмем. Будешь как сыр в масле.
— Не сметь, — почти шепотом сказал Виктор Федорович. — Не сметь разговаривать со мной в таком тоне, — почти прошипел он. — Ясно? — добавил еще тише. Как можно тише. И — не повернул головы.
— Ладно, давай по-хорошему. — Дамир подошел к окну и положил руку рядом с рукой Глебова.
«Мы похожи на атлантов, которые держат небо», — усмехнулся Виктор Федорович и почувствовал, как страх, который полчаса назад одолевал его, постепенно испаряется. А точнее, растворяется в его визави. В его большом друге. В Дамире. Пожалуй, по жизни они могли бы выступать в равных весовых категориях.
— Ты должен помнить Толика, — тоже очень тихо, но совсем с другой, почти заискивающей интонацией спросил Дамир. — Ты помнишь Натальиного мужа Толика?
— Это угроза? — улыбнулся Глебов.
— В том-то и дело. Я не убивал. И приказа не отдавал. Я не имею к этому отношения. И друзья-алкаши — тоже. И друзья-бомжи — не имеют. И бабы у него не было.
— Ну и что?
— А то, что Толичек наш, Катин папаша, был задушен. Я делал экспертизу. Точнее, платил, чтобы все было выяснено как можно ближе к истине. И мне выяснили. Задушен был мой зятек. И оцарапан. Ногтями наманикюренными. Чудом остался лак. Так мне сказали. Чудом остался. Ты понимаешь?
— Наталья? — спокойно уточнил Глебов.
— Больше некому, — подтвердил Дамир. — Теперь, правда, есть кому… Но… Она у меня одна. Ты должен это понять. Я с ней сам разберусь. Но кто-то должен сесть.
Он замолчал. Молчал и Глебов. Просто молчал. Кажется, ни о чем не думал. Так просто молчал.
— Слушай, а что она вообще в тебе нашла? — усмехнулся Дамир, бесшумно передвигаясь в сторону двери. — Что в тебе такого есть, чтобы вот так?.. Не пойму. — Он посмотрел на Глебова цепким оценивающим недоверчивым и злобным взглядом. И, уже закрывая дверь, добавил: — Ты мне поможешь. Ты должен мне помочь. Сам понимаешь. Условия жесткие.
